История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
В октябре 1945 года Сталину дали отпуск на два месяца, он уехал на юг. Замещавший его Молотов тут же совершил две «ошибки»: сначала разрешил опубликовать фрагменты речи Черчилля, в которой тот дал высокую оценку роли Сталина в войне, а потом разрешил корреспондентам западной печати без цензуры отправлять свои сообщения. Сталин тут же телеграфировал в Москву: «У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и впадают в уныние от неблагоприятных отзывов этих господ… Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня». А о второй ошибке Молотова он отозвался ещё резче: «Я не могу более считать такого товарища моим первым заместителем». Вроде бы открылась возможность заменить Молотова, ведь на это место, как утверждали историки и исследователи, претендовали Берия, Маленков, Микоян. Но в феврале 1946 года А.А. Жданов за свою работу в годы войны получил орден Ленина, стал в партии и правительстве вторым руководителем после Сталина, подписывал вместе с ним важные документы. С точки зрения претендентов это было ошибкой. Вокруг Жданова завертелись интриги,
«Как я помню, – вспоминал К. Симонов, – и в конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году, довольно широким кругам интеллигенции, во всяком случае, художественной интеллигенции, которую я знал ближе, казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации, что ли, – не знаю, как это выразить не нынешними, а тогдашними словами, – послабления, большей простоты и лёгкости общения с интеллигенцией тех стран, вместе с которыми мы воевали против общего противника… в общем, существовала атмосфера некой идеологической радужности, в чём-то очень не совпадающая с тем тяжёлым материальным положением, в котором оказалась страна, особенно в сорок шестом году, после неурожая» (Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине. М., 1988. С. 109).
Но, в сущности, ничего не изменилось, поиски грубых политических ошибок продолжались. Только вместо А.С. Щербакова, в мае 1945 года скончавшегося, идеологической работой стал заниматься Г. Маленков. Это был третий член Политбюро, после Сталина и Жданова, имевший полноту власти. На Оргбюро ЦК ВКП(б) поставлен отчёт о работе издательства «Советский писатель». 3 августа 1945 года А. Еголин подготовил отчёт, в котором упоминались не только привычные имена Зощенко, Асеева, Сельвинского, но и десятки других писателей, в том числе и таких, как В.С. Вишневский, сказавший на заседании президиума СПП, что писателям пора дать свободу слова: «Мы воевали, мы боролись, дайте нам свободу слова».
Но самым удивительным в это время и откровенным было выступление М. Шагинян (1888–1982) на партийном собрании Союза писателей 21 августа 1945 года. Она не говорила о партийной работе в Союзе писателей, она говорила о положении в стране, о страшных вещах на Урале: «Я расскажу жуткие вещи, что у нас творится?! Я была на Урале, там 15 000 рабочих Кировского завода взбунтовались, бунт самый настоящий, потому что плохие условия. Об этом узнали райкомы и обкомы ВКП(б) только тогда, когда наехали во время бунта. Директор на заводе не был два месяца. После этого бунта он отпустил 2 млн рублей на благоустройство. Инвалидов Великой Отечественной войны кормят болтушкой. Они голодают. На заводах работает много детворы, детвору… истощают, обрекают… Я была на Алтае, а там что делается, ужас. Обкомы, райкомы обжираются, жрут пайки рабочих, а рабочие голодают, ходят как тени, усталые, истощённые. Где же ленинское учение, где Сталинская Конституция?.. Входит в мягкий вагон в сопровождении другого военного. Вы ведь знаете, что мы – писатели, ездим в мягких вагонах; проверяя документы, видит молодую женщину и предлагают ей освободить место для генерала. Разве это терпимо? Рядом сидел раненый подполковник, освобождает место генералу. Где это видано, что это делается? Генералы наши разъезжают, разгуливают, а им почёт и уважение. Вот какие у нас порядки, вот что у нас делается. При этом при всем у нас много пишут похвалы. Вот куда надо смотреть, вот о чём надо писать нам… «М. Шагинян напомнила писателям, что они не должны приукрашивать жизнь, как это порой замечается, а создавать честные, правдивые книги» (Бордюгов Г.А. Великая Отечественная: подвиг и обманутые надежды // История отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. М., 1991. С. 280; подлинник письма Ликовенкова: Источник. 1996. № 2. С. 83–84. «А ей аплодируют»).
