История русской литературы в четырех томах (Том 3)
Шрифт:
Но в мире частнособственнических отношений искусство развивается в тяжких противоречиях. И человеческая, свободная природность, для того чтобы выразить себя в искусстве, выразить радость свободного человеческого бытия, потребовала особых, как бы лабораторных условий. Потребовалась известная изоляция от собственно социальной жизни общества, от мучительной социальной борьбы. Фет и другие "чистые" поэты были в силу своей социальной позиции к этому готовы, Но жертвы были велики: "свободное" отношение к природе за счет несвободного отношения к обществу, уход от человечества во имя выражения человечности и т. д., и т. п. Эта внутренняя противоречивость не сразу, а постепенно, и чем дальше, тем больше, даст себя знать.
Саму свежесть (определение, чаще всего применявшееся к Фету, особенно революционно-демократической критикой), богатство человеческой чувственности в лирике Фета рождала русская обстановка середины века. Страна не только сконцентрировала всю мерзость
Эстетически чуткие критики улавливали необходимость преодоления отрицательных крайностей каждого из сложившихся поэтических направлений. Такими критиками, в частности, оказались М. Л. Михайлов и Ап. Григорьев. Недаром А. Блок с таким упорством сближал их как поздних потомков Пушкина, наследников пушкинской культуры: "Вот еще люди, столь сходные во многом, но принадлежавшие к враждебным лагерям; по странной случайности судьба так и не столкнула их ни разу". [15]
В то же время приходится сказать, что такое преодоление вряд ли было возможным. В этом смысле интересна судьба Я. Полонского. Поэт занял как бы среднее положение между Некрасовым и Фетом. Многое объединяет его с Фетом, прежде всего преданность искусству как таковому. Одной из постоянных тем его стала природа как средство ухода от тягот жизни, как орудие исцеления душевных невзгод. В то же время искусство, природа и любовь отнюдь не абсолютизировались Полонским. Более того, Полонский сочувствовал Некрасову и считал гражданскую социальную, демократическую направленность его поэзии соответствовавшей духу времени и необходимой. В стихах "Блажен озлобленный поэт...", полемизируя с известным некрасовским стихотворением "Блажен незлобивый поэт...", Полонский засвидетельствовал всю силу "озлобленной" поэзии, сочувствие ей и даже зависть к ней. Сам Полонский собственно не был ни "незлобивым", ни "озлобленным" поэтом, довольно эклектично соединяя мотивы той или иной поэзии и никогда не достигая трагической силы ни в той, ни в другой поэтической сфере, как то было у Некрасова, с одной стороны, или у Фета, с другой. В этом смысле, будучи поэтом сравнительно меньшим не только по значимости своей поэзии, но и по вторичности ее, Полонский интересен как выражение массового, как бы читательского восприятия поэзии "титанов", о которых писал в стихотворении "Блажен озлобленный поэт..." (1872):
Невольный крик его - наш крик,
Его пороки - наши, наши!
Он с нами пьет из общей чаши,
Как мы отравлен - и велик. [16]
"Как мы...", но - "велик".
И стихотворные формы Полонского во многом шли от массовой демократической "фольклорной" формы - песни и городского романса. Определяя разные поэтические тенденции эпохи - "чистое" искусство и демократическую поэзию, - нужно иметь в виду, что вообще демократизация - это процесс, который захватил всю русскую поэзию того времени в наиболее значительных ее явлениях. Наконец, такие понятия, как демократизм и народность в поэзии 50-60-х гг. тоже предстают в соотношениях достаточно сложных. Даже имея в виду такого поэта, как Некрасов, при бесспорном и постоянном демократизме его поэзии, следует говорить о сложном движении - к овладению народностыо в ее общенациональном эпическом значении. В конце концов это нашло выражение в его поэмах начала 60-х гг.
