История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

— Каковы это прямые пути?

— Поговорить с ее отцом, который здесь находится, и спросить у него по-доброму, не хочет ли он продать вам ее девственность.

— Я не говорю по-польски, проделайте это сами.

— С удовольствием. Дадите ему пятьдесят флоринов?

— Вы шутите. Если она девица, и нежна как овечка, я дам ей и сотню.

Дело было сделано в тот же день после ужина. Затем она убежала, как воровка. Я узнал, что ее отец был вынужден ее побить, чтобы заставить подчиниться. На следующий день ко мне явились предложить мне нескольких, однако их не показывая.

— Но где же те девушки? — спросил я у консьержа.

— Зачем вам их видеть в лицо, когда вас заверяют, что они девственницы?

— Поймите, что меня интересует лицо, и что девственность некрасивой девицы — лишь тяжелая работа для моего разборчивого мальчишки.

После этого стали их показывать, и накануне моего отъезда я согласился на другую. В основном, прекрасный пол некрасив в этой стране.

Я отправился в Варшаву. Таким образом, я видел Подолию, Покусию и Волынь, которые некоторое время спустя стали называться Галицией и Лодомерией, поскольку они не могли стать принадлежащими Австрийскому Дому, не поменяв имени. Говорят сейчас, что эти плодородные провинции стали более счастливыми, после того, как перестали быть польскими. Сейчас более нет Польши [27] .

27

добавлено между строк Казановой — прим. изд.

В Варшаве я встретил м-м Жеофрэн, которую повсюду приветствовали и рассматривали с удивлением из-за простоты, с которой она держалась. Я не только убедился, что встречают меня весьма холодно, но, положительно, встречают плохо.

— Мы не думали, — говорили мне без обиняков, — что снова увидим вас в этой стране. Зачем вы сюда снова явились?

— Я приехал оплатить свои долги.

Я счел это возмутительным. Сам Палатин России показался мне иным. Меня усаживали за стол там, где я обычно бывал, но не разговаривали со мной. Однако княжна, сестра князя Адама, сказала мне ласковым тоном прийти к ней ужинать. Я туда пришел, и за круглым столом увидел напротив себя короля, который ни разу не обратился ко мне. Он разговаривал только со швейцарцем Бертрандом. Такого до сего дня еще не случалось.

На следующий день я пошел обедать к графине Огинской, дочери князя Чарторыжского, Великого канцлера Литвы, и графини де Вальдштейн, очень респектабельной особы, которой исполнилось уже восемьдесят два года. Эта дама спросила за столом, где король ужинал накануне, никто этого не знал и я хранил молчание. Генерал Ронишер пришел, когда все уже вставали из-за стола. Палатина спросила у него, где король ужинал, и тот ответил ей, что он ужинал у княгини Стражниковой, и что я там был. Она спросила у меня, почему же я ничего не сказал за столом, когда она полюбопытствовала на эту тему; я ответил, что поступил так потому, что был огорчен тем, что когда я там был, король ни разу не сказал мне ни слова и не взглянул на меня.

— Я в немилости и не могу догадаться о причине.

Выйдя от палатина Вильны Огинского, я отправился глубоко поклониться князю Августу Сулковскому, который, встретив меня очень хорошо, как и всегда, сказал, что я плохо сделал, вернувшись в Варшаву, потому что все поменяли мнение на мой счет.

— Что я сделал?

— Ничего; но таков, в основ ном, наш характер: непостоянен, непоследователен, неловок. Sarmatarum virtus veluti extra ipsos [28] . Ваша фортуна свершилась; вы упустили момент, я советую вам уезжать.

28

Добродетели у сарматов таковы, как у других недостатки.

— Я и сам думаю уехать.

Я иду к себе, и в десять мой слуга передает мне письмо, которое оставили у моей двери. Я вскрываю, не вижу подписи, и читаю, что персона, которая меня любит и уважает, и не подписывается, потому что слышала это от самого короля, извещает меня, что король больше не испытывает удовольствия, видя меня при дворе, потому что он узнал, что мое изображение было развешано в Париже, откуда я выехал, увозя с собой крупную сумму денег, принадлежащую кассе лотереи Эколь Милитэр, и что, кроме того, я в Италии занимался презренным делом комедианта в бродячих труппах, переезжающих из провинции в провинцию.

