История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Я поднимаюсь, иду к Матон, которая, естественно, сидит в фонаре, где дует приятный ветерок. Я говорю ей, после разных экивоков, что хочу сменить комнаты.

— Ты перейдешь в мою, а я приду сюда, где утром дует освежающий ветерок.

Она хвалит мою мысль, сказав, что это не помешает ей приходить работать в эркер после обеда.

При этом ответе я убеждаюсь, что Матон так же хитра, как и я. Я ее больше не люблю. Я велю перенести ее кровать на другую сторону и поставить мою на ее место, с моим столом и письменными принадлежностями. Мы весело поужинали и, несмотря на то, что я не пригласил Матон прийти лечь со мной, она не заподозрила даже и тени изменения моего настроения. Я лег спать в новой комнате, я слышал голоса Беллегарда и тех, кто пил вместе с ним, я подошел к окну эркера и видел задернутые занавески окна другой комнаты, что говорило о том, что соглашение еще не достигнуто; однако затем я узнал, что Меркурий известил Юпитера, что Амфитрион поменял комнату.

На следующий день сильная головная боль, которой у меня еще не было, заставила меня провести весь день дома; я велел пустить себе кровь, и моя добрая мать пришла составить мне компанию и обедала вместе с Матон. Она ее полюбила, она несколько раз просила меня прислать ее составить ей компанию, но я этого не хотел. На следующий день после кровопускания у меня была очень тяжелая голова, и я лечился. Вечером, ложась спать, я обнаружил симптомы, происхождение которых явно было очень неприглядно. Мне стало достаточно все понятно для того, чтобы исключить ошибку. Очень огорченный, я заключил, что это не что иное, как подарок Матон, так как с Леополя я имел дело только с ней. Я провел ночь в сильном гневе против обманщицы, поднялся на рассвете, вошел в ее комнату, задвинул занавески, она проснулась, я сел к ней на кровать, отдернул простыню и вытащил из-под нее двойную салфетку, вид которой меня убедил. После этого я изучил, так, что она не посмела мне воспротивиться, все то, что не давал себе труда рассматривать до того, и увидел мерзкий госпиталь. Она уверяла меня, в слезах, что болеет так уже шесть месяцев, но не думала, что передаст мне болезнь, потому что очень старалась все время содержать себя в чистоте и мыться всякий раз, когда предполагала, что я буду иметь с ней любовь.

— Мыться, несчастная! Смотри, что ты мне сделала. Ты украла у меня мое единственное сокровище, мое здоровье. Но это все теперь неважно, потому что это моя большая ошибка, и мне стыдно. А пока одевайся, и ты увидишь, насколько я добр.

Она встает; я велю ей собрать в чемодан все то, что я ей купил, и велю своему слуге пойти посмотреть в другой гостинице, нет ли там маленькой комнаты для нее. Он уходит и возвращается мне сказать, что в гостинице на большой площади имеется на пятом этаже комната за четыре гросса в день. Я говорю ему подождать снаружи, и говорю Матон, что она должна туда идти сразу, потому что не может более жить со мной. Я оставляю ее плачущей и даю ей пятьдесят экю, говоря, что она может их потратить там и так, как она хочет, потому что я больше не желаю ее знать, и я заставляю ее дать мне расписку с описанием истинных, и очень для нее унизительных, обстоятельств. Она должна была на это согласиться, когда увидела, что я готов выгнать ее без единого су. Она переписала все то, что я хотел, чтобы она подписала.

— Что я буду делать здесь, где я никого не знаю?

— Если вы хотите ехать в Бреслау, я отправлю вас, так что это не будет вам стоить ни су.

Она мне не ответила. Я отправил ее в ее новую комнату с вещами, повернувшись к ней спиной, когда увидел, что она бросилась передо мной на колени. Я проделал эту экзекуцию с самым большим хладнокровием, не чувствуя никакого неудобства и жалости, так как то, что она проделала, и то, что готовилась сделать, показало ее как маленького монстра, который мог бы подвести меня таким образом, что иному это могло стоить жизни.

Послезавтра я съехал из гостиницы, сняв на шесть месяцев второй этаж в том доме, где жила моя мать, взяв у нее необходимую мебель, чтобы пройти там большой курс лечения, потому что у меня вспухли в паху большие нарывы. Подмывания Матон имели результатом то, что мне не передалась ее гонорея, но весь ее яд перешел мне в кровь, что должно было, наконец, проявиться. Если бы я задержался с лечением еще одну-две недели, я был бы так плох, как это было в Аугсбурге и в Везеле. Ответ, который я давал всем, кто спрашивал меня о моей гувернантке, был весьма прост. Это служанка, которой я дал расчет и о которой более не думаю. Неделю спустя мой брат Жан пришел мне сказать, что Беллегард и четверо или пятеро других молодых людей, которых он мне назвал, пребывают в руках у врача, в очень плохом состоянии из-за моей гувернантки.

— Я им сочувствую; но это их ошибка. Из-за чего они попали в такое положение?

— Из-за девушки, которая приехала в Дрезден вместе с тобой.

