История русской литературы в четырех томах (Том 3)

Такова, по Лескову, историческая перспектива нигилизма, провозглашенного некогда Базаровым. Намерение Лескова продолжить и "дописать" роман Тургенева, раскрыть в поведении Горданова крайние формы "логического" развития базаровщины, якобы неизбежно приводящего к мрачному злодейству и полной душевной опустошенности, становится совершенно, очевидным.

На основании этого можно говорить о принципиальном различии трактовки нигилизма в романах "Некуда" и "На ножах". Если в первом из них представлены по преимуществу уродливые отклонения от базаровского типа, но сам по себе этот последний еще не возбуждает острой антипатии Лескова, то во втором картина резко меняется: базаровщина и гордановщина рассматриваются как явления родственные, взаимосвязанные.

Уже в процессе печатания романа "На ножах" в "Русском вестнике" Лесков получает отрицательные отзывы о нем. Отвечая на один из них, принадлежавший А. С. Суворину, он пишет: "Роман, конечно, с большими погрешностями, но в нем еще многое и не выяснено. Я не думаю, что мошенничество "непосредственно вытекло из нигилизма", и этого нет и не будет в моем романе. Я думаю и убежден, что мошенничество примкнуло к нигилизму, и именно в той самой мере, как оно примыкало н примыкает "к идеализму, к богословию" и к патриотизму <...> Я имею в виду одно: преследование поганой страсти приставать к направлениям, не имея их в душе своей, и паскудить все, к чему начнется это приставание". [41]

Стремление оправдаться в чем-то безусловно резонное, поскольку в 60-е и 70-е гг. верхоглядов и мошенников, примазывавшихся к демократическому движению из моды и жестоко компрометировавших его общественную репутацию, было очень много.

Их заклеймил в своем "Дыме" Тургенев. О них же с негодованием неоднократно упоминали в своих критических обзорах Салтыков-Щедрин, Писарев. Шелгунов и Михайловский. Но, изображая таких нигилистов как Горданов и Бодростина, Лесков разоблачает не только их - попутно он развенчивает существо идей, воспринятых ими от Чернышевского и Слепцова. Бодростина, например, бежит из коммуны угнетенная, униженная и оскорбленная тем, что ей пришлось там испытать. Объективность Лескова в этом романе настолько подавляется его крайней тенденциозностью, что даже Суворин имеет достаточно оснований для критики.

Искажение в романе "На ножах" тургеневской традиции заслуживает самой суровой оценки. Слишком велико в эти годы принципиальное различие в отношении Лескова и Тургенева к демократия. Так, в июне 1875 г. Лесков сообщает А. П. Милюкову о впечатлении, произведенном на него русскими эмигрантами, образовавшими при активном содействии Тургенева русские читальни в Париже. "О, если бы Вы видели, - какая это сволочь!" возмущается он и здесь же добавляет не без иронии: "Тургенев им, однако, благоприятствует...". [42] Характерно, что через полгода в письме к Салтыкову-Щедрину Тургенев употребит то же бранное определение, но по адресу реакционеров, а не демократов.

Более или менее объективно отношение Лескова к наследию Тургенева лишь в самом начале его литературной деятельности и в период после завершения жизненного пути автора "Отцов и детей". В романе "Некуда" есть все-таки Райнер и Лиза Бахарева, умирающая мужественно, действительно по-базаровски. К 1883-1884 гг. относится ряд эпистолярных и критико-публицистических высказываний Лескова, свидетельствующих о том, что в это время он вновь обращается к творчеству Тургенева, пристально изучает его и с его помощью пытается точнее определить свое отношение к русской общественной жизни и, в частности, к нигилизму. По своей основной мысли и полемическим приемам "Авторское признание" о замысле и характере разработки романа "Некуда", написанное в 1884 г., напоминает тургеневскую статью "По поводу "Отцов и детей"". Здесь мы найдем и настойчивое отрицание тенденциозности, и утверждение правды жизни, и ссылки на реальные события и прототипы, и, наконец, большой разговор о Райнере, подобный тому, который вел Тургенев о Базарове.

Несколько ранее в суждениях Лескова вообще о России тургеневские идеи и манера сквозят еще отчетливее. "Боюсь, что ее можно совсем возненавидеть со всеми ее нигилистами и охранителями, - пишет он.
– Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства". [43] Еще любопытнее другое высказывание: "Родину-то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, а вместо того - либо поганое нигилистничание, либо пошлое пяченье назад, "домой", то есть в допетровскую дурость и кривду. Как с этим "бодриться"? Одно средство - презирать и ненавидеть эту родину...". [44] Эти размышления навеяны, конечно, и "Дымом". В обоих случаях желчный Лесков поразительно похож па негодующего тургеневского Потугина, похож вплоть до заимствования из его речей характерной лексики и фразеологии.