Такова клевета, которую очень легко запустить, но очень трудно опровергнуть. Таковы пути, которыми действует ненависть, постоянно побуждаемая завистью. Мне захотелось иметь возможность пренебречь этим и немедленно уехать; но у меня были долги и недостаточно денег, чтобы направиться в Португалию, где я был уверен в наличии больших возможностей.

Я больше никуда не ходил, я виделся только с Кампиони; я написал в Венецию и везде, где у меня были друзья, чтобы постараться поправить мои дела, когда тот самый лейтенант-генерал, который присутствовал при моей дуэли, пришел ко мне с грустным видом сказать от имени короля, чтобы я выехал из пределов Старостии Варшавы в течение восьми дней. При этом заявлении я выпрямился и сказал ответить королю, что не чувствую себя обязанным повиноваться указанию такого рода.

— Если я уеду, — сказал я ему, — я хочу, чтобы все знали, что меня изгоняют насильно.

— Я не готов передавать такой ответ. Я иду сказать королю, что я выполнил его приказ, и не более того. Вы поступите так, как сочтете нужным.

Переполненный гневом, я пишу королю длинное письмо. Я доказываю ему, что моя честь требует, чтобы я не подчинялся его приказу. «Мои кредиторы, сир, извинят меня, когда узнают, что я покинул Польшу, не оплатив долгов, только потому, что В.В. заставило меня выехать силой».

Когда я думал, через кого я мог бы отправить мое резкое письмо монарху, я увидел у себя графа Моссинского. Я рассказал ему все, что со мной случилось, и, когда я дал ему прочесть мое письмо, я спросил, через кого бы мне его отправить, он ответил, полный сочувствия, что передаст его сам. После этого я отправился прогуляться, чтобы подышать немного воздухом, и встретил князя Сулковского, который не удивился, когда я сказал ему о приказе, который получил, чтобы уезжать.

Этот князь подробно рассказал мне о приключении, которое с ним случилось в Вене, где императрица Мария-Терезия дала ему расписаться под приказом уехать в двадцать четыре часа по той только причине, что он рассыпался в комплиментах эрцгерцогине Кристине от имени князя Луиса Виртембергского.

На следующее утро коронный Стольник граф Моссинский принес мне тысячу дукатов. Он сказал, что король не знал, что я нуждаюсь в деньгах, потому что передо мной стояла гораздо более важная задача — сохранить жизнь, и поэтому Е.В. отправил мне приказ уехать, потому что, оставаясь в Варшаве и передвигаясь ночью, я все время подвергаюсь явной опасности. Угрозы исходили от пяти или шести персон, которые отправили мне картели, на которые я даже не ответил. Эти люди, чтобы отомстить за мое пренебрежение, могут на меня напасть, и король не хочет иметь беспокойства на мой счет. Он сказал мне, кроме того, что приказ, который Е.В. мне дал, не несет мне никакого бесчестия, с учетом персоны, которая его мне принесла, обстоятельств и времени, в которое мне было предписано уезжать, без особых для меня неудобств. Следствием этого разговора было то, что я не только дал слово г-ну Моссинскому уехать, но и попросил поблагодарить Е.В. от меня за милость, которую он мне оказывает, и за те знаки внимания, которое он проявляет в отношении моей жизни.

Благородный Моссинский обнял меня и просил принять маленький подарок в виде коляски, которой у меня не было, и просил меня ему писать. Он сказал мне, что муж ла Бинетти уехал с горничной своей жены, в которую влюбился, взяв с собой все, что у нее было, из бриллиантов, часов, золотых табакерок, и до тридцати шести серебряных столовых приборов. Он оставил ее танцору Пику, с которым та спала каждую ночь. Покровители ла Бинетти, из которых главным был князь-генерал (великий коронный гетман), брат короля, объединились, чтобы выразить ей сочувствие, и дали ей достаточно, чтобы ей не сожалеть обо всем том, что ее подлец-муж у нее украл. Он сказал мне, что Великая генеральша короны, сестра короля, прибыла из Белостока и поселилась при дворе, где ей оказывают самые большие почести. Надеются, что ее муж решится, наконец, приехать в Варшаву. Граф Браницкий умер, оказавшись последним из фамилии и распустив, как это принято, свои войска. Тот Браницкий, который удостоил меня дуэли, не был его родственником и носил это имя лишь по ошибке. Его звали на самом деле Брагнецкий.