— И которую я отослал. Мне достаточно того, что они не имели дела с ней, пока она жила со мной. Скажи этим молодым людям, что если они злятся на меня, они не правы; и что они совершат ошибку, если будут рассказывать о своем позоре. Что впредь они будут умнее, и пусть лечатся, соблюдая молчание. Иначе люди здравомыслящие будут смеяться над ними, и они будут выглядеть как дураки. Ты согласен со мной?

— Это приключение не прибавляет тебе чести.

— Я это знаю; так что я этим и не хвалюсь, поскольку не такой дурак, чтобы делать его достоянием гласности. Они, должно быть, глупы. Были бы умней, они должны были бы сообразить, что у меня должны были быть очень веские причины, чтобы ее отослать столь внезапно, и, соответственно, догадаться обо всем и держаться подальше от этого монстра. Они заслужили то зло, которое она им принесла.

— Они все удивлены, что ты себя хорошо чувствуешь.

— Иди, утешь их; скажи им, что ты меня видел в том состоянии, в котором видишь теперь, но никто ничего не знает, потому что я не дурак.

Видя себя уличенным в собственной глупости, он ушел, а я занялся лечением, которое сделало меня к середине августа столь же здоровым, каким я был, выезжая из Варшавы. В эти дни княгиня Стражникова, сестра князя Адама Чарторыжского, приехала в Дрезден; граф де Брюль поселил ее у себя. Я нанес ей визит и услышал из ее собственных уст, что ее царственный кузен имел слабость опуститься до клеветы. Я сказал ей, что придерживаюсь мнения Ариосто, который писал, что добродетели достойны уважения лишь под покровом постоянства.

— Вы заметили, княгиня, что последний раз, когда я ел вместе с королем у вас, Его Величество развлекался тем, что делал вид, что меня не видит?

— Несомненно, я это заметила.

— Мне жаль монарха, который в этот момент неожиданно стал достоин уважения философа. Вы едете теперь в Вену, и в следующем году — в Париж. Вы увидите меня в этой стране, моя принцесса, и вы напишете королю вашему кузену, что вы меня не видели, даже если мое изображение будет выбито на монетах.

Ярмарка в Лейпциге в сентябре была блестящая, я хотел на ней побывать и поглядеть, насколько я располнею от поедания ласточек [30] . Играя в Дрездене с разумной экономией, хотя и все время понтируя, я выиграл три или четыре сотни дукатов, так что направился в Лейпциг с кредитным письмом на три тысячи экю на банкира Хомана, который познакомил меня с умным восьмидесятилетним человеком, который был президентом шахт Саксонии. Это от этого уважаемого человека я узнал одну вещь, которая — пустяк, однако замечательна тем, что никто из русских ее не знает. Императрица Екатерина Вторая, которую все русские и все, кто ее видел, считают брюнеткой, и даже с очень черными волосами, была блондинка. Этот президент, который видел ее в Штеттине каждый день три года подряд, с ее семи лет до десяти, сказал мне, что тогда стали ее красить свинцовыми красками, которые имеют свойство окрашивать волосы в черный цвет. Это делали потому, что с этого времени ее предназначали в жены герцогу Гольштейна, которым был несчастный Петр III. Правилом двора России было делать все, чтобы в правящей семье все были по возможности темноволосыми, а не блондинами, чаще всего встречающимися в России, и потому нелюбимыми. Поэтому красили в темный цвет светлые волосы августейшей и бессмертной Екатерины, которая сделала столько прекрасных вещей, насмехаясь над деньгами, с помощью которых она разорила свою обширную империю. Ей нужно было бы прожить еще десять лет в мире, чтобы оздоровить ее.

30

специальное блюдо на Лейпцигской ярмарке — прим. изд.

В Лейпциге случилась авантюра, о которой я вспоминаю все время с удовольствием: Принцесса д'Ауэрсберг, прибыв из Вены и остановившись в том же отеле, где жил я, возымела каприз пойти на ярмарку неузнанной. Имея с собой большую свиту, она приказала одной из своих горничных изобразить из себя принцессу и последовала за ней, представляясь горничной. Думаю, читатель знает, что она была очень хорошенькая, очень приятного ума, и что она была фавориткой императора Франца I. Будучи извещен об этом маскараде, я вышел из гостиницы в одно время с ней, и, как только мнимая принцесса остановилась в одном из бутиков, чтобы рассмотреть красивые побрякушки, что там были, я подошел к настоящей принцессе, которая меня не знала, и, обратившись к ней попросту, как обращаются к горничной, спросил, правда ли, что это знаменитая принцесса д'Ауэрсберг.

— Несомненно, это она.

— Я едва могу этому поверить, потому что она некрасива, и к тому же выглядит не как принцесса.

— Это, очевидно, потому, что вы не разбираетесь в принцессах.

— Я настолько хорошо в них разбираюсь, что скажу вам, что это вы выглядите как принцесса, и, дьявол меня забери, если я не предложу вам сотню дукатов, чтобы провести с вами ночь.

— Сотню дукатов? Вы будете очень разочарованы, если я поймаю вас на слове; но вы потом откажетесь.

— Нет. Попробуйте. Я живу в той же гостинице, что и вы. Подумайте, как это сделать, и я сделаю вам подарок авансом, как только буду уверен, что вы пришли, потому что вы можете сыграть со мной шутку, свойственную вашей профессии.