История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

— Я не знаю, что бы я стал делать. Король захотел, чтобы я проявил к вам милость; это то, чего вы, по его мнению, заслуживаете, и я вас с этим поздравляю. Если хотите прийти ко мне завтра обедать, вы доставите мне удовольствие.

— Сочту своим долгом, монсеньор.

Этот старик был образован и обладал большим умом. Он был большим другом знаменитого Понятовского, отца короля. На следующий день за столом он много о нем говорил.

— Какое сожаление, — сказал я ему, — для достойного друга В.П., что он не жил достаточно долго, чтобы увидеть корону на голове своего сына!

— Он бы не захотел этого.

Сила, с которой он произнес этот ответ, позволила мне заглянуть в его душу. Он был из саксонской партии. В другой день я обедал у князя Палатина, который сказал мне, что политические соображения помешали ему прийти повидать меня в монастыре, но я не должен из-за этого усомниться в его дружбе, потому что он думал обо мне.

— Я вам велю, — сказал он, — приготовить апартаменты у меня. Моей жене нравится ваше общество; но это будет готово только через шесть недель.

— Я использую это время, монсеньор, чтобы сделать визит к палатину Киёвии, который оказал мне честь пригласить к нему приехать.

— Кто вас пригласил от его имени?

— Староста граф де Брюль, который находится в Дрездене; его жена — дочь палатина.

— Вы хорошо сделаете, отправившись сейчас в это маленькое путешествие, потому что эта дуэль доставила вам толпу врагов, которые воспользуются любой возможностью, чтобы затеять с вами ссору, и небо вас охрани драться еще раз. Берегитесь и не ходите нигде пешком, особенно ночью.

Я провел пятнадцать дней, приглашаемый все время на обеды и ужины, где всюду хотели услышать мой рассказ об истории дуэли в самых подробных деталях. Король бывал там часто, делая вид, что меня не слушает; но он не мог удержаться и не спросить меня однажды, что было бы, если, находясь у себя на родине, в Венеции, и получив оскорбление, я вызвал бы на дуэль обидчика, если предположить, что это был знатный венецианец.

— Этого бы не произошло, сир, так как я должен был бы догадаться, что он не придет.

— Что бы вы тогда делали?

— Я должен был бы кусать локти. Но если тот же знатный венецианец посмел оскорбить меня в другой стране, он бы мне ответил.

Направляясь с визитом к графу Моссинскому, я встретил там ла Бинетти, которая при моем появлении ушла.

— Что она имеет против меня? — спросил я у Моссинского.

— Она причина дуэли, а вы — причина того, что она потеряла любовника, потому что Браницкий не хочет больше слышать о ней. Она надеялась, что он обойдется с вами, как с Томатисом, а вы чуть не убили ее храбреца. Она осудила его за то, что он принял ваш вызов; но он теперь ее не хочет видеть.

Этот граф Моссинский был до предела любезен; он был весьма умен, но, щедрый до расточительства, он разорился при дворе из-за любви делать подарки. Его раны начали заживать. Больше всех должен был мне быть обязан Томатис; и наоборот, он больше не встречался со мной с тем же удовольствием, как до моей дуэли. Он видел во мне человека, который являлся ему молчаливым упреком его малодушию и предпочтению, которое он оказал деньгам по сравнению с честью. Ему, может быть, больше бы понравилось, если бы Браницкий меня убил, потому что тогда автор его позора стал бы самым ужасным персонажем Польши, и тогда ему, быть может, стала бы более извинительна легкость, с которой он продолжал появляться в знатных домах с пятном, которое делало его достойным презрения, несмотря на прекрасную компанию, которая его принимала, и где он был завсегдатаем; потому что было очевидно, что все милости, которыми он пользуется, происходят из-за фанатизма поклонников Катэ, проявляемого ими более из-за ее красоты и нежных манер, чем из-за ее таланта.

Решив нанести визит недовольным, которые признали нового короля только через силу, и тем, которые совершенно не хотели его признавать, я выехал вместе с Кампиони, чтобы иметь в своей компании человека, который меня любил и был достаточно храбр, и со слугой. У меня в кошельке имелось двести цехинов, из которых сотня была мне дана палатином Дебюсси с глазу на глаз и настолько достойным образом, что я счел неприемлемым их отклонить. Я получил вторую сотню, поставив в партии в пятнадцать, которую граф Клари играл против старосты Снятинского, который разорялся в Варшаве в весельи сердца. Граф Клари, который в игре тет-а-тет никогда не проигрывал, выиграл у него в этот день две тысячи дукатов, которые молодой человек выплатил на следующий день. Принц Карл Курляндский выехал в Венецию, где я его рекомендовал моим могущественным друзьям, чему он имел основания быть весьма довольным. Английский посол, который рекомендовал меня князю Адаму, прибыл тогда в Варшаву из Петербурга. Я обедал с ним у самого князя, и дю Буа, который его знал, захотел там быть. Говорили, между прочим, о м-м Жоффрэн, старой подруге дю Буа, которая только прибыла в Варшаву, приглашенная и субсидированная самим дю Буа, который, несмотря на все неприятности, которые все время чинили ему его враги, был все время душой всех компаний, которые осчастливливал своим присутствием. Он мне однажды сказал, когда я застал его грустным и задумчивым, что корона Польши — это корона мучеников. Этот Буа, которому я, однако, полностью отдаю справедливость, имел слабость позволять клевете вмешиваться в мою судьбу. Я имел счастье убедить его в том, что он ошибается. Я поговорю о нем, между прочим, в недалеком будущем.