О выступлении М. Шагинян на партийном собрании писателей сохранилось несколько документов: Н.Г. Ликовенков 23 августа 1945 года представил секретарю МК и МГК ВКП(б) Г.М. Попову справку «О выступлении т. Шагинян М.С. на партийном собрании Союза Советских писателей»; начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров (1908–1961) и А.М. Еголин написали письмо Г.М. Маленкову о выступлении М. Шагинян на этом собрании, что свидетельствовало «о наличии крупных недостатков в идейно-политической работе в партийной организации Союза советских писателей» (Литературный фронт. История политической цензуры 1932–1946 гг.: Сб. документов. М., 1994. С. 171–174).
Но чаще всего появлялась не критическая литература, а лакировочная, бесконфликтная. И после войны установился лишь победоносный взгляд на происшедшее в то время, да, терпели поражение, были недостатки, но ведь победили, а победителей не судят.
Многие документы того времени рассекречены, и яснее и отчётливее становится обстановка военного времени. «Моральное состояние людей в Москве показалось мне очень плохим, – писал в своём отчёте сотрудник британского посольства Дж. Рассел. – Всеобщее чувство недовольства направлено большей частью против евреев и коммунистов, которых обвиняют в том, что 15 октября они, как крысы, покинули тонущий корабль, ища спасение на востоке.
Все военные, прибывающие в Москву с Западного фронта, рассказывают одну и ту же историю об армиях, которые сражаются с исключительной
харабростью, но постоянно страдают от плохого снабжения, нехватки боеприпасов и несогласованного командования. Если правительство примет решение оборонять Москву, войска, без сомнения, будут сражаться самоотверженно, но я не уверен, что они получат достаточно активную и добровольную поддержку со стороны гражданского населения: стоит немцам прорвать внешнее кольцо укреплений города – и главное желание жителей будет покончить со всем этим как можно скорее. Уже сейчас они спрашивают, почему должны рушиться их дома и гибнуть близкие ради спасения шкуры правительства, навязавшего им четыре пятилетки, а теперь неспособного обеспечить достаточное количество боеприпасов, чтобы не пустить немцев в Москву. «Двадцать лет у нас не было масла, а теперь у нас нет пушек…» (Там же. С. 260). Уже в самом начале войны наметили крупные противоречия между правительством и думающим народом. И таких свидетельств приводится множество. В записях знаменитого режиссёра А. Довженко, в дневнике крупного учёного В. Вернадского много говорится о просчётах правительства, но главное, записывает В. Вернадский в ноябре 1941 года, «крупные неудачи нашей власти – результат ослабления её культурности: средний уровень коммунистов… ниже среднего уровня беспартийных… Цвет нации заслонен дельцами и лакеями-карьеристами…» (Там же. С. 274).Дельцы и лакеи-карьеристы после смерти Сталина по-прежнему остались во власти, но раньше их аппетиты сдерживались диктаторской властью вождя, а теперь – они свободны в своих страстях, интригах, увлечениях. И это больно отразилось на состоянии культуры.
В это время М. Шолохов продолжал работу над новым романом «Они сражались за Родину». Не просто сложилась творческая история и этого романа. Сначала торопился… Долг перед читателями, перед народом, вынесшим на своих плечах такую войну, Шолохов спешил погасить. Романом Шолохова интересовались не только рядовые читатели, но и руководители партии и правительства. В 1946 году с Шолоховым беседовал М.И. Калинин, который «побаивался», как бы художник, работая над романом об Отечественной войне, не упустил одного «весьма важного обстоятельства». Вскоре после войны Шолохова вызывал Сталин, торопил его с окончанием романа.