Демократизм часто предстает в поэзии как разночинство, мещанство. Собственно же поэтическая народность в ее связи с национальными, народными, особенно крестьянскими истоками подчас оказывается достаточно элитарной. Вряд ли можно говорить о народности таких характерных представителей демократического искусства, как Минаев, например, или И. Гольц-Миллер. А, скажем, постановка проблемы народности творчества графа А. К. Толстого представляется оправданной даже в глазах его демократических современников. С этой точки зрения поэт-искровец Н. Курочкин противопоставлял А. К. Толстого Д. Минаеву. Он писал в связи с Минаевым: "Все повое, живое и свежее родится но для нас; наследником нашим будет другое, коллективное лицо, которое еще только недавно призвано к жизни и которого не знает ни г. Минаев, пи большинство из нас, живущих искусственною, теоретическою и, так сказать, теплично-литературной жизнью... лицо это - народ, к которому лучшие из нас, конечно, всегда относились с симпатиями, но симпатии наши почти постоянно оказывались бесплодными". [17]
Толстой в своей лирике ближе тематически другим поэтам "чистого искусства": природа и любовь. В отличие от поэзии Фета лирика природы у Толстого носит более обобщенный характер ("Когда природа вся трепещет и сияет...", "Ты знаешь край, где все обильем дышит...", "Край ты мой, родимый край..."), менее
сосредоточенный и напряженный. Лирика любви тоже обнаруживает тягу к большей обобщенности, что, с одной стороны, связано с характерным вообще для Толстого poitairorae-ским томлением, с другой - с большей прикрепленностью этой лирики к определенному лирическому герою. Лирическая стихия, тяга к изображению жизни природы есть и в других жанрах Толстого. В то же время в них с большой силой выступило народное фольклорное эпическое начало. Это - баллады и былины. Их отличает стремление к изображению яркой, насыщенной национальной жизни. Несколько условный, "идеальный" мир этот связан с той идеальностью, которая отличает и народное творчество и такие конкретные его формы, как былина, духовные стихи и т. п. Связаны с поэтикой народной песни и песни Толстого. В отличие от Некрасова и почти всех близких ему поэтов, творчество которых было обращено к жизни народа в ее главным образом современном бытовании, Толстой исследовал историческую (пусть идеально представленную) национальную жизнь и привлекал исторические фольклорные формы, внося существенный вклад в общее дело становления народности в русской поэзии 50-70-х гг. Вообще для значительной части поэзии середины века характерно оживление национального историческою мышления. Близок к А. Толстому оказался в этом отношении такой поэт, как Л. Мей. Он в своем творчестве опирался и на очень основательное изучение как мировой, так и русской истории, русского фольклора. В своей поэзии он вставал и на путь прямого пересказа летописных рассказов и народных легенд. Народно-героические поэмы Мея, созданные на историческом материале ("Песня про боярина Евпатия Коловрата", "Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую"), с которыми связаны и переводы Меем "Слова о полку Игореве". по-своему прокладывали дорогу к русскому эпосу 60-х гг.В еще большей мере это относится к поэтической драме Мея "Псковитянка" (1849-1859). Здесь он тоже оказался близок А. Толстому. "Во всех его лучших вещах этого рода, - писал современный рецензент, - вы невольно чувствуете Русь и Русь народную; если хотите Русь вечную <...> да только не Русь современного нам народа". [18] По органичности усвоения образов народной поэзии Мей близок Некрасову, хотя в отличие от него Мею опять-таки остается чуждой социальная, современная сторона фольклора, а его образы, созданные на фольклорной основе, односторонни. Так, наиболее удачные женские образы этого плана замкнуты в круге любовных переживаний.
Даже в поэзии Тютчева конца 50-х гг., особенно после Крымской войны, имеются свидетельства его обращения к некрасовскому пути, и шире - к тому повороту, который сделала в сторону парода русская литература. Недаром Тютчев восхищался "Записками охотника". [19] Понятие "русский" у него демократизируется и конкретизируется, приближаясь к понятию "народный". Речь идет не о непосредственных влияниях, но об объективном выходе к некрасовским позициям. У Тютчева это часто лишь симптомы, намеки, совсем немногочисленные, но крайне важные.
Проблема народа в 30-е, даже в 40-е гг. Тютчева не занимает. В статьях конца 40-х гг. она снимается у него образом России, взятой как целое и находящей выражение прежде всего в монархии и монархе. Не то в конце 50-х гг. Нельзя сказать, что Тютчев перестает быть монархистом, но народ, его существование, его "историческая жизнь" становится главной проблемой. В официальной и сдержанной, более сдержанной, чем частные письма, записке "О цензуре в России" Тютчев пишет, что "судьба России уподобляется кораблю, севшему па мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места. и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход". [20] Вот в контексте каких взглядов рождаются стихи:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Но поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя. [21]
Эти стихи исследователи часто сближали с внешне действительно их напоминающими стихами А. С. Хомякова 1840 г. "России".
Стихи Тютчева часто рассматривались как апология терпения и смирения, чуть ли не как идеализация такого состояния. Однако эти стихи "с наслаждением" читал и переписывал Шевченко, а Чернышевский говорил о них как о выдающихся: "Давно мы не говорили о стихах - это потому, что давно мы не встречали в наших журналах таких стихотворений, которые заслуживали бы особенного одобрения своими художественными достоинствами, Теперь мы должны указать читателям на прекрасные пьесы, помещенные г. Тютчевым во 2-й книге "Русской беседы", из которых мы приводим первую". [22] Речь идет о стихотворениях "Эти бедные селенья...", "Вот от моря и до моря...", "О вещая душа моя!..". Вряд ли Шевченко и Чернышевский стали бы восхищаться идеализацией покорности и терпения. Их и нет здесь. Уже одно слово "долготерпение" говорит об этом. Долгое - не бесконечное.