История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

…На Волге широкой, на стрелке далекой,Гудками кого-то зовет пароход…

Целые дни мы проводили в бассейне с минеральной водой, лежали на солнце, прыгали с вышки, а вечерами гуляли.

Наша компания состояла наполовину из ребят, лишенных отцов, – и Мирчо, и Огнян, и Юрка, и Рэд… И скорее всего, те были расстреляны. Есть ли они в списках репрессированных, я не знаю (в Советском Союзе болгарские эмигранты почти все носили русские имена и фамилии). Выжившие занимали высокое положение. Но родители нас не интересовали. Хотя однажды что-то всплыло в наших разговорах. Теплым летним вечером мы весело шли уже устоявшейся компанией мимо загородных коттеджей, затаившихся в садах. Высокие деревья качали над нами свои широкие кроны. Мы спускались вниз, к центру курорта. Милен играл на аккордеоне и пел: «Что-то замерло все до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь…» Юрка Царвуланов, невысокий, уверенный, был скрытен, зол и умен, жил с отчимом и носил его фамилию, но кто был отчим, чем занимался, я не знала, кажется, он был связан с госбезопасностью. Вдруг Юрка ни с того ни с сего спросил: «А как вы думаете, кто бы выдержал пытки? Ведь очень мало людей, которые могут выдержать пытки и не выдать». И Милен, понимая, что вопрос адресован ему, старшему среди нас, ответил: «Да, таких людей мало. В этом случае лучше ничего не знать». Мне тогда этот ответ показался малодушным.

Отец Милена, как я уже упоминала, был в 1941 году переправлен в Болгарию на подводной лодке. Если я не путаю, все его товарищи были пойманы и расстреляны. Поговаривали с плохо скрытым удивлением: «Из одиннадцати человек уцелел только он один». В конце лета Милен уехал в Москву, где учился в Энергетическом институте, а я неожиданно влюбилась. Это случилось осенью, 9 сентября 1950 года.

Это был Вовка Червенков, студент Энергетического института в Москве. Он учился вместе с Миленом…

Описать, что чувствовала я, очень трудно – счастье не оставляет зарубок, в отличие от горя. Я не помню подробностей. Просто я была в другом мире – и этот мир был более реальный, чем окружающая действительность, в этом мире я жила, дышала, думала. Ничего не осталось от того времени – лишь несколько эпизодов. Спустя много-много лет я скажу его сестре Ире:

– Знаешь, Володя был похож на Высоцкого, – и увижу, как вспыхнут удивлением и благодарностью ее глаза, и услышу:

– Я думала, это знаю только я.

Но тогда еще Высоцкий не был артистом, а Вовка задержался в Софии и проводил с нами все вечера.

…Я вошла – и все поплыло кругом: музыка, танцы, горели щеки, я, плохо танцуя, старалась вести сама и наступала партнерам на ноги. Но была уверена – я лучше всех. И каждый мальчишка здесь это знал. Я не очень-то говорила, но много хохотала. Моя кровь играла со мной, неслась по телу, отражалась в плавящихся от счастья, чуть покрасневших глазах и пылающих щеках. Рэд – я его немного презирала, подозревая в нем сводника, – подошел и спросил:

– Почему у тебя сегодня так горят щеки?

– Всегда горят, – ответила я.

– Не-е-е-т, – принужденно засмеялся Рэд, качая головой, – это… неспроста. Кто-то, наверное, нравится. Да?

И вот среди шума и гвалта, среди толчеи, кто-то сказал: «Тише», включил радио, и мы услышали приветственную речь от имени правительства, обращенную к нам поименно. Кто-то, может Рэд, сказал:

– Да это же Вовка Червенков специально записал речь на магнитофон, всунул магнитофон в приемник, он его специально разобрал для этого!

Официантки приносили на подносах еду, я не притрагивалась. Я подсознательно чувствовала, что все в первую очередь делается для меня и что кто-то невидимо дирижирует весельем. Я хохотала, была опьянена предчувствием, во мне дрожала каждая косточка.

– Как тебе понравился Володя Червенков? – спросила Динка.

– А кто из них?

– Как? Тот высокий, со шрамом, в очках.

– А-а-а…

Я не заметила Володю в тот вечер.

Его не смущало, что он старше всех нас лет на пять. Казалось, ему доставляло удовольствие общение с нами. В конце сентября Володя уезжал в Москву. Накануне отъезда мы всей гурьбой шли по бульвару, Володя, обернувшись ко мне, сказал:

– В кинотеатре, в доме, где живет Мильчев, идет фильм «Жди меня». Пошли?

И опять мне показалось, что этот фильм, о котором я никогда не слышала и который нигде не шел, будет показан специально в честь отъезда Володи по его просьбе. Я не помню никого в зале, кроме наших ребят, расположившихся в третьем ряду. Помню, как вслед за мной потянулись остальные, но рядом осталось пустое кресло. Последним прошел Володя и сел рядом со мной. «Сколько б ни было в мире разлук, в этот дом я привык приходить», – запела Серова. И в это время я осознала, что Володя, сидящий со мной рядом, мне дорог до слез. Кажется, тогда впервые я почувствовала его отличие от окружавших меня ребят, его скрытую печаль и неприкаянность.

