История всемирной литературы Т.5

В свете такой направленности лирики Хатефа и в его «суфийских» стихах образ возлюбленной как бы сливается с образом отчизны, а мотив недоступности желаемого, стремления к какой-то более высокой цели связан, быть может, с поисками лучшего исхода для его страны. Поэт, хотя и тщетно, стремится понять корни зла, найти выход из создавшегося положения. «С сотней разных вопросов в сердце я отправился к ней, но умолк в страхе, и осталось в душе невысказанное», — к такому итогу ведут лирического героя Хатефа «беспокойство сердца» и «смятение души». Этот мотив в процессе дальнейшего развития литературы выльется в тему «смятения всех дел в государстве» (Шейбани, XIX в.), наполнится гражданским пафосом первых иранских поэтов-просветителей. Лирику же Хатефа можно рассматривать как самое раннее предвестие гражданственности. На эту мысль наводят те его газели, в которых образ лирического героя начинает сливаться с образом самого поэта, что более заметно, когда в стихотворении есть указание на внутренний подтекст, намек на какое-либо событие личной жизни. Такова, например, газель, навеянная переживанием поэта в связи с его вынужденным, по-видимому, отъездом из Исфахана и расставанием с друзьями: «Не спрашивай, о роза, почему я покинул цветник твоего квартала». В этом стихотворении наряду с обычным условным развитием лирической темы появляются элементы историзма, конкретизации. Вместе с тем здесь видно частичное смещение символического значения образов. Вся газель построена на развернутой метафоре-аллегории. Однако привычные символы мистической любви здесь обретают иной смысл. Соловей, в стенаниях покинувший цветник, — это сам поэт. Автор выступает и в образе «стонущего голубя», улетевшего из сада, так как там «со всех сторон в него бросали камни несправедливости». Сад, цветник, лужайка символизируют не райские кущи и этапы суфийского тариката, а скорее родные края, где поэт «в надеждах провел свою юность и теперь, старый и отчаявшийся, оставил места, где вытерпел столько обид». Роза и стройный кипарис — друзья поэта, которых он уверяет, что «не отдаст своего сердца любви к другим». В конце стихотворения Хатеф отходит и от традиционного образа «жестокой розы», лишая ее колючек: «...От той розы без шипов я не видел ничего, кроме любви и верности». Все горести соловья, голубя и, наконец, самого цветника — из-за «притеснений садовника и жестокости срывающих цветы». Это символы враждебных поэту и, может быть, его родине сил.

В таком же плане переосмысляется традиционная символика в других газелях Хатефа. В них снова встречаются образы цветника, «подобного райскому саду», но в котором, «увы, из-за налетов воронья не осталось ни одного соловья»; снова поэт предстает в образе птицы, вопрошающей охотника:

Разве допустимо, чтобы вороны были в саду,

Коршуны в цветнике, а мы в неволе?

Газели Хатефа — первые слабые ростки гражданской лирики. Интимно-лирическая тема его поэзии уже расширяется, приобретая современный поэту конкретно-исторический смысл, традиционные образы начинают наполняться новым содержанием. Пройдут десятки лет, и эти образы Хатефа станут в иранской поэзии признанными символами верности родине и служения ей.

Из других произведений, входящих в диван Хатефа, интересны его стихотворные послания друзьям — поэтам Сабахи и Азеру. Лирико-эпистолярный жанр — явление само по себе новое в поэзии Ирана — получил в то время распространение в творчестве многих поэтов «Возвращения».

Письма Хатефа, как и письма его друзей, выполнены в форме касыды и по содержанию представляют собой произведения философского характера, но камерного, интимного звучания. Это своего рода исповедь. Такое стихотворение включает иногда детали взаимоотношений автора и адресата. Здесь, как и в газельной лирике, индивидуальное отражает типическое, общее. Самые, казалось бы, интимные переживания поэта оказываются ассоциативно связанными с более широкими внеличными проблемами. Так, в письме Азеру, которому Хатеф рассказывает о своем одиночестве и надеждах на скорую встречу, проскальзывает намек на недоброжелательность к нему людей, «у которых в избытке богатство». Они чужды ему еще и потому, что не могут понять и оценить истинной поэзии, поэтому Хатеф часто пишет не так, как бы ему хотелось. Его ненаписанные стихи — «невесты под покрывалом», для которых нет «достойных женихов». К этому признанию он возвращается и в одном из писем к Сабахи, когда передает ему воображаемый разговор с самим собой в бессонную, тоскливую ночь. Его мысли одиноки, как и сам поэт. Это красавицы, запертые в разрушенном жилище, «рядом с ними обитает лишь печаль, а радость будто и не знает туда дороги». Поэт не может раскрыть красоту их в стихах. «Ведь нет сейчас ни одного талантливого человека, кто был бы достоин вас», — отвечает он на просьбы красавиц сбросить с них покрывала. В этом же послании, где Хатеф жалуется на обиды и огорчения, которые ему приносит работа врача (он был ученым-естествоиспытателем и лекарем по основному роду своей деятельности), на непонимание своих учеников и окружающих его людей («Небо вынудило меня смешаться с ничтожными людьми базара», в воображении которых «искусство Иисуса приравнивается к ремеслу коновала»), чувствуется горечь поэта, вызванная невежеством и отсталостью, царящими в стране.