Критико-публицистические заявки Лескова на более объективное отношение к нигилизму не реализуются в его последующей художественной практике, но под влиянием отчасти и Тургенева упрочивается и крепнет его антипатия к реакции, к охранителям. Да и в нигилизме он выделяет теперь главным образом "нигилистничание", беспощадно высмеянное в тургеневских романах.

4

Лесков утрировал или "развивал" Тургенева, но никогда не подражал ему, чего нельзя сказать о менее талантливых представителях антинигилистического направления в литературе. Стремясь сказать "новое" слово о нигилизме, они грешили грубым подражанием и Тургеневу, и многим другим, большим и малым русским писателям. Самые заметные фигуры среди этих подражателей - Всеволод Крестовский и Болеслав Маркевич.

В идейном, жанрово-стилистическом отношениях, да и по характеру образной системы романы Крестовского "Панургово стадо" и "Две силы", составившие четырехтомную историческую "хронику о новом смутном времени государства российского" под общим претенциозным названием "Кровавый пуф", представляют собою пеструю и рыхлую мозаику, торопливый и крайне неряшливый "синтез" разных форм и манер литературного письма.

Прежде всего, исключительно неоригинальны образы Крестовского. У него можно встретить нигилистов и тургеневских, и лесковских, и клюшниковских. Так, гимназист Шишкин, выступающий на благотворительном вечере с чтением запрещенных стихов, похож на Колю Горобца из "Марева". [45] Эмансипированная болтушка Лидинька Затц и тщедушный оруженосец Ардалиона Полоярова Анцыфрик напоминают Кукшину и Ситникова. Сам Полояров - очевидная вариация пасквильного образа Белоярцева из романа "Некуда", причем объект пасквиля у Лескова и Крестовского один и тот же - писатель-демократ В. Слепцов и организованная им Знаменская коммуна. [46]

Образы Лидиньки Затц и Полоярова выписываются Крестовским с явным учетом и тургеневских приемов в "Дыме". Переехав в Петербург, Лидинька Затц быстро акклиматизируется в кружке тамошних нигилистов. На неопытную подругу, приехавшую из провинции, льется из ее уст каскад имен и модных ученых терминов, значение которых вряд ли ведомо ей самой.

Нетрудно заметить, что в данном случае Крестовский откровенно заимствует у Тургенева для своей героини манеры, апломб и "ученость" таких персонажей "Дыма", как Матрена Суханчикова и Ворошилов. Еще внушительнее своей вопиющей конкретностью сходство Полоярова с Губаревым. Неожиданной встрече Литвинова с Губаревым соответствует у Крестовского столь же неожиданная и тоже в конце романа встреча Хвалынцева с Полояровым. Литвинов и Хвалынцев поражены до изумления метаморфозой в поведении своих былых знакомцев.

Политический климат переменился, реакция торжествует, и в соответствии с этим Губарев, некогда авторитетно и непререкаемо рассуждавший о необходимости общинного социализма, стал ренегатом, а "самый передовой" нигилист Полояров превратился в квасного патриота и шовиниста. Злобствуя на задержку лошадей, Губарев рычит на постоялом дворе: "Мужичье поганое!.. Бить их надо, вот что, по мордам бить; вот им какую свободу - в зубы...". Поступив на государственную службу, Полояров тоже чувствует себя полновластным хозяином. В его обращении с подвластным ему "мужичьем" сквозит грубый деспотизм, явно родственный деспотизму губаревскому: "Кондуктор!.. Эй! Что вы, дьяволы, оглохли здесь, что ли? <...> Я вас выучу, р-ракалии!..". Губарев едет в свое имение - бить и грабить только что освобожденных крестьян. "Идейного" Полоярова влечет в сущности в ту же сторону. В Польше его соблазняет возможность купить по дешевке имение из числа тех, которые после 1863 г. были реквизированы в пользу царской казны, и найти доходное местечко "по администрации или по крестьянскому делу... Вообще что-нибудь такое, где бы можно было, знаете <...> эдак, того... в ежовых-с...". [47] Все это, конечно, перепевы отнюдь не второстепенных мотивов "Дыма". Но обличение Тургенева, направленное на определенную разновидность нигилизма, Крестовский огульно распространяет на весь русский нигилизм 60-х гг.

В антинигилистической беллетристике дилогия Крестовского выглядит несколько необычно благодаря своим жанровым особенностям. "Новизна" ее обусловлена попытками, с одной стороны, придать повествованию "исторический колорит и историческую достоверность", а с другой - максимально осложнить его интригу, всячески усилив "авантюрно-романтический элемент в нем". [48] Руководствуясь этой задачей, Крестовский обращается к канонам исторического романа 30-х гг., в изобилии поставлявшегося такими писателями как Загоскин, Масальский, Зотов, Лажечников, Булгарин и др. На построении "Кровавого пуфа" сказываются также и позднейшие влияния - прежде всего, по-видимому, со стороны Лескова, который начал культивировать жанр хроники за несколько лет до появления в печати первой половины дилогии Крестовского.