История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
На следующий день я повидался с м-м Одибер и направился с визитом к м-м Н.Н., у которой было теперь трое детей и муж, который их обожал; я передал ей добрые новости о Марколине, что я получил из Венеции, о которых я буду говорить в году 1774, после моего возвращения на родину. Я рассказал ей также историю, которая случилась у меня с Кроче, и о смерти Шарлоты, которая ее весьма поразила. Она передала мне самые свежие новости о Розали, которая, с успехом своего мужа, стала очень богатой. Увы, я больше не мог надеяться ее увидеть, потому что в Генуе вид г-на Аугустино Гримальди меня бы не порадовал. Моя дорогая так называемая племянница меня огорчила, сама об этом не зная. Она сказала мне, что находит меня постаревшим. Мужчина легко может стать выше огорчения, которое вызывает этот комплимент, но, несмотря на это, он не может нравиться, если мужчина еще не расстался с галантными отношениями. Она дала мне прекрасный обед, и ее муж сделал мне предложения, которые я, к своему стыду, принял. У меня было еще пятьдесят луи и, поскольку я направлялся в Турин, у меня хватало ресурсов. Я нашел в Марселе герцога де Вилар, которого Трончен вынудил жить своим искусством. Этот сеньор, губернатор Прованса, пригласил меня на ужин, и я был удивлен, встретив там маркиза д'Арагон, который держал банк. Я понтировал по-малой, проиграл,
Я выехал из Марселя в одиночестве, заняв место в коляске, направлявшейся в Антиб, и оттуда направился в Ниццу, где объединился с одним аббатом, чтобы ехать в Турин через Cola di Tenda, самую высокую дорогу в Альпах. Направляясь этим путем, я имел удовольствие наблюдать красоту страны, которую зовут Пьемонт. Я прибыл в Турин, где шевалье Рэберти и граф де ла Перуз встретили меня с большой радостью. Оба нашли меня постаревшим, но, наконец, я не мог этого избежать, в соответствии с возрастом — мне было сорок четыре года. Я свел близкое знакомство с шевалье Х…, послом Англии, человеком любезным, литературно образованным, богатым, со вкусом, дававшим изысканные обеды, которого все любили, а также с танцовщицей из Пармы по имени Кампиони, красивей которой трудно себе представить.
Когда я сообщил моим друзьям свою идею направиться в Швейцарию, чтобы напечатать там на свои средства «Опровержение» «Истории правления Венеции» Амелота де ла Хусайе, на итальянском, они все постарались объединиться, чтобы оплатить мне авансом некоторое количество экземпляров. Самым щедрым из всех стал граф де ла Перуз, который дал мне двадцать пять золотых пистолей Пьемонта за пятьдесят экземпляров. Я выехал восемь дней спустя с двумя тысячами пьемонтских ливров в кошельке за экземпляры, оплаченные авансом, что позволяло мне напечатать весь труд, который я набросал в башне цитадели в Барселоне, который, однако, я должен был еще целиком написать, имея в руках томик автора, которого я хотел опровергнуть, и «Историю Венеции» прокуратора Нани. Снабженный этими книгами, я выехал, собираясь напечатать мой труд в Лугано, где имелась хорошая типография и никакой цензуры. Кроме того, я знал, что хозяин типографии был человек литературный, у которого собиралось хорошее общество и был вкусный стол. Недалеко от Милана, очень близко от Варезе, где герцог Моденский проводил свой сезон, по соседству от Куар, от Комо, Чьявенны и Лаго Маджоре, где находятся знаменитые Боромейские острова, я оказывался в месте, где мне будет легко найти развлечения; я приехал туда, поселился сразу в гостинице, слывущей лучшей. Это было у Тайоретти, который сразу выделил мне свою лучшую комнату.