Немногочисленные панегирики Хатефа, посвященные в основном влиятельным лицам, с которыми приходилось встречаться поэту, показывают прекрасное знание им истории и литературы прошлого. Вместе с тем он и в этом жанре иногда отходит от традиций. В его панегириках тоже появляется личная тема, отражаются подлинные мысли и чувства поэта. Так, содержанием вступительной части одной из касыд является описание Хатефом его поездки в Кашан, где он был очевидцем сильного землетрясения. Зрелище последствий стихийного бедствия — разрушений, гибели множества людей, «заснувших вечером на груди радости», а утром «исчезнувших бесследно под землей», пробуждает в поэте своего рода протест против земного устройства, судьбы, посылающей людям, и в частности ему, все новые тяжкие испытания.

В панегирической части такого рода произведений Хатеф, как и многие поэты его времени, ставит акценты на градостроительной деятельности восхваляемых лиц, восстановлении разрушенных городов, а также хвалит их за стремление покончить со смутами и внутренними неурядицами. При этом он иногда подчеркивает роль Керим-хана Зенда (1758—1779), который «своей справедливостью преобразил время и украсил мир». Во всем этом нельзя не видеть отражения чаяний передовых людей Ирана. Они надеялись, что правление Керим-хана — первого после долгих лет представителя иранской династии, добившегося временной передышки от войн и мятежей и нормализовавшего городскую жизнь, торговлю и строительство, — остановит катастрофический хозяйственный и политический упадок в стране и заложит основы сильного иранского государства.

Как бы ни был краток период относительного спокойствия в Иране, в эти годы наблюдается оживление и в литературной жизни страны. Все шире распространяется движение против бессодержательности и прециозности художественного творчества, и в этом большая заслуга таких поэтов, каким был Хатеф Исфахани.

Главное же значение деятельности поэтов «Возвращения» в том, что они сказали новое слово в литературе своего времени и поставили первые вехи на пути ее развития к творчеству иранских писателей-просветителей XIX столетия.

*Глава четвертая*

АФГАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

XVIII век открывает новую страницу в истории народов Афганистана, насыщенной драматическими событиями освободительной борьбы против местных и иноземных угнетателей. Уже в начале столетия на территории, по-прежнему подвластной сефевидским шахам Ирана и Великим Моголам Индии, образуются самостоятельные афганские княжества — Кандагарское (1709—1738) и Гератское (1716), на смену которым в 1747 г. приходит первое в истории афганцев централизованное независимое государство, объединявшее все земли, населенные афганскими племенами и другими народностями. Образование этого государства (или, как его принято называть, «Империи Дурани») было подготовлено самим ходом развития феодальных отношений у афганцев, а также их многовековой освободительной борьбой.

В письменной традиции Афганистана с середины XVIII в. особенно четко выявилась характерная особенность, присущая и современной письменной литературе страны, — двуязычие, бытование произведений на двух языках — дари и пушту.

ЛИТЕРАТУРА НА ДАРИ

Литература на языке дари исторически восходит к единой фарсиязычной классической литературной традиции. Ее формирование как самостоятельного явления относится к периоду подъема Дуранийской державы. Этому способствовали и законодательные акты афганских правителей — провозглашение в конце 40-х годов XVIII в. дари государственным языком страны, а также то, что столицей государства стал с конца XVIII в. город Кабул, основное население которого издавна говорило на местных диалектах дари.

Литература на дари первоначально создавалась в строгих классических жанрах и формах (касыда, марсия, газель, рубаи и т. д.). Однако со временем она приобретает специфические, определенные местными условиями черты. Трансформируется язык — меняется его лексико-грамматическая форма (на базе кабульского диалекта), тем самым сближается письменный язык и устная речь. Поэты отступают от строгого канона классической традиции, обращаясь к местным афганским сюжетам и реалиям.

На дари впервые в условиях страны появляется придворная литература с присущими ей жанрами панегириков, исторических хроник. В XVIII в. письменная литература в целом приобретает феодально-аристократический характер.

Стихи на дари в традиционных жанрах писали сами правители (Тимур-шах, 1773—1793) и придворные поэты, которые в панегирических касыдах прославляли в чрезвычайно высокопарных тонах достоинства и добродетели феодалов.

К числу таких поэтов относятся Форуги, выходец из Исфагана, воспитывавшийся при дворе Ахмад-шаха (1747—1773), основателя империи Дурани; Аджиз Афган, придворный медик, автор «Дивана», сохранившегося до наших дней. Известна марсия, написанная современником Тимур-шаха по случаю кончины принца Мухаммада Джалала.

Однако не эти произведения определяли во второй половине XVIII в. облик литературы на дари. В этот период литературная традиция Афганистана пополнилась жанром исторической хроники, основное назначение которой было предельно точно сформулировано самим Ахмад-шахом — «запечатлеть все его деяния в назидание будущим поколениям, дабы его украшающее четверть земного шара имя осталось навеки на скрижалях истории». В эпоху империи Дурани было создано несколько хроник на языке дари. Среди них выделяется сочинение официального историографа Махмуда аль-Хусайни «История Ахмад-шаха» и труд Хусайна Али «Украшение летописей». Это важные исторические документы того времени, хотя авторы основное внимание уделяют не положению в стране и не жизни народа, а личности того или иного феодала, придавая ему облик идеального правителя.