История моей жены. Записки капитана Штэрра

Тогда я достал самопишущую ручку и на обороте одной из акций заставил ее написать следующее заявление:

«Эти акции я украла у тебя вместе со своим любовником, но ты настиг нас в поезде на Дувр во время побега такого-то и такого-то числа. К сожалению, жизнь свою я прожила бесчестно». И велел ей поставить подпись.

— Бумага понадобится при бракоразводном процессе, — объяснил я ей. — Выплачивать тебе содержание я не намерен.

И тут наконец она расплакалась: беззвучно рыдала, а я наблюдал, как слезы текут по ее лицу. Конечно, мало приятного выдать самой себе такую характеристику.

Я удобно расположился на сидении, и у меня была возможность вновь разглядеть месье де Греви.

Он откинулся назад, с закрытыми глазами, — этакий страждущий Онегин. Должно быть, его очень донимала боль в ноге.

«Господи, вот он какой?» — неотступно билась мысль. И признаюсь, мне было очень стыдно за все свои переживания из-за него, за себя, за всю свою жизнь. Даже на балу он выказал себя с лучшей стороны.

И теперь я должен лишить его жизни? Это ничтожество? Да не сделаю я этого, Господи! Пусть остается здесь.

— Прощай, Лиззи, — встал я с кушетки. — Вряд ли мы еще свидимся. А этот господин пусть женится на тебе, иначе я доберусь до него. Это мое предупреждение, поскольку здесь затронуты мои интересы. Я не потерплю, чтобы моя бывшая жена стала шлюхой. Но у меня нет ни малейшей охоты содержать тебя после всего случившегося. Деньги мне и самому пригодятся, милая моя.

— Слышите, господин де Греви? — повысил я голос.

И сидевший в углу господин де Греви послушно кивнул. Я принял его согласие с полным удовлетворением жизнью.

— Если вы не выполните это условие, почтеннейший, я устрою вам такое представление, какого вы еще не видывали, — с этими словами я попятился к двери.

Что до моей жены, то она по-прежнему стояла недвижно и смотрела, смотрела на меня, словно разглядывала некую диковинную куклу. И глаза ее все еще были глазами незрячего человека. Только в слезах.

Поскольку я счел дело улаженным и сказать мне больше было нечего, я вышел из купе. Оба не пикнули, позволив мне уйти.

«Так-то оно лучше, — подумал я, сойдя с поезда. — Все же я не весовщик, чтобы стать палачом собственной жены».

(Как видим, человек не перестает рассуждать, так и сяк ворошить, прикидывать дела своей жизни, пока не отринет от себя последнее. И тогда умолкает.)

Я больше не испытывал боли. Вернее, чтобы быть точным, болью отозвалось одно: произнесенное мною ее имя — Лиззи. Это странное, завораживающее имя. Не нужно было выговаривать его вслух.

Но затем я принялся насвистывать.

Утро стояло дивное, совсем весеннее. Дул свежий ветерок, а лучи солнца, яркие, сияющие, словно покалывали кожу.

— Я свободен, — сказал я себе, — наконец-то свободен ото всех. Ни с кем не связан. — Чувство было приятным. Я ощущал себя огромным, пространным, одиноким и заброшенным, как небосвод над головой. Я сбросил с себя тяжкое бремя.

— Выходит, мы так устроены? — хорошо было бы спросить Грегори Сандерса. — Связаны по рукам — по ногам? Больны навязчивой идеей?

Факт, что всего лишь несколько дней назад я был совершенно счастлив с нею, развеялся в непостижимой дымке — смутный сон, не веришь даже, что приснился. Да и к чему оно нам, счастье? Ведь это, пожалуй, самая стойкая навязчивая идея, сидящая в человеке.

Я и не помышлял о нем, желая лишь покоя. И очень надеялся, что так оно и будет. Более того — уже достигнуто. Ведь, повторяю: было очень приятно смотреть вслед уходящему поезду.

