История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

В сентябре 1941 года перед поездкой на фронт Шолохов остановился на несколько дней в Москве. Пришедший к нему в гостиницу критик И. Лежнев сразу заметил в его облике какую-то перемену. Те же самые гимнастёрка, галифе, сапоги, какие он носил и в мирное время. Но сам он был решительно другой – по-военному серьёзен и подтянут.

– А позволит ли вам командование фронта, – спросил И. Лежнев, – находиться в самых опасных местах, как всё это представляете сейчас?

– То есть как это так? – возмущённо воскликнул Шолохов. – Бойцы будут воевать, а я лишь издали, из штабной квартиры, поглядывать? Как же я смогу писать о народе на войне и сегодня, и потом, после нашей победы?!

«По пути к фронту», «Первые встречи», «Люди Красной армии» – эти и другие очерки М. Шолохова точно передают не только обстановку первых месяцев войны, но и настроение бойцов и командиров Красной армии. М. Шолохов рассказывает о том, как группа писателей и журналистов, вооружённых карандашами, записными книжками, ручными пулемётами, направилась к линии фронта, которая усилиями Красной армии под Смоленском откатилась на запад. По пути к фронту Шолохов обратил внимание на множество обгоняющих их машин с боеприпасами, продовольствием, красноармейцами.

За четыре года войны было написано и опубликовано более полутораста повестей и романов. Иной раз это были скороспелые произведения, написанные словно под диктовку цековских работников, изобилующие характерными для того времени клише: немцы тупые и глуповатые, русские солдаты – удачливые богатыри непомерной силы, которым всё удаётся. Во многом писатели следовали Уставу советских писателей – изображать и трагическую войну в её революционном развитии и в оптимистических тонах. Но появились и произведения, идущие от реальной действительности: «Морская душа» и «Душа корабля» Л. Соболева, «Мать» А. Довженко, «Чайная роза» Б. Лавренева, «Одушевлённые люди» А. Платонова, писали рассказы о войне В. Каверин, К. Паустовский, Н. Тихонов, М. Пришвин. Выделялись своим мастерством повести «Волоколамское шоссе» А. Бека, «Дни и ночи» К. Симонова, «Командир дивизии» Г. Берёзко. Случались и просчёты: командир дивизии Богданов из повести Г. Берёзко, тяжело раненный, произносит пафосные речи прямо в угоду методу социалистического реализма; образ героя повести «Дни и ночи» капитана Сабурова выписан очерково, а личная жизнь ему совсем не удалась. То ли это спешка, то ли желание просто ответствовать жёстким правилам метода социалистического реализма – трудно сейчас в этом разобраться.

После всех склок и обид, которые возникли в процессе военной перестройки, в марте 1942 года Президиум ССП обсудил положение в журналах «Новый мир», «Знамя» и «Красная новь». На совещании Президиума присутствовали ответственные сотрудники ЦК ВКП(б) П. Федосеев и А. Еголин.

2 июня 1942 года Г.Ф. Александров, начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), писал секретарю ЦК ВКП(б) А.С. Щербакову об исправлении ошибок, допущенных в газете «Литература и искусство» № 21: дважды собирали редколлегию газеты, говорили об ошибках и мерах их исправления; уволен с работы заведующий редакцией газеты Письманик; проведено партийное собрание Управления пропаганды, и наказаны Лебедев, Еголин, Орлова за безответственное отношение к газете.

Как видим, и журналы, и газета находятся под строгим контролем работников Управления пропаганды ЦК ВКП(б), и за малейшие ошибки и неточности тут же следует наказание.

Весной 1942 года К. Симонов обратился в издательство «Молодая гвардия» с просьбой выпустить сборник его стихотворений. Редактор, готовя сборник к изданию, без разрешения автора снял большую часть лирических произведений. Автор не согласился с варварским отношением к сборнику. В апреле весть о конфликте писателя с издательством дошла до А. Фадеева, а затем до А.С. Щербакова, который пригласил Симонова для беседы: «Мы стали листать рукопись. Стихотворение за стихотворением, останавливаясь на каждом, против которого возражали в редакции… Мы поговорим с издательством, – сказал Щербаков. – Я думаю, они согласятся с нами, что всё это можно напечатать. Таким образом, вопрос исчерпан». Одно из стихотворений К. Симонов сам снял из сборника, но и его восстановили: «Стихотворение вовсе не воспевает лёгкую любовь, оно просто рассказывает о том, как бывает в жизни, но при этом в нём есть тоска по настоящей любви» (Симонов К.М. Разные дни войны. М., 1974–1977. С. 105–108).

