История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Подражание Тургеневу несомненное. Но действительно почти по-тургеневски изображаются во всей этой истории только отношения Хвалынцева с предметом его первой, юношеской любви. По аналогии с Литвиновым Крестовский рисует в своем Хвалынцеве человека, которого вдруг всего переворачивает "роковая" женщина. Герой утрачивает чувство собственного достоинства, забывает о верности долгу, оскорбляет скромную, добропорядочную любовь своей прежней избранницы. При всем том, в отличие от тургеневской, эта коллизия выполняет, конечно, и особую роль: она является одним из важнейших средств усиления обнаженно политической тенденции хроники.

В тургеневской истории Ирины и Литвинова преобладают элементы социальный и общечеловеческий, в аналогичной истории, рассказанной Крестовским, - элемент национальный. Цезарина прежде всего полька и только потом женщина, Хвалынцев прежде всего обманутый русский, получивший наглядный горький урок в общении с представительницей искони враждебного народа. Лить благодаря "честным инстинктам", заложенным в ею национальной, а не общечеловеческой природе, удается вернуться на стезю примерного верноподданного. Так под пером Крестовского объединяется, "не противореча" друг другу, традиции Загоскина и Тургенева. Мозаичность его стиля и образов в данном случае особенно наглядна.

5

Итак, ведущие писатели антинигилистического направления каждый по-своему опирались на тургеневские традиции, стремились использовать их в достаточно широком объеме. Сравнительный анализ показывает, что в литературной практике по крайней мере Лескова и Крестовского дело отнюдь не ограничивалось усвоением тургеневской методики изображения ничтожных нигилистов типа Ситникова и Кукшиной.

В 70-е гг. к этим писателям примыкает великосветский романист Болеслав Маркевич, по заслугам заклейменный Тургеневым прозвищем "клеврет ренегата". [57] Один из центральных героев романа Марковича "Марина из Алого Рога" эффектно декларирует, выражая, конечно, авторскую точку зрения: "Дети объявили нас трутнями и болванами, которые иного делать не умели как in's Blaue к звездам парить, и похерили они заодно и звезды, и нас... А внукам в отцовском болоте нестерпимо темно стало... Звезд опять просит молодая жизнь, - довольно ей блудящих огней... светил просит, de vrais astres an ciel...". [58]

Маркевич вновь выдвигает старую проблему отцов и детей, но разрешает ее отнюдь не по-тургеневски. Во-первых, у него фигурируют не два, а три поколения. Во-вторых, - и это различие гораздо существеннее, - из непримиримой тургеневской коллизии поколений Маркевич находит спасительный выход: он призывает отцов и внуков объединиться против детей. Разумеется, в соответствии с этим призывом дети изображаются самыми черными красками.

Перелицовка идейно-художественной концепция "Отцов и детей", предпринятая Марковичем с целью бескомпромиссной борьбы с нигилизмом, сочеталась в его романе с поистине беспрецедентным по наглости и безвкусию использованием в тех же видах основных мотивов "Дворянского гнезда", произведения, как известно, достаточно далекого от кипучей злобы дня, занимавшей шестидесятников. Этот факт лишний раз свидетельствует о том, насколько широки были границы невольного воздействия Тургенева на писателей антинигилистического направления.

Подобно Лаврецкому, главный герой романа "Марина из Алого рога" граф Завалевский возвращается из дальних краев в свое родовое гнездо человеком усталым и разочарованным. В прошлом у пего неудачная любовь, будущее сулит лишь одинокую старость. Размышления Завалевского об утраченном счастье и молодости перекликаются с грустными медитациями Лаврецкого и облекаются в ту же словесную форму ("Бесполезно прошла вся его жизнь <...> "ты на земле совершил все земное""). [59] То же самое следует сказать о мотивах смирения - у Лаврецкого и Завалевского они как будто совершенно одинаковы ("смириться надо, не роптать..."). [60] Наконец, с мечтой Лаврецкого научиться хорошо пахать землю опять гармонируют и побуждения Завалевского ("Запрягись сам в плуг"). [61] Как видим, это почти точные цитаты из "Дворянского гнезда". Маркевич определенно пытается окутать свой роман тургеневской атмосферой быта и психологии культурных дворянских гнезд. Нужно же это ему для того, чтобы, создав с помощью таких средств "поэтический" ореол вокруг своих аристократических героев, завоевать расположение читателя, заранее подготовить его к усвоению центральной идеи романа, не имеющей ничего общего с творчеством Тургенева.

Несмотря на элегическую настроенность, аристократы Маркевича все-таки "оптимисты", глубоко убежденные в том, что "лишние" не они, что история именно на них возлагает почетную миссию по оздоровлению политической и культурной жизни страны. Да, они тоже люди 40-х гг., но они вовсе не склонны примиряться с утратой своего былого значения.