После кино, чуть отстав от всех, Володя протянул мне ладонь, на ладони лежала маленькая аккуратненькая желтоватая пуля.

– Это от моего пистолета, – сказал Володя. – Если вы перестанете думать обо мне, то верните мне пулю, и я все пойму.

Спустя месяц мама, улыбаясь, протянула мне бело-голубой конверт авиапочты. Внизу мелким почерком было написано: Москва, Нижне-Кисловский, Червенков. Я молча взяла конверт и ушла в свою комнату. Прислонившись спиной к двери, я поднесла конверт к лицу, вдыхая незнакомый запах Москвы и сладкий запах почтового клея. Нераспечатанный конверт с моим адресом, моей фамилией, стоял на пианино до самого вечера. Я играла бетховенские сонаты, настольная лампа освещала ноты, в комнате был розовый полумрак, я играла, дожидаясь, когда все улягутся спать.

И вот, наконец, последний раз я поднесла конверт к лицу, вдохнула запах и вскрыла. Оттуда выпали два маленьких бело-зеленоватых чуть светящихся голубя… Я приколола одного из них на свою школьную форму, а другого зажала в руке. Без обращения письмо начиналось словами: «Не сердитесь, к лучшему, память вам не мучая, я пишу от случая до другого случая…» Да, это был Володя, с его застенчивостью, тихим юмором, всепониманием и добротой. «Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные… Чтобы вам не бедствовать, не возить их тачкою, будут путешествовать с вами тонкой пачкою, а замужней станете, обо мне заплачете…» Тут я споткнулась и перевела дыхание. Будущее внезапно открылось и ударило меня, уже медленнее я дочитала: «…От него, ревнивого, заперевшись в комнате, вы меня, ленивого, добрым словом вспомните. Скажете, что к лучшему, память вам не мучая, он писал от случая до другого случая».

Я словно выпила до конца стихи, ощущая пугающий осадок на дне. «Это не мои стихи, – писал Володя, – а Симонова». Какое это имело значение? Они были написаны его рукой и для меня.

Два лета – 1951 и 1952 года. Вроде это не имеет отношения к папе. Но почему же, почему вспоминается именно папа – не мама? Почему воспоминания о маме пропали, исчезли? И вспоминается моя первая, такая робкая любовь – и папино грубое вмешательство?

Лето 1951-го – это Варна, сияющее море, ослепительное солнце, красный песок волейбольной площадки, маленький ресторанчик над морем, с танцевальной площадкой, на которой, впрочем, никто не танцевал. Но ярче всего вспоминается сияющая ширь моря, сулящая бесконечность счастья. Я с утра надевала шерстяной, синий с желтым купальник и шла на море. Вокруг сидели и лежали наши ребята и девчонки – Надя, Дина, Мирчо, Рэд, Огнян, брат мой Вовка. Они что-то говорили, я ждала опустив голову. Ждала, поджав под себя ноги, пересыпая песок из руки в руку. Вот-вот раздастся грохот, и красный мотоцикл остановится наверху, в тени небольших деревьев, и Володя, в голубой рубашке и в светлых брюках, спустится к нам. Иногда, не дождавшись его, я бросалась в море, плыла, еле сдерживая дрожь, раздвигая сверкающую воду, плыла прямо на солнце, заплывала далеко. Море стлалось подо мной, и я улыбалась, раздвигая руками солоноватую воду, согретую солнцем, глядела на свои вытянутые, чуть зеленоватые руки под водой, и радость охватывала меня. Сейчас я поверну обратно и увижу наверху, среди низкорослых акаций, красный мотоцикл.

Он отдыхал тут же, неподалеку, в бывшем царском дворце – в Евксенограде. Иногда он приплывал на маленьком одноместном катере. Катер выныривал из-за мыса в синем пустынном море, он рвался к берегу, как норовистый конь. Я смотрела, изо всех сил старалась скрыть ликующее, гнущее к земле, счастье.

Соленый воздух, солнце, синяя, бескрайняя ширь – это все была я, это все жило и переливалось во мне, мешалось с любовью, это был единый прекрасный мир.

Однажды моторная лодка заглохла, и Володю я не видела целое утро – вместе с катером его потащили обратно на буксире.

В то лето к нам на некоторое время примкнул Янчев, он учился во ВГИКе на режиссера. Янчев снимал всех нас и вместе, и по отдельности, то на камнях в море, то на берегу, но нет ни одного снимка с Володей. Сейчас я с удивлением вспоминаю, что Володя и не купался.

– Володя, – кричал Янчев, – погляди на Ингин профиль! Инга, – кричал Янчев мне, – ну-ка повернись!

– Куда? – Я не понимала.

– Что там профиль! – слышала я.

– Нет, особенно профиль, – настаивал Янчев.

После обеда ребята играли в волейбол. Однажды мяч угодил мне прямо в лицо. Володя мгновенно перемахнул через загородку и, взяв мое лицо в руки, под отчаянный свист мальчишек покрыл поцелуями, приговаривая: