История тела сквозь века

Знаменитый алхимик и врач швейцарско-немецкого происхождения считается основоположником ятрохимии. Он писал: «Теория врача есть опыт. Никто не может стать врачом без науки и опыта». Направление, ознаменовавшее не только привлечение химии к решению медицинских проблем, но и поднявшее на высоту саму химию. Главная цель – поиск действенных лекарств. В качестве лекарственных средств Парацельс использовал минеральные вещества, в том числе минеральную воду. Он пересмотрел арсенал растительных средств.

Парацельса считают предтечей современной фармакологии, ему принадлежит фраза: «Все есть яд, и ничто не лишено ядовитости; одна лишь доза делает яд незаметным» (в популярном изложении: «Все – яд, все – лекарство; то и другое определяет доза»).

Анатомией Парацельс не занимался, поэтому общефизиологические и общеанатомические положения Парацельса неконкретны и ошибочны. Вместе с тем его книги «Малая хирургия» (1528) и «Большая хирургия» (1536) получили широкое распространение и содержали много полезных практических сведений. Он не отделял хирургию от внутренней медицины, изучал условия труда и особенности патологии рабочих, занятых в производстве. В его книгах о болезнях рудокопов и литейщиков подробно описаны симптомы острых и хронических отравлений серой, свинцом, ртутью.

Андреас Везалий

Андреас Везалий (1514–1564) – врач и анатом, лейб-медик Карла V, затем Филиппа II. Младший современник Парацельса, основоположник научной анатомии.

Везалий хорошо знал труды Галена. Но выступая с опровержением, доказывал, что анатомия животных отличается от анатомии человеческого тела. Использовал метод-изучение строения человеческого тела и отдельных его частей путем вскрытия трупов и многократных наблюдений. Исправил более 200 ошибок Галена, описал скелет человека, его мышцы и многие внутренние органы; установил отсутствие в сердечной перегородке отверстий, через которые, согласно учению Галена, кровь должна была проникать из правого желудочка в левый и контактировать с пневмой; описал клапаны сердца и таким образом создал предпосылки для последующего обоснования кругового движения крови.

Свои наблюдения Везалий изложил в «Анатомических таблицах» (Tabulae sex, 1538), включавших шесть гравюр, выполненных талантливым учеником ТицианаИоганном Стефаном ван Калькаром, который иллюстрировал все книги Везалия. Совершенствуя преподавание анатомии, Везалий издал краткий учебник анатомии «Извлечение» (Epitome, 1543) – сокращенную анатомию для обучающихся в анатомическом театре. Он также вляется основоположником функционально-морфологических исследований. Был убежден, что анатомия является одной из основ медицины. Исследования Везалия положили начало систематическому анатомированию (основа научной анатомии).

Глава III История тюрьмы и тело

По мнению философа Мишеля Фуко, тело на протяжении многих веков было «главной мишенью судебно-уголовной репрессии». Наказание тела было своеобразной «театрализация физического страдания». Эта «театрализация физического страдания» имела отношение к истории всей цивилизации. Публичная казнь и пытки воспринимались как своеобразные примеры.

В начале книги «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» М. Фуко приводит подробное описание публичной казни некоего Дамьена, покушавшегося на Людовика XV (1757). Второго марта 1757 г. Дамьена приговорили к «публичному покаянию перед центральными вратами Парижского собора»; его «надлежало привезти туда в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках», затем «в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру». «Наконец его четвертовали, – сообщает Gazette d’ Amsterdam. – Последнее действо заняло много времени, поскольку лошади не были приучены тянуть; тогда вместо четырех лошадей впрягли шесть; но и их оказалось мало, и, чтобы оторвать конечности несчастного, пришлось перерезать ему сухожилия и измолоть суставы… Говорят, что, хотя он и был закоренелым богохульником, ни малейшей хулы не сорвалось с его уст; лишь невыносимая боль заставляла его издавать ужасные вопли, и он часто повторял: «Господи Иисусе, помилуй, помоги мне, Господи». Весьма назидательной для очевидцев была забота священника церкви Святого Павла, который, несмотря на свой почтенный возраст, неустанно утешал осужденного». И вот рассказ караульного Бутона: «Зажгли серу, но пламя оказалось столь слабым, что лишь слегка опалило кожу с наружной стороны руки. Затем один из заплечных дел мастеров, высоко засучив рукава, схватил специально выкованные стальные щипцы фута в полтора длиной и принялся раздирать ему сначала икру правой ноги, затем бедро, потом с обеих сторон мышцы правой руки, потом сосцы. Палач сей, хоть и был человек дюжий, с большим трудом вырывал куски мяса, которое ему приходилось захватывать щипцами дважды или трижды с одной и той же стороны и выворачивать, и на месте изъятого всякий раз оставалась рана величиной с монету в шесть ливров.