На следующее утро я направился к доктору Агнелли, который был печатником, священником, теологом и вполне порядочным человеком. Я заключил с ним формальный контракт, которым он обязался выдавать по четыре листа в неделю, по двенадцать сотен копий каждый, я же должен был платить каждую неделю, а он, со своей стороны, оставлял за собой право цензуры, надеясь, однако, согласовываться все время со мной. Я начал с того, что дал ему Предисловие и Послесловие, которые должны были занять у него неделю, после того, как были выбраны бумага и формат in-octavo, как я хотел. Когда я возвратился в гостиницу обедать, хозяин объявил мне о Барджело, который хотел со мной говорить. Этот Барджело был шеф стражников. Хотя Лугано принадлежит к «Тринадцати кантонам», полиция города связана с полицией других городов Италии. Любопытствуя узнать, что этот персонаж с дурной аурой может хотеть от меня, и, впрочем, имея необходимость его выслушать, я сказал, чтобы его пригласили войти. Он сказал мне, держа шляпу в руке, что явился, чтобы предложить мне свои услуги, чтобы уверить меня, что, хотя и иностранец, я буду пользоваться в городе всеми возможными преимуществами, ничего для себя не опасаясь, если даже у меня есть внешние враги, и пользуясь полной личной свободой, даже если у меня есть натянутые отношения с правительством Венеции.
— Я благодарю вас, и я уверен в том, что вы мне говорите, потому что знаю, что я нахожусь в Швейцарии.
— Смею вам сказать, что правило таково, что все иностранцы, прибывающие сюда, и желающие быть уверенными в неприкосновенности убежища, которое им предоставляется, платят некий пустяк, авансом или по неделям, по месяцам или по годам.
— А если они не хотят платить?
— Они не смогут быть уверенными.
— Очень хорошо. Я скажу вам, что ничего не опасаюсь и, соответственно, чувствую себя уверенно, и даже весьма уверенно, без того, чтобы иметь потребность платить.
— Я знаю, однако, вы простите меня, что у вас есть проблемы с венецианским государством.
— Вы ошибаетесь, друг мой.
— Ох, что до этого, я не ошибаюсь.
— Смотрите, если вы найдете кого-то, кто захотел бы держать пари на две сотни цехинов на то, что мне нечего опасаться от Венеции, я их выложу тотчас же.
Барджелло был озадачен, хозяин, который при этом присутствовал, сказал ему, что возможно он ошибается, и он ушел, весьма удивленный. Хозяин, с удовольствием прослушавший этот диалог, сказал мне, что, намереваясь провести в Лугано три или четыре месяца, я мог бы проявить любезность и представиться Капитану, или главному бейлифу, который здесь как губернатор и обладает всей властью. Это, как он мне сказал, швейцарский джентльмен, очень порядочный и любезный, у которого молодая жена, полная ума и красивая как день.
— Ах, что до этого, заверяю вас, что пойду туда завтра с утра.
На следующий день, ближе к полудню, я пошел туда, меня объявили, я вошел и увидел г-на де … с его очаровательной женой и мальчиком пяти-шести лет. Мы остановились, неподвижные, глядя друг на друга.
Глава VII
Мараззани наказан. Мой отъезд из Лугано. Турин. Месье ди Буа в Парме. Ливорно. Отбытие Орлова с эскадрой. Пиза. Стратико. Сиена. Маркиза Гижи. Мой отъезд из Сиены вместе с англичанкой.
Вот прекрасные моменты моей жизни! Эти счастливые встречи, непредвиденные, неожиданные, абсолютно случайные и оттого тем более дорогие! Г-н де Р. первый нарушил молчание и нежно меня обнял. Мы оба высказали сразу все извинения, которые сочли нужным высказать, как старые знакомые, потому что без этого мы бы не выразили свой долг, я — не узнав заранее его имени, он, полагая, что это другой итальянец может носить такое же
имя, как я. Я должен был согласиться на импровизированный ужин в тот же день, это было ясно без разговоров, и благодаря этому