История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

– Товарищ полковник, вот там мост, совсем недалеко.

– Да что ты! Вода по колено! Дно каменистое, возьмем на скорости!

Мы застреваем на середине реки, свадьба стопорится, хоро останавливается, люди толпятся на противоположном берегу и смотрят, как мы друг за другом по колено в воде бредем к берегу, а посередине реки стоит наш черный «Мерседес» и Стоил ходит вокруг. Потом машину вытаскивает пара волов.

Там, на свадьбе, где все нам были, казалось, искренне рады, мама сделала мне замечание. Чем больше я вспоминаю, тем больше понимаю, насколько мама была похожа на дядю Жоржика. Никакой аффектации, она только сказала:

– Что же ты себя так ведешь? Так пионерки и девочки из Советского Союза себя не ведут. Что ты ни с кем не разговариваешь? Чем гордишься? Ведешь себя как барышня дореволюционная.

Мне было неприятно и очень странно услышать от мамы упоминание: «пионерка», сравнение с дореволюционной барышней, но я действительно была горда и неприступна. Нет, не была, не была я простой, улыбающейся, разговорчивой, особенно с людьми, которые мне были неинтересны. Из пушкинских сестер Лариных идеалом у меня была Татьяна, а вовсе не Ольга.

…В Софии папа впервые дает «задний ход» и сворачивает газетный киоск. Газеты сыплются на тротуар, тут же лежит свернутая будка, из вороха газет высовывается голова старика.

– Что же это? Что? – Он разгребает руками газеты, он ошеломлен, бормочет и никак не может выбраться из вороха газет. Вовка умирает со смеху, папа выскакивает из машины, сует какие-то деньги старику, мы срываемся с места и исчезаем.

…Впереди река и мост. Папа отстраняет шофера Стоила, садится за руль, но его темперамент мешает: мы влетаем на полной скорости на мост и свозим весь бок машины. Мама кричит:

– Если ты сейчас же не дашь руль Стоилу, я открою дверь и выскочу на ходу.

Кажется, папа и сам испугался. Потом признался: «Вот так угробил бы вас всех». С тех пор он за руль не садился.

Надо сказать, что при всей жертвенной любви мамы, при всей ее заботе, она не терпела насилия над собой. Опишу для примера одно происшествие, случившееся уже в 1970-е. Мама, папа, я, мой муж Володя, сыновья – Сережка и Гешка отдыхали на Витоше в доме ВВС (Военно-воздушных сил). «Вэвээсик» – так называли этот дом мои сыновья. Каждый день мы совершали прогулки. Уже родителям было за семьдесят. Но мама ходила везде с нами.

– Что я буду сидеть одна? – говорила мама.

Папа рассчитывал наш маршрут, вначале мы поднимались по хорошо утрамбованной, сглаживающий подъем дорожке, потом отдыхали, затем начинался спуск. На все уходило часа четыре. Однажды мы поднялись на плато, пошли по нему. Папа хотел показать открывающийся вид на Софию с небольшой вершины, острой, как пика. Мне тоже очень хотелось взглянуть оттуда, так как именно эта вершина и придавала Витоше вид застывшего вулкана. Приблизились к вершине и увидели, что небольшое расстояние наверх надо пройти по камням.

– Не пойду, – сказала мама.

– Пойдешь.

– Нет, Здравко, я не пойду. Я посижу здесь.

– Пойдешь.

Папе очень хотелось показать маме вид.

– Сказала – не пойду.

Ребята уже давно поднялись наверх. Пошли и мы с Володей, оставив их препирающимися. Когда мы любовались видом, из-за бугра показались двое – впереди папа, за ним мама с плотно закрытыми глазами. Папа тащил маму за руку.

– Гляди, – сказал папа, подводя маму к обрыву.

Мама, еще крепче зажмурив глаза, отвернув голову, вырвала руку.

– Тьфу на твою красоту! – крикнула она.

И, повернувшись спиной, начала быстро спускаться.

– Вера, – закричал отец, – камнем догоню!

Ребята так и покатились со смеху – это надо же такое: «Камнем догоню!» Мама, молча, не оборачиваясь, продолжала удаляться.

В тот раз они были на равных. Они часто были на равных. Маме папа был по плечу, мне нет. Я боялась, что он меня сломает. Я очень дорожила своей душой. Но ведь, говорят, кто дорожит душой, тот ее и потеряет. Мама душой не дорожила, она просто любила.

А с тех пор эта вершина Витоши стала именоваться у нас «Плевательная вышка».

В 1948 году наши войска покидали Болгарию. И вместе с этим закрывалась наша родная школа при посольстве. Для всех ребят, приехавших из Советского Союза, это была трагедия. Помню, как-то вечером дома я слышу мамин голос:

– Ингочке будет очень трудно. Ведь у нее все подруги уезжают.

– Что, у нее все подруги русские? – спрашивает папа.

– Да. Галя Иноземцева, Зоя Ильвовская, Кира Клименко… Самые близкие – русские.

– Болгарская гимназия… – говорит папа задумчиво. – Она же и языка не знает.

Недавно, перепечатывая письма папы этого времени, я натолкнулась на слова:

Что с вашей школой будет, не узнавал. Слыхал только, что положение без изменения, хотя 3 раза идет кино в школе (при посольстве) для немногих из оставшихся здесь. Мне говорили некоторые подать заявление Димитрову об открытии болгарской школы, в которой бы обучались только русские (т. е. – вы) по болгарской программе и на болгарском языке.

В Софии, как я уже писала, было много улиц, связанных с именами русских. Названия улиц вроде бы отражали какую-то память и благодарность, но я не чувствовала этого среди встречавшихся людей. Не знаю, связано ли это с тем, что наши войска оставили Болгарию или нет, но помню сразившую меня наглость одной продавщицы. Тогда в Софии были еще карточки, у нас была большая норма, и мы получали много хлеба. Однажды пошла в магазин я. Магазин был небольшой, вроде комнаты, расположен недалеко от нас в доме, стоявшем внизу на параллельной улице. Я встала в очередь, очередь была большая, выходила на улицу, но двигалась быстро. Каждый, выходя, нес белый, пахучий, мягкий, очень вкусный хлеб. Когда я уже была у прилавка, женщина, что стояла передо мной, долго укладывала хлеб в сумку, собирала карточки, пересчитывала деньги. Продавщица, с копной крашенных хной волос, окинув меня взглядом, взяла мои четыре карточки, большими ножницами отрезала у меня купоны на два дня и отдала карточки мне. Женщина впереди все еще копалась. Когда она наконец отошла, продавщица протянула руку за карточками и тут же презрительно отшвырнула:

– У тебя уже все выбрано за это число.

– Как же так! Вы только что отрезали, – сказала я по-русски.

Она смотрела зло и презрительно.

– Где? Где твои купоны? – говорила она, ловко сбрасывая их в открытый внизу ящик. – Врешь! Маленькая, а врешь! Рускиня!

Я чувствовала, что очередь на ее стороне. Я еле дошла до дома, строя всевозможные планы мщения. Папу, папу надо послать! Щеки у меня горели, казалось, мне надавали при людях пощечин. Как она кричала! Самое обидное было, что она кричала «Рускиня!».