Неизвестный художник. Робьер Франсуа Домьен перед своими судьями. Гравюра. XVIII

После этих терзаний Дамьен, много кричавший, но не богохульствовавший, поднял голову и оглядел себя. Тот же приставленный к щипцам палач железным черпаком захватил из котла кипящего варева и щедро плеснул на каждую рану. Затем к телу осужденного привязали тонкие тросы, прикрепленные с другого конца к сбруе: к ногам и рукам, по одному к каждой конечности. Достопочтенный Ле Бретон, секретарь суда, несколько раз поднимался к осужденному и спрашивал, не хочет ли он чего сказать. Тот отвечал отрицательно. При каждой пытке кричал адским криком: “Боже, помилуй! Господи, помилуй!” Несмотря на все мучения, время от времени поднимал голову и отважно оглядывал себя. Тросы на конечностях были затянуты так туго, что причиняли ему несказанную боль. Господин Ле Бретон еще раз взошел на плаху и спросил, не желает ли он чего сказать. Тот отказался. Несколько духовников поднялись и долго говорили с ним. Он охотно целовал поднесенное распятие, вытягивал губы и все повторял: “Господи, помилуй!”

Лошади рванули, каждая из них тянула к себе выпрямленную конечность, каждую держал палач. Через четверть часа процедуру повторили, и после нескольких попыток пришлось направить лошадей по-другому: тех, что тянули за руки, стали поворачивать в сторону головы, а тех, что были привязаны к бедрам, – в сторону рук, чтобы порвать связки. Так пробовали много раз, но безуспешно. Он поднимал голову и оглядывал себя. Пришлось впрячь еще двух лошадей, в помощь тем, что были привязаны к бедрам; лошадей стало шесть. Но и это тщетно. Наконец, палач Самсон сказал господину Ле Бретону, что нет ни способа, ни надежды довести дело до конца, и попросил его осведомиться у господ судей, не позволят ли они разрезать Дамьена на куски. Вернувшись из города, господин Ле Бретон приказал попробовать еще раз, что и было исполнено. Но лошади заартачились, а одна из привязанных к бедрам рухнула наземь. Духовники вернулись и снова говорили с ним. Он сказал им (я слышал): “Поцелуйте меня, судари”. Кюре церкви Святого Павла не осмелился, а господин де Марсийи нагнулся, прошел под веревкой, привязанной к левой руке, и поцеловал его в лоб. Палачи обступили его, и Дамьен сказал им, чтобы не бранились, делали свое дело, а он на них не в обиде; просил их молиться за него, а священника церкви Святого Павла – отслужить молебен на ближайшей мессе. После двух-трех попыток палач Самсон и тот другой, который орудовал щипцами, вытащили из карманов ножи и, поскольку больше ничего не оставалось, надрезали тело Дамьена в бедрах. Четыре лошади потянули что есть силы и оторвали обе ноги, сначала правую, потом левую. Потом надрезали руки у предплечий и подмышек и остальные связки; резать пришлось почти до кости. Лошади надсадно рванули и оторвали правую руку, потом левую.

Когда все четыре конечности были оторваны, духовники пришли говорить с ним. Но палач сказал им, что он мертв, хотя, по правде сказать, я видел, что он шевелится, а его нижняя челюсть опускается и поднимается, будто он говорит. Один из палачей вскоре после казни даже сказал, что, когда они подняли торс, чтобы бросить на костер, он был еще жив. Четыре оторванных конечности отвязали от тросов и бросили на костер, сложенный в ограде рядом с плахой, потом торс и все остальное закидали поленьями и вязанками хвороста и зажгли воткнутые в дрова пучки соломы.

…Во исполнение приговора все было сожжено дотла. Последний кусок, найденный в тлеющих углях, еще горел в половине одиннадцатого вечера».

Как видно из приведенного отрывка, искусство палача – это настоящее искусство «анатома страдания». И в этом смысле палачи и медики в определенный период истории выполняли близкие функции.

Казнь и пытки служили не только наказанию осужденных. Судилища развлекали черный люд наравне с городскими ярмарками, театральными представлениями и красочными карнавалами. Зачастую публичные казни собирали большое число зевак. Они старались заранее узнать о предстоящем зрелище. Зрители стремились занимать самые высокие места, откуда открывался широкий обзор.

Почти во всех городах средневековой Европы жильцы и владельцы недвижимости, выходящей на главные площади, предлагали лучший вид на помост за дополнительную (не всегда умеренную) плату. Обычно приговоры приводились в исполнение на Ратушной площади, но до нее осужденного следовало доставить. Так, путь бедного грешника в средневековой Риге пролегал по Яковлевской улице.

Неизвестный художник. Сожжение ведьм у замка Рейнштейн. Литография. 1555

Когда приговоренного к казни везли на эшафот, должен был громко звонить колокол на церкви Святого Иакова в Риге, внушая трепет всем обывателям и давая понять, что лучше быть праведником. За это он получил прозвище «колокол бедного грешника». Власти старались ничего не упустить в достижении наибольшего впечатления от зрелища: знаки высокого достоинства осужденных сопровождали их во время скорбного шествия. Жан де Монтегю, королевский мажордом, предмет ненависти герцога Жана Бесстрашного, восседал высоко в повозке, которая медленно двигалась за двумя трубачами. Он был облачен в пышное платье, соответствующее его положению: капюшон, который ниспадал на плечи, наполовину красные, наполовину белые панталоны и башмаки с золотыми шпорами – на этих шпорах его обезглавленное тело и осталось висеть на виселице.