Насколько оправдались мои надежды, насколько — нет?.. Устроим небольшую передышку, а остальное я доскажу в следующих главах.

Часть четвертая

обственно, и рассказывать уже почти что нечего.

Поработал я на фирму «Мичанг и Надольны», в особенности на господина Мартона Надольны, поставлял ему химические вещества, парафин и всякое-разное, поплавал по различным морям, на пару с венгром, неким Каролли, и мы весьма неплохо справлялись. Но стоит ли входить в подробности?

Достаточно упомянуть, что мне уже тогда удавалось кое-что отложить, и все же я был недоволен собой, не находил покоя — спал и видел заполучить большие деньги и как хищник набрасывался на работу. Да и вообще, терпеть не мог, чтобы голова была ничем не занята. Видимо, поэтому прежние рамки, кропотливая возня с мелкими сделками не удовлетворяла меня. И море тоже. Но этому я даже не удивлялся.

Что ни говорите, а человек меняется в ходе десятилетий, особенно если долгое время проводит на суше. Не был я уже прежним мореходом, ведь быть моряком — достаточно необычное состояние, которого не понять тому, кто его не испытал. Упомяну хотя бы одну особенность: у такого человека, к примеру, ничего нет за душой, да он и не очень-то знает о своей собственности. По крайней мере, в том смысле, как это принято понимать. Спросите у него: это твое? Если по совести, он бы должен ответить: почем мне знать? Ведь то, что у него есть, лишь временно принадлежит ему. Смоет первою же волной, выманит первый попавшийся дружок или черт заберет в очередном притоне… И когда все спущено, он объявляется снова в конторе по найму, да с такой просительной улыбкой! Ему бы только заполучить работенку, и все — а точнее, ничего — начать сначала.

Сколько же я ломал над этим голову!

Что заставляет их месяцами томиться взаперти в длительных рейсах на парусниках, в авральных трудах, питаться гнилой солониной, жить без семьи, обходиться без женщины, чтобы к концу пути грызться друг с другом, как остервенелые псы? Что привлекательного находят они в нескончаемых штормах? Кто способен заглянуть к ним в душу и понять, чего ради сносят они жажду, цингу или скуку?

У меня, например, земля горела под ногами. Да и темп сухопутной жизни я не мог терпеть подолгу. Ведь иногда ничем другим не занимаешься, кроме как слоняешься без дела.

Может, я и прежде не был таким уж завзятым моряком? Вполне возможно. «Не беда, — утешал я себя. — Тогда возьмемся за что-нибудь другое. Начнем все сначала».

Здоровье стало уже не то, также не стоит забывать. Механизм ведь снашивается. Все нервы истрепали мне непрестанные ветры: ледяной пилой впивались в спину, особенно среди ночи, и в результате, конечно, разболелись суставы.

Вот и оставил я судоходство вскоре, как только представилась другая возможность. Покинул безо всякой печали. «Хватит, — подумал я и подвел краткий итог долгих лет. — Когда-то я многого ждал от моря: мирной жизни, нерушимого покоя, всего, что только может пожелать душа человеческая, но разочаровался. На том покончим и пойдем дальше».

Однако прежде чем окончательно распрощаться с морем, хочу описать еще одно расставание — себе для памяти. Судьба тогда снова забросила меня к греческим берегам, к тем утесам, откуда якобы Сафо бросилась в море. И здесь, по установившемуся обыкновению, я дал три коротких гудка и один длинный. И так несколько раз подряд. Жил здесь когда-то, во времена моей давней службы, бедный смотритель маяка, которого я знавал еще в лучшую пору, вот мне и хотелось проверить, жив ли он. И получил ответ.

— Да это же Якаб, это Якаб, — флажковой сигнализацией выразил он мне со скалы свою радость, затем сообщил, что жена его разрешилась от бремени и ей требуется аспирин.