История всемирной литературы Т.5

Своеобразным памятником отгремевшей борьбе с Габсбургами, расцветшим при Ракоци надеждам и заветом потомкам были прозаические произведения первой половины века. Это обладающие прямыми литературными достоинствами и новыми художественными особенностями воспоминания, письма, заметки, прокламации видных деятелей антигабсбургского движения, в том числе самого Ракоци, который восемь лет был венгерским — и просвещенным притом — государем отвоеванных у Австрии земель. Писались они часто уже в изгнании и представляют собой плод горестных и вместе трезво-аналитических размышлений над уроками прошлого и настоящего. Не скованные какими-либо вынужденными политическими ограничениями или религиозно-метафизической традицией, авторы их — отчасти благодаря соприкосновению с передовыми идеями за рубежом — подчас очень критичны по отношению к тем или иным каноническим общественным установлениям (прежде всего к габсбургскому абсолютизму) и сугубо конкретны в изложении фактов, событий и переживаний, смысл, внутренние пружины и оправдание которых ищут в них самих: в разумных выводах из противоречиво-разнообразного человеческого, исторического опыта.

Ференцу Ракоци (1676—1735) принадлежат два таких сочинения, внутренне связанных и дополняющих друг друга: «Исповедь грешника» (на лат. яз., 1716—1719) и «Воспоминания» (на фр. яз.; писались в 1717, изд. в 1739 г.). В первом описание собственной жизни чередуется с покаянно-религиозными рассуждениями, «исповедью». Проникнута она пафосом внутреннего самоочищения и самовоспитания, созвучным этике янсенизма, приверженцем которого Ракоци стал во Франции. Глубокой неудовлетворенностью собой, но и не менее глубоким нравственным чувством, поисками положительного содержания жизни «Исповедь» отклоняется от присущего барокко фаталистического противопоставления греховно-мирскому потусторонне-совершенного, что, по стопам блаженного Августина, первоначально ставил своей целью автор.

«Воспоминания» по характеру, стилю и назначению — произведение другого рода. Здесь господствует не самоанализ — автора волнуют не собственные слабости, искушения и ложные шаги. Книга его сжато, но красочно, часто с публицистическим блеском освещает объективный ход освободительной войны 1703—1711 гг., ее движущие силы, политические перипетии и противоречия. Беспощадно обвиняются в ней произвол, грубый деспотизм и вероломство австрийского двора, раболепие перед ним католического клира, особенно «покорных слуг своих австрийских начальников» — иезуитов (которые всячески мешали Ракоци ввести, в частности, свободу вероисповедания на отвоеванных территориях). С не меньшей ясностью зрения характеризует Ракоци недостатки — взаимную зависть, своекорыстие, внутреннюю неустойчивость — собственных генералов-магнатов (в сословном эгоизме аристократов он вообще справедливо видит одну из главнейших причин поражения). Трезвостью социального анализа, четким рисунком общественных отношений Ракоци напоминает, но значительно превосходит таких светски образованных литераторов—мыслителей прошлого, XVII в., как Апацаи-Чери или Бетлен. Вместе с тем острое чувство справедливости, интерес к моральным пружинам человеческих действий объединяли его мемуары с «Исповедью».

Воспоминаниями, в сущности, являются и «Письма из Турции» (ок. 1717—1758) камергера Ракоци — Келемена Микеша (1690—1761), который всю жизнь верно ему служил, сопровождал в изгнании — Польше, Франции и Турции.

В «Письмах», полных тоски по родине и любви к изгнанному государю, который для Микеша всегда образец душевного величия и благородства, он правдиво и с большой наблюдательностью изображал повседневную жизнь венгерской эмигрантской колонии на острове Родос, передавая ее атмосферу, вплетая в повествование разные бытовые эпизоды, а также свои надежды и сомнения. В «Письмах» нет ничего от эпистолярной риторики гуманистов; но далеки они и от барочной напыщенности, замысловатости. Манера изложения непринужденна и безыскусственна, чувства искренни, естественны, умозаключения оттеняет тонкий, живой юмор. «Письма из Турции» можно в этом отношении сблизить с эпистолярной прозой французского классицизма — например, письмами Бюсси-Рабютена или мадам де Севинье, которые, возможно, знал и сам Микеш.

Еще одним замечательным по-своему памятником мемуарной литературы того времени было «Жизнеописание» (ок. 1740—1744) Каты Бетлен (1700—1759). В ту пору, когда после поглощения Эрдейского княжества Австрией трансильванская венгерская знать начала поспешно переходить в католичество, спасая тем свое положение и приобретая должности и привилегии, Ката Бетлен, сама принадлежа к знатному роду, осталась ревностной протестанткой и навлекла на себя всяческие бедствия и невзгоды. Эти невзгоды она и воспроизводила в «Жизнеописании», неутомимо обличая, кляня вероотступников наподобие некоей венгерской «боярыни Морозовой», в то же время с большим драматизмом передавая страдания одинокой, непонятой и гонимой женщины. «Жизнеописание» Каты Бетлен, несмотря на мистические ноты, обилие разных снов и страшных видений, тоже очень отличается от литературы барокко — на сей раз аналитичным подходом к душевной жизни, своеобразным пафосом самопознания.

