История одной деревни
Шрифт:
Из воспоминаний Альмы Карловны Герман
«…Когда мы приехали в Восточный Казахстан, нас стали расселять. Возили на подводах по домам и, если дом был подходящий, устраивали на поселение. Нас-то было в семье тринадцать человек. И вот председатель заводит нас в один дом. А в том доме жила русская женщина, у которой было своих трое маленьких ребят. Так она у порога встала и криком кричит. Не хочет нас впускать в дом. Как же – война идет с немцами, а ей немцев в дом подселяют. Ее трое ребятишек на нас с печки смотрят, а она кричит и просто нас выталкивает из дома. А председатель, наоборот, нас подталкивает сзади, чтобы заходили. В общем, заселились мы к ней.
Семье Эммануила Фельхле в этом смысле посчастливилось, их разместили в отдельной комнате. Впрочем, при этой комнате не было ни кухни, ни коридора. Словом, коробка с окнами и дверью. На нескольких метрах принуждены были разместиться более десяти человек. Как запишет позже в своем дневнике Эммануил Фельхле: «Когда все легли спать, то был занят каждый сантиметр…»
Уже на новом месте немцам сообщили, что их переселили сюда навсегда и надежды на возвращение на прежнее место жительства нет. И такая новость тоже не могла прибавить любви к приезжим со стороны местного населения. Временно терпеть подселение и связанные с этим неудобства местные еще были готовы. Но ведь известно, что нет ничего более постоянного, чем временное. Словом, местные жители неохотно брали к себе в дома постояльцев. Старались не принимать в свой дом большие семьи и семьи с маленькими детьми. Не хотели лишних хлопот.
Семья Иды Готлибовны была и большой, и в ней были маленькие дети. Потому никто не хотел их брать для подселения. Конюх, что возил их по селу в течение всего дня, после очередной неудачной попытки пристроить семью Кроль в один из домов, наконец повернул лошадей и повез своих измученных путников к зданию местной конюшни. Уставшие, голодные, промерзшие люди и этому пристанищу были рады. Впрочем, семью Кроль сразу предупредили, что в конюшне они могут только ночевать. А поутру, когда придут на работу конюхи, чтоб духу немцев в конюшне не было. И на это условие пришлось согласиться. Так и повелось: чуть забрезжит рассвет, вся семья Кроль спешно оставляла свое временное пристанище, чтобы возвратиться только под вечер, когда рабочий день подходил к концу.
Только по весне отец Иды вместе с ее старшим братом выкопали на горе землянку, в которую вскоре и переселилась семья Кроль. Какой-никакой, но это был уже их собственный угол. Хоть и не такой комфортный, зато никто их не мог выгнать их из этого убежища.
Ида Балько вспоминает, что гора весной была похожа на сказочную страну. Цветы росли на горе той необыкновенные. Крупные, яркие, душистые… Смотришь на эти цветы, любуешься на их нежную красоту, и забываешь на время, что живешь в аду. (Эти цветы по-сибирски называются жарки. Русское название – купальница, немецкое – Trollblume, цветок троллей. Это такой горный оранжевый цветок, похожий на маленький пион. Очень красивый и яркий. Они цветут весной, когда даже еще снег в горах не сошел. Их, кстати, много в Альпах, в Баварии. Так что это очень созвучно все. – Альфред Кох.)
Жизнь на новом месте
Более всего переселенцев мучило ощущение постоянного голода. Постоянного. К этому следует прибавить неустроенность, непосильную работу, болезни. Стоит ли удивляться тому, что детская смертность в семьях немцев была очень высокой? Взрослые еще кое-как справлялись с холодом и голодом, а для детей (маленьких детей особенно) условия новой жизни часто становились смертельными. В один из дней суровой ссылки, в марте 1942 года, Эммануил Фельхле запишет в своем дневнике, что его дочь, маленькая Герда, умерла. Умерла она в ссылке, в Зыряновске.
