История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)

И в 1947 году к нашему отдыху присоединилась мама. К ужасу тети Оли, она стала с нами ходить не на платный пляж, где в кабинках пахло косметикой, где был теплый душ, где каждое утро чистили песок и где вповалку лежали темные тела, а на «цыганский», бесплатный, тонкой полоской окаймляющий море под высоким берегом, заросшим акациями. Там была естественная малюсенькая бухточка. Мы с Вовкой плескались у берега, там я и научилась плавать. Никто из болгар на этот пляж не ходил. И то, что мы ходили на «цыганский» пляж, где, кроме нас, никто не купался, и то, что мама сидела в платье на берегу, объяснялось отсутствием денег. У нас, сколько помню, денег никогда не хватало, и родители жили очень скромно. Хотя папа был не только директором большого института – он еще заведовал кафедрой и был редактором журнала. Но, как я уже писала, папа считал, что за руководство кафедрой и редакторство денег не должен получать, и не получал. Только под конец жизни, когда у всех его знакомых и бывших товарищей образовалась изрядная собственность вроде больших квартир и дач, только тогда, уже выйдя в отставку, папа изменил своему принципу и стал получать деньги везде – и на кафедре, и за книги, издаваемые и написанные им. Через двадцать пять лет после возвращения на родину, за тринадцать лет до маминой смерти, он купит небольшую двухкомнатную квартиру, купит землю и построит под Софией, в Горной Бане, малюсенькую, дорогую мне дачу. А уже в наследство Вовке оставит прекрасную огромную квартиру и деньги, на которые наследники, разрушив завещанную мне дачку («Ингочка, чтобы ты могла жить летом здесь, не завися ни от кого», – слова папы), начнут возводить там большой дом, строительство которого закончат, уже после смерти брата, его жена Султана – Таня – и дочь Оля. Но все это будет потом, в конце восьмидесятых.

Мама сидела в сереньком, в мелкий цветочек шелковом платье на песке и смотрела, щурясь от солнца. Она не купалась. На груди платье застегивалось большой брошкой с голубовато-серым камнем, подарком тети Оли. Я взглядывала на маму, стараясь понять, отчего так напряжено лицо? Не начинается ли мигрень?

– Смотри, мама, я плыву, разденься, окунись. Ты плавала когда-то? – кричала я, быстро-быстро перебирая руками и стуча ногами по воде.

– Так умею, – улыбалась мама. – Папа всегда говорил, что я плаваю по-собачьи.

Сейчас модно говорить о трудностях переходного возраста. Мой возраст, вернее, мое самосознание, выражающееся в сопротивлении маме, в несогласии с ее советами, продолжалось полгода, не больше. Помню, все меня раздражало – все ее просьбы, все ее замечания. Но вот однажды, в солнечный летний день, мама вошла ко мне в комнату и, постояв молча некоторое время, предложила убрать в ящиках письменного стола. Я, стоя спиной к ней, грубо возразила. И мама тихо сказала: «Что ж ты, Ингочка! Что бы я ни сказала, все тебя раздражает. Все время грубишь».

Я не подняла головы, не обернулась, но услышала боль и недоумение в голосе, и жалость затопила меня. Мой переходной возраст кончился. С тех пор началась моя болезненная любовь к маме.

По вечерам мы все ходили гулять в парк. Тетя Оля надевала темно-красное шелковое платье в мелкий белый горошек, с белым маленьким воротничком, мама – очень элегантное (кажется, мопровское) платье коричневого шелка со стальным отливом и мелкой зеленоватой вышивкой по отвороту, и мы шли гулять. Как-то, возвращаясь из парка, Вовка вдруг сорвался с места и, проскользнув среди гуляющих, мгновенно исчез.

– Что случилось? – Тетя Оля испуганно недоумевала.

Как мог Вовка забыть, что мы должны, как обычно, зайти в ярко освещенную сладкарницу, тут же на бульваре, и там, расположившись за маленьким столиком, съесть баклаву или молиби, подкрашенный крем, и еще что-нибудь.

– Куда он побежал? Что случилось? Заблудится! Он побежал в совершенно другую сторону, – повторяла тетя Оля, поводя гордо вскинутой головой во все стороны.

Оказалось, Вовка увидел свою учительницу. Тетя Оля была сражена.

– Как это так? Когда мои ученики меня видят, они подбегают ко мне, здороваются, радуются. Что же это за учительница, от которой побежал Вова?

Недавно, разбирая письма, я натолкнулась на аттестаты Вовки за три класса. С упрямой последовательностью во всех аттестатах по всем предметам стояли тройки, исключение составляли пятерка по поведению и двойка по арифметике во второй четверти второго класса.

– Твой сын, – говорил папа, делая ударение на «твой». – Известно, как ты ходила в школу: брала кусок хлеба, отрезала большой кусок сала, шла в школу, там все съедала и возвращалась домой.

Иногда, осердясь, папа обзывал Вовку «поспешевским хамом». Папа перестал интересоваться Вовкиной учебой до такой степени, что не знал, в каком он классе.