В дворянских "гнездах", заботливо сохраняемых их владельцами, в процветании этих главных, как думает Маркевич, очагов культуры и прогресса залог спасения русского общества от повсеместной заразы нигилизма. Поэтому-то его герою, столь "похожему" на Лаврецкого, уготована несравненно более счастливая участь. Завалевский добивается полного успеха в личной жизни и в качестве общественного деятеля. В противоположность Лаврецкому он не уступает дорогу молодому поколению, а ведет его за собою в некое прекрасное будущее.

Спекулятивное использование Марковичем тургеневских мотивов и сюжетных положений приводит к пошло-мажорному разрешению конфликтов в его романе. "Дети" в лице идейного хамелеона, подлеца-нигилиста Левиафанова, в котором есть что-то общее с Чернушкиным Григоровича и с Проскриптским Писемского, разоблачены и с позором изгнаны из великолепного "Алого рога", а "отец" Завалевский находит, наконец, свое счастье в браке с прелестной "внучкой" Мариной, своевременно спасаемой им из плена нигилистических настроений и симпатий. Марина благоговейно проникается идеалами своего избранника, в которых есть решительно все: безукоризненный аристократизм, возвышенное, но вместе с тем практически действенное народолюбие, завидная эрудиция в истории культуры прошлых веков, тонкое понимание красоты, искусства и т. д., и т. п.

Приторные дифирамбы Б. Марковича благородству "отцов" не маскируют, однако, мелкости и махровой реакционности их устремлений. Если в начале романа Завалевский еще занят проектом устройства в своем поместье института по подготовке народных учителей, то впоследствии, опасаясь вероломною вторжения преподавателей-нигилистов, способных погубить полезное начинание в самом зародыше, он отказывается и от этой затеи. "Нет большого дела!" опять с напускным унынием провозглашает Завалевский в эпилоге романа и предается мечтам о более доступном: о том, как "найдет тут же, в бывшей своей вотчине, пять-шесть сирот" и "будет сам их воспитателем, учителем...". Суть настоящего "дела" Завалевского заключается в том, что он намерен приготовить из своих учеников "бойцов <...> "за бога, за семью, за родину"", [62] т. е. воспитать их в близком соответствии с духом триединой официальной доктрины самодержавия, православия и народности.

Злобная поспешность, с которой работали писатели-антинигилисты, их тенденциозная субъективность, тесная связь их убеждений с реакционной идеологией и, наконец, малая даровитость большинства этих авторов - все это привело к тому, что антинигилистический роман в целом занял место на крайней периферии литературного отражения общественно-политической жизни той эпохи в качестве позорного памятника мракобесию и зоологической ненависти ко всему передовому и честному. И в чисто художественном отношении антинигилистический роман представлял собою довольно жалкое зрелище, типичное выражение литературного эпигонства и эклектизма, мозаику далеко не равнозначных по своему достоинству литературных манер и приемов, заимствованных у других писателей.

На этом бесцветном фоне выделялись только Писемский и Лесков, которые все-таки стремились изображать то, что видели воочию. Острая вражда к революционной демократии, не потухавшая в чрезмерно темпераментном Лескове в течение десятилетий, не помешала ему рассмотреть и изобразить нигилистов высшей пробы. Райнер, Лиза Бахарева, майор Форов, нелепые, но трогательные "девицы" Бертольди и Ванскок изображаются им как наивные или трагические жертвы нигилистических заблуждений. Вместе с тем это живые, невыдуманные люди с горячим сердцем, светлой душой и высокими помыслами. Ф. М. Достоевский писал о романе "На ножах": "Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты искажены до бездельничества, но зато отдельные типы! Какова Ванскок! Ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее <...> Это гениально!..". [63] Горький также подчеркивал типичность Ванскок, но уже в другом плане. "Таких Ванскок, - писал он, - русское революционное движение создавало десятками <...> Этот человек - орудие, но это и святой человек, смешной, но прекрасный...". [64] Что касается Райнера, Горький напоминал, что "среди толпы людей жалких и нечестных", выведенных в романе "Некуда", возбудившем "общее негодование", Лесков окружил этого героя "сиянием благородства и почти святости...". [65] Нигилисты-подвижники Лиза Бахарева и в особенности Райнер примечательны еще тем, что являются прообразами целой плеяды лесковских праведников, неутомимых поборников нравственной красоты бытия, которых писатель ищет и находит во всех классах и сословиях русского общества.

Вся антинигилистическая деятельность Лескова, нашедшая отражение главным образом в романах "Некуда" и "На ножах", была только препятствием на пути трудного, по его собственному определению, идейно-художественного роста. Увидев в романе Толстого "Анна Каренина" картину, исполненную "невыразимой прелести изображения жизни современной", писатель добавлял с горечью: "но не тенденциозной (что так испортило мою руку)". [66] В противоположность подавляющему большинству писателей-антинигилистов Лесков в пору своей творческой зрелости убедился в порочности антинигилистического направления в литературе, понял его историческую бесперспективность...