Вообще, дневник Фельхле не отличается эмоциональными красками. Сухое перечисление фактов, за которыми часто проступает страшная и суровая реальность. Но вот в этом месте дневника, где
отец пишет о смерти своей маленькой дочери Герды, которой едва исполнилось два года на тот момент, вдруг прорываются сдержанные рыдания. Эти сдержанные рыдания можно почувствовать, услышать, угадать в простых немецких словах, выведенных русскими буквами: «Ауфидерзейн, май либес кинд Герда»…Из воспоминаний Ванды Андреевны Фладунг
«…Помню, лежим мы все на печке и смотрим, как мама у плиты блины печет. Хотя одно название, что блины – без жира, без молока, без яиц…Так мама испечет блин и по очереди нам бросает на печку. А после мама по очереди дает нам вылизывать кастрюльку…»
Из воспоминаний Вольдемара Фладунга
«…Все время хотелось есть. Наша соседка, русская женщина, работала на пункте по переработке молока. И каждый раз приносила молоко домой. Однажды она принесла с работы простоквашу, перелила ее в таз и оставила так на ночь. Забыла, наверное. Так к утру в этом тазу уже было 11 мышей. Естественно, та женщина такую простоквашу есть не стала и отдала ее нам. Так я в тот день столько этой простокваши с голоду-то съел, что мне плохо стало. И с той поры и по сей день я на молочное даже смотреть не могу…»
Вольдемар Фладунг помнит и другую историю из своего детства. Когда однажды, мучимый голодом, он устроил хитроумную ловушку для крота. И поймал зверька. Маленький Вольдемар, которому тогда было от силы шесть лет, не только сумел разделать и зажарить для себя на сковородке добычу, но и аккуратно предварительно снять с убитого крота шкуру. Мальчишка из разговоров взрослых к тому времени уже успел понять, что шкуры животных должно сдавать государству – существовал такой налог. Вольдемар был законопослушным мальчиком. Хоть и очень голодным.
И не он один. Дети того голодного времени ели все, что можно было назвать съедобным. Воробьев, например. Это сегодня для нас воробьи – часть пейзажа, милые создания, всегда деятельные и шумные не в меру. А для детей в те дни это была пища. Воробьев ловили и ели. Как ели и многое другое, что есть и нельзя.
Из воспоминаний Ванды Фладунг
«…1942 год был особенно голодный… А весной на полях пшеница начинает прорастать, и она становится ядовитой. Голодные люди той пшеницы и наелись. Отравились и умерли. Одно немецкое село почти все вымерло из-за этого. Немцы в основном и умирали. У них же совсем ничего не было…»
К тому же общая неприязнь и недоброжелательность со стороны местного населения усугубляли и без того непростое положение немцев. Хотя если задуматься, то недоброжелательность эту понять можно. Страна переживала страшные времена. Советские войска отступали, с фронтов приходили тревожные вести. Повестки о гибели мужей, отцов, братьев становились обыденностью. Боль и отчаяние должны были находить выход. Неудивительно, что русские немцы, волею судьбы оказавшиеся врагами народа, первыми ощущали на себе неприязнь, смешанную с ненавистью, со стороны местного населения. Они были немцами – это было достаточное условие для лютой ненависти. А ненависть не разбирала возраста и пола. С одинаковой силой она обрушивалась на взрослых и детей, женщин и мужчин.
Ида Готлибовна Балько вспоминает случай, когда очень остро почувствовала на себе эту неприкрытую, яростную ненависть. Случилось это, когда ей вручили повестку в трудармию. Эту повестку ей принесли уже под вечер и потребовали, чтобы она немедленно собралась и с вещами прибыла на станцию. Но Ида тогда уже имела характер решительный и непреклонный. Она решительно заявила женщине, которая с опозданием принесла ей повестку, что на станцию придет завтра утром, не раньше. Поскольку ей нужно время, чтобы собрать вещи и попрощаться с семьей.