С какой завистью я читаю про семьи, где братья и сестры любят друг друга и дружны! У нас ничего подобного не было. Мы с Вовкой находились в непрерывной войне. То он выбрасывал мои ноты в окно, то мы с упоением дрались. Я таскала его за чуб, а когда он подстригся, какое-то время пребывала в замешательстве, не сразу сообразив, что можно ухватить за уши. Но дрались мы лишь до тех пор, пока я не поняла, что с этого дня победа никогда не будет за мной. Мы не умели играть с ним ни в какие игры – всегда поднимался крик: «Он (или она) жульничает!» Папа привез пинг-понг из Чехии, и мы, расставив обеденный стол в холле, закрепили сетку и начали игру. Несколько минут мы были довольны, даже горды, и тут кто-то, не помню, я или он, крикнул: «Жульничаешь!» И мячик стукнулся о стену, ракетки полетели друг в друга, игра окончилась навсегда.

Единственный раз я почувствовала нестерпимую жалость к Вовке. Это уже было в последних классах, когда учительница мне сказала: «Что же ты, отличница, а не можешь брату помочь. У него по геометрии двойка». Слова, сказанные посторонним, на какое-то время проникли в сердце, и мне стало страшно жаль моего брата. Я пришла домой и долго плакала, лежа на кровати. Но помогать не помогла. У него была осенью переэкзаменовка.

Вовка, безалаберный, ленивый, компанейский, любимый своими приятелями, легко и радостно смеющийся, знавший огромное количество анекдотов, после смерти мамы защитил докторскую диссертацию – и это был первый шаг к смерти. Умирая, мама просила его – «Вовочка, защити диссертацию». И он обещал. Он очень волновался перед защитой, и тогда у него случился первый инфаркт.

Мой брат, к которому я была совершенно равнодушна, – более того, которого презирала за его, как мне казалось, мещанство, за нелюбовь к чтению, за отсутствие интереса к музыке, за насмешки над моей верой в Бога, – мой родной брат защитил докторскую диссертацию в сорок шесть лет. А я, отличница, окончившая Ленинградский университет, работающая в одном из крупнейших научных институтов страны, к этому возрасту смогла защитить только кандидатскую.

Папа приезжал на море дней на десять. Он, конечно, ходил на платный пляж. Сохранилась фотография того времени – папа, широко шагая, возвращается с пляжа, в белом костюме, в белой рубашке, белых туфлях. Он после приезда в Болгарию очень поправился, весил более ста килограммов, и, наконец, опомнившись, стал снижать вес прогулками. После обеда, когда мы спали, поднимался в гору, шел по самому пеклу мимо виноградников, спускался к морю… Он успевал загореть больше нас, проводя на пляже всего по нескольку минут – три минуты на правом боку, три на левом, три на спине и три на груди. Он уезжал из Варны удивительно загоревший. Я всегда поражалась:

– Как это ты смог за такое время стать таким черным?

Папа, довольный, смеялся.

Пожалуй, именно тогда, летом 1947-го, и началась моя бескомпромиссная борьба с папой.

…Мы сидели за столом у тети Оли. Папа, довольный, расслабленный, откинувшись на спинку дивана, медленно что-то тянул из рюмки. Его ублажала сестра, Фанче помогала. На десерт был арбуз. Арбуз, нарезанный на дольки, очищенные от кожуры. Было удобно нанизывать квадратный кусочек арбуза на вилку и опускать в рот. И вот, лакомясь арбузом, папа насмешливо сказал маме что-то вроде этого:

– Хотя бы готовить научилась, ничего не умеешь.

Всегда в присутствии своей родни он смотрел на маму их оценивающе-скептическими глазами и, переживая за ее кажущиеся или действительные промахи, становился груб. В ответ я крикнула:

– Ты напился как свинья!

Тетя Оля, с выправкой учительницы, в нарядном платье, застыла с чашечкой кофе в руках. Такое сказать отцу! А папа широко улыбнулся:

– Инга любит делать замечания. Она у нас будет учительницей, как ты.

В то время я уже стала оценивать папу по его отношению к маме. Я подозревала, что папа не любит маму, не выносила его грубости. Уверенность в том, что мама живет лишь мной, а у папы есть другая, интересная жизнь, лишала меня жалости к нему. Я полностью, во всем, стала на сторону мамы, даже и не пыталась вникать в причины, мотивы папиных вспышек. Теперь-то мне ясно, что причиной всего была папина ревность – ведь он, конечно, видел, что я всегда принимаю мамину сторону, чувствовал, что я ее люблю больше. Что-то странное, необъяснимое было в моем восприятии папы. Он никогда не поднял на меня руку после того случая в Ярославле, никогда не обижал. Он только кричал, кричал от бессилия, от несправедливости, от невозможности достучаться, докричаться до моего сердца. Он уже никогда не говорил, как раньше: «Ингочка, ты справедливая. Скажи маме…» Он терзался, грубил, кричал, устраивал истерики…