Я прибыл в Леополь шесть дней спустя после моего отъезда из Варшавы, потому что останавливался на два дня у молодого графа Замойского, ордоната (управителя) Замостья, который имел сорок тысяч дукатов ренты и страдал от эпилепсии. Он сказал мне, что готов отдать все свое добро врачу, который сможет его вылечить. Его молодая жена отнеслась ко мне с большим уважением. Она любила его, и не смела спать с ним, потому что он любил ее также, и несчастье с ним случалось как раз в тот момент, когда он желал оказать ей знаки своей нежности; она была в отчаянии, будучи вынужденной избегать его домогательств и даже убегать, когда он намеревался проявить настойчивость. Этот магнат, который умер некоторое время спустя, поместил меня в прекрасных апартаментах, где ничего не было. Это мода в Польше, где предполагается, что приличный человек путешествует со всем своим необходимым.

В Леополе, который называют Лемберг, я остановился в гостинице, но должен был оттуда съехать, чтобы поселиться у знаменитой кастелянши Каминской, противницы Браницкого, короля и всей их партии. Она была очень богата, но конфедераты ее разорили. Она меня принимала восемь дней, но без особого удовольствия как с одной, так и с другой стороны, так как говорила только на польском и на немецком. Я выехал из Леополя в маленький город, название которого я забыл, где жил маленький генерал Йозеф Ржевуский, к которому я привез письмо от Стражника князя Любомирского. Это был крепкий старик с длинной бородой, которую он носил, чтобы выразить друзьям свою грусть по поводу нововведений, которые сотрясали его родину. Он был человек богатый, ученый и верующий христианин, учтивый до крайности. Он держал меня у себя три дня. Он командовал, естественно маленькой крепостью, где жил и держал гарнизон в 500 человек. В первый день, когда он меня поселил, я находился в час до полудня в его комнате вместе с тремя или четырьмя офицерами. В тот момент, когда я говорил ему что-то интересное, вошел офицер, подошел к нему, тот сказал ему на ухо слово, и этот офицер сказал мне также на ухо:

— Венеция и Сен-Марк.

Я громко ответил ему, что Св. Марк — покровитель Венеции; все засмеялись, и я догадался, что это был пароль дня, который Е.П. назначил, и который мне сообщали, чтобы меня почтить. Я попросил прощения, и пароль сразу сменили. Этот магнат много говорил со мной о политике; он никогда не являлся ко двору; но он решил явиться в сейм, чтобы противостоять изо всех сил законам России в пользу диссидентов. Это был один из четырех, кого князь Репнин велел арестовать и отправил в Сибирь.

Раскланявшись с этим великим республиканцем, я направился в Христианполь, где жид знаменитый палатин Киёвии Потоцкий, который был одним из любовников императрицы России Анны Иоанновны. Он сам построил этот город, где жил, и назвал его Христианполь. Этот сеньор, который был еще красив, держал блестящий двор; он выказал уважение письму графа де Брюль, продержав меня у себя две недели и дав мне в сопровождение все эти дни своего медика, знаменитого Хирнеуса, заклятого врага еще более знаменитого Ван Свитена. Этот Хирнеус, очень ученый, был слегка безумен; он был эмпирик, он придерживался системы Асклепиада, которая стала неприемлемой после великого Бохераве; но, несмотря на это, он предписывал удивительные лечебные курсы. По возвращении в Христианполь я проводил все вечера у м-м палатин, которая никогда не спускалась ужинать, потому что молитвы, которые она совершала в своей комнате, не позволяли ей этого. Я никогда не видел ее без ее трех дочерей и двух монахов-францисканцев, которые постоянно воздействовали на ее сознание. Я развлекался в Леополе с очень красивой девушкой, которая некоторое время спустя влюбила в себя графа Потоцкого, старосту Снятина, до такой степени, что он на ней женился. После Леополя я провел неделю в Пулавии, превосходном дворце на Вистуле, в восемнадцати лье от Варшавы, который принадлежит князю Палатину России. Он сам велел его построить. Кампиони меня там оставил, направившись в Варшаву. Такое место может быть вполне прекрасным для того, кто захочет там поскучать и вынужден жить один, если у него, по крайней мере, есть под рукой несколько книг. В Пулавии крестьянка, которая приходила убирать комнату, мне понравилась, но убежала от меня однажды утром с криком, что я пытаюсь что-то с ней сделать; прибежал консьерж, спрашивая у меня с холодком, почему я не иду прямыми путями, если крестьянка мне нравится.