Поход против лирической темы в поэзии военного времени продолжался. К. Симонов вспоминает и другой эпизод. Во фронтовой газете Калининского фронта он опубликовал стихотворение «За нашу победу». Начальник отдела пропаганды тут же направил Г. Александрову на «рассмотрение» критическую статью сотрудников фронтовой газеты Ираклия Андроникова и Семена Кирсанова, в которой известные в литературе лица обвиняли К. Симонова во всех смертных грехах. Однако Щербаков и в этом стихотворении не обнаружил «никакой двусмысленности» (Там же).

И таких писем и статей было очень много.

Тяжко жилось в блокаде нам в Ленинграде. 24 сентября 1941 года Ольга Берггольц навестила Анну Ахматову, а потом записала в дневнике:

«Зашла к Ахматовой, она живёт у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова), в подвале, в тёмном-тёмном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, – матрасишко, на краю – закутанная в платки, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии – неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов (секретарь Ленинградского обкома партии. – В. П.) сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не даёт людям вымолвить живого нужного, как хлеб, слова…

А я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки… О, какие мы люди несчастные, куда мы зашли, в какой дикий тупик и бред. О, какое бессилие и ужас. И ничего, ничего не могу. Надо было бы самой покончить с собой – это самое честное. Я же столько налгала, столько наошибалась, что этого ничем не искупить и не исправить. А хотела-то только лучшего. Но закричать «братайтесь» – невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, а потом у себя всё изменить. Как?» (Берггольц О. Запретный дневник. СПб., 2010. С. 70–71).

Ольга Берггольц выходила к Ленинградскому радио и во весь голос говорила о трудностях блокадного быта, о холоде, голоде, великих испытаниях и страданиях великих ленинградцев, о воздушных тревогах, которых бывает 8—10 раз, «немцы всё идут и идут вперёд», «у нас немцами занят Шлиссельбург, и вообще они где-то под Детским Селом… О, неужели же мы гибнем?» (Там же. С. 60). Превозмогая боль от неудач первых дней войны, Ольга Берггольц работала над стихами, над очерками о руководителях производства, о собственном страхе и мужестве его преодоления. А главное – поэма «Феральский дневник», в котором проглядывает намёками почти всё, что воплотилось в её дневниках 1939–1942 годов (Ольга Берггольц попросила своих близких поглубже схоронить их в какое-нибудь тайное место). Ольга Берггольц идёт по городу с подругой, которая вчера «единственного схоронила друга», и видят, как одна за другой проходят женщина с мужем, девушка везёт на Охтинское кладбище «завёрнутое в одеяло тело»:

Везёт, качаясь, – к вечеру добраться б…Глаза бесстрастно смотрят в темноту.Скинь шапку, гражданин!Провозят ленинградца,погибшего на боевом посту.Скрипят полозья в городе, скрипят…Как многих нам уже недосчитаться!Но мы не плачем: правду говорят,что слёзы вымерзли у ленинградцев(Там же. С. 467).

Поэму «Февральский дневник» заказали написать ко дню Красной армии. 22 февраля 1942 года Ольга Берггольц прочитала поэму по радио, партийное руководство было возмущено этой поэмой, но руководители Радиокомитета взяли ответственность на себя.

1 марта в связи с острой формой дистрофии Ольгу Берггольц через Ладожское озеро увезли в Москву. В письме Г. Макогоненко поэтесса описывает все удобства жизни, которыми она располагает: «Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ – нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, который есть бытие, обнажённое, грозное, почти освобождённое от разной шелухи…» (Там же. С. 17).

Ольга Берггольц и в Ленинграде, и в Москве ещё раз убедилась в том, что власть ничуть не улучшила свои отношения с народом, «они распоясались во время войны», «они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии» (Там же. С. 75–76), НКВД терзает и высылает из Ленинграда её отца, честного немца и врача-патриота, который пять месяцев дикой блокады «лечил людей и пёкся о них неустанно», «жил общей жизнью с народом – сам народ и костяк жизни города» (Там же. С. 75). Но самое поразительное, в Москве не говорят правды о Ленинграде, ни словечка о голоде, о тысячах смертей рабочих у станков. Ольга Берггольц ходила в Наркомпищепром, собирала по разным складам лекарства. «А для слова – правдивого слова о Ленинграде – ещё, видимо, не пришло время…» (Там же. С. 81). Жёстко обвиняет в своём дневнике А.А. Жданова (1896–1948), первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), за телеграммы в Москву с требованием прекратить помощь Ленинграду, дескать, это порождает «нехорошие политические последствия». 25 марта 1942 года Ольга Берггольц была на приёме у Д.А. Поликарпова (1905–1965), председателя Всесоюзного радиокомитета, но этот приём оставил у неё неприятное впечатление: «Холёный чиновник, явно тяготясь моим присутствием, говорил вонючие прописные истины, что ленинградцы сами возражают против этих посылок» (это Жданов – «ленинградцы»!), что «государство знает, кому помогать», т. п. муру. О, Иудушки Головлёвы!» (Там же. С. 83).