«ГАЛАНТНЫЙ» СТИЛЬ

В связи с подавлением дворянско-демократического национально-освободительного движения и распространением считавшихся утонченными «придворных» вкусов литература Венгрии во второй трети XVIII в. стала приобретать черты распространенного в Европе «галантного» стиля (рококо).

Основателем «галантного» стиля в венгерской поэзии был Ласло Амаде (1703—1764). Писал он много и легко, считая своим учителем поэта XVII в. Дёндеши, но значительно видоизменив его тематику и манеру. Дёндеши живописал счастливые свадьбы; Амаде — прелести холостяцкой и тяготы брачной жизни. Дёндеши, несмотря на гораздо большую — сравнительно с другими венгерскими поэтами раннего барокко — естественность и даже вольность описаний, все-таки не впадал в почти гривуазную игривость; Амаде же наряду с виршами божественного содержания откровенно воспевал свои любовные похождения (этому посвящена большая часть его лирики). Стихи его, однако, обладали известным художественным обаянием. Успехом они были обязаны певучести и обилию рифм, сложному и вместе гармоничному ритмико-строфическому строению, неожиданным мелодическим и смысловым эффектам, которые извлекались из звуковых и словесных совпадений.

Более многогранной и значительной фигурой был Ференц Фалуди (1704—1779), который пробовал силы в поэзии, прозе и драме. Будучи человеком образованным, прекрасно зная Вергилия, Горация, Метастазио и других итальянских, а также немецких, испанских авторов (Фалуди учился в Австрии, пять лет провел в Риме), он смело перенимал западные жанровые и другие новшества, искусно сочетал их со «своим», венгерским содержанием. Писал он, например, пасторали, эклоги, действующие лица которых носили условные пастушеские имена (Филис, Клоринда и т. п.); первым пробовал ввести в венгерскую поэзию форму сонета. Но за внешними модно стилизованными атрибутами в стихах Фалуди виделись и венгерские крестьяне с их одеждой, привычками, речью. С «галантным» же стилем сплетались иногда народно-песенные элементы. Такого рода стихотворения Фалуди стоят как бы в начале пути, которым впоследствии, в XIX в., шли Верешмарти, Арань и Петефи.

Как прозаик Фалуди известен переводами (точнее, вольными обработками) морализующих сочинений Уильяма Даррела для дам и кавалеров о том, как достойно, в духе мудрой золотой середины» примирять светские обычаи с требованиями религии, а также сборника новелл Антонио д’Эславы «Зимние ночи» (1778); так называлась и обработка Фалуди. В «Зимних ночах» перед нами Фалуди уже не столько моралист (который, впрочем, и в этом качестве старался воздействовать на читателей не строгим назиданием, а скорее забавным примером, эпизодом), сколько беллетрист, непринужденно развлекающий образованное общество. Книга содержит восемь историй (пять разыгрываются в Венгрии, три — в Париже) на охотничьи, любовные и хозяйственно-бытовые темы, излагаемых в отличие от барочной тяжеловесности живым, изящным и сжатым языком.

В то же время, во второй половине века, в творчестве некоторых дворянских писателей,

приверженных к «мадьярской» старине, начинают проступать прямые предпросветительские тенденции. Они заметны, например, в деятельности поэтов Гедеона Радаи (1713—1792), Лёринца Орци (1718—1789). Отнюдь не будучи врагами рококо и сами отдав ему дань, оба в то же время словом и делом защищали все венгерское — начиная от высоких художественных традиций (Зрини) и кончая даже патриархальными национальными обычаями. Орци в своих стихах высмеивал нелепое поклонение иностранщине, которое ведет к «нравственной порче». Радаи собрал богатейшую в стране библиотеку венгерских книг, открытую для всех деятелей и любителей отечественной словесности. В том и в другом по-своему отразилась иногда неуклюжая, но ревнивая забота о судьбах национальной культуры и языка, чья эмансипация и подъем станут в конце века первой заповедью и отправным пунктом деятельности венгерских просветителей.

И Радаи, и Орци переводили французских классицистов — Буало, Фенелона, Вольтера, находя у них известное подкрепление своему сопротивлению монархическому габсбургскому деспотизму, религиозной схоластике, противовес всякого рода крайностям, неумеренности и литературной вычурности.

КЛАССИЦИЗМ И СЕНТИМЕНТАЛИЗМ

Однако первым очагом собственно Просвещения в Венгрии (в том числе в литературе) стал кружок так называемых «лейб-гвардейцев» в Вене (Бешенеи, Бароци, Барчаи и др.) — образованной молодежи из венгерских дворян, служившей в лейб-гвардии Марии-Терезии.

Более почетная, нежели трудная, эта служба предоставляла известный досуг, заполнить который помогала дворцовая библиотека и культурная, общественная жизнь Вены. И там и тут находили оправдание и высокий пример национальные чувства молодых венгерских лейб-гвардейцев, разделяемые ими, несмотря на придворное положение, с большинством венгерского дворянства (которое на сословном собрании 1765 г. впервые после восстания Ракоци посмело выразить их достаточно определенно). В библиотеке давали пищу уму сочинения французских и английских просветителей; а духовная жизнь австрийской столицы, в которой итало-французское влияние габсбургского двора сочеталось с растущим немецким самосознанием, заставляла задумываться над возможностями и правами собственной страны, утесняемого венгерского языка.