И этот интерес вполне закономерен. Главы, опубликованные уже после окончания войны, поражают своей смелостью, глубиной, поистине шолоховской правдивостью. Об этом будут ещё много писать. Здесь хочется выделить только два эпизода. Николай Стрельцов, вместе с остатками разбитого полка идущий занимать оборонительные позиции, думает о причинах столь длительного отступления: «Вот она, романтика войны! От полка остались рожки да ножки, сохранили только знамя, несколько пулемётов и противотанковых ружей да кухню, а теперь вот идём становиться заслоном. Ни артиллерии, ни миномётов, ни связи. Интересно, от кого капитан получил приказ? От старшего по званию соседа? А где он, этот сосед? Хотя бы зенитчики поддержали нас в случае танковой атаки, но они, наверное, потянутся к Дону, прикрывать переправу. А чего, собственно, они околачивались в этом хуторе? Все устремились к Дону, по степям бродят какие-то дикие части, обстановки не знает, должно быть, и сам командующий фронтом, и нет сильной руки, чтобы привести всё это в порядок… И вот всегда такая чертовщина творится при отступлениях!»
В главах, опубликованных в «Правде» в июле 1949 года, на первый план выдвигается автоматчик Павел Некрасов, «пожилой и флегматичный от природы», не отличавшийся особой общительностью. А тут разговорился, показав себя остроумным собеседником, удачно иронизирующим над известным в полку острословом Лопахиным. Именно Павел Некрасов, услышав, как «длинно и с такими непотребными и диковинными оборотами речи» выругался Лопахин, блаженно улыбаясь и закрыв глаза, «словно упиваясь звуками сладчайшей музыки», стал «торопливо» рассказывать о младшем политруке Астахове: «Бывало, подымает нас в атаку, а мы лежим. И вот он повернётся на бок, кричит: «Товарищи, вперёд на проклятого врага! Бей фашистских гадов!» Мы обратно лежим, потому что фрицы такой огонь ведут – ну не продохнешь! Они же знают, стервы, что не мы, а смерть ихняя в ста саженях от них лежит, они же чуют, что нам вот-вот надо подыматься… А тут Астахов подползёт ко мне или к какому другому бойцу, даже зубами заскрипит от злости: «Вставать думаешь или корни в землю пустил? Ты человек или сахарная свёкла?» Да лежачи как ахнет по всем этажам и пристройкам! А голос у него был представительный, басовитый такой, с раскатцем… Тут уж вскакиваем мы, и тогда фрицам солоно приходится, как доберёмся – мясо из них делаем!.. У Астахова всегда был при себе полный набор самых разных слов. И вот прослушаешь такое его художественное выступление, лежачи в грязи, под огнём, а потом мурашки у тебя по спине по-блошиному запрыгают, вскочишь и, словно ты только что четыреста граммов водки выпил, бежишь к фрицевой траншее, не бежишь, учти, а на крыльях летишь! Ни холоду не сознаёшь, ни страху, всё позади осталось! А наш Астахов уже впереди маячит и гремит, как гром небесный: «Бей, ребята, так их и разэтак!» Ну как было с таким политруком не воевать? Он сам очень даже отлично в бою действовал и штыком и гранатой, а выражался ещё лучше, с выдумкой, с красотой выражался! Речь начнёт говорить, захочет – всю роту до слезы доведёт жалостным словом, захочет дух поднять – и все на животах от смеха ползают. Ужасный красноречивый был человек!»
Вот два речевых потока, а какая разница между ними! Здесь речь персонажа действительно выступает как важнейшее средство индивидуализации человеческой личности. «Человек живёт словами, – говорил Лесков, – и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова». Шолохов уделяет внимание не только тому, что говорит Некрасов, о чём думает Стрельцов, но и тому, как говорит Некрасов, в какие слова облекаются раздумья Стрельцова. У Шолохова речь любого персонажа, будь то Копытовский, Лопахин, будь то Некрасов, Лисиченко, неразрывно связана с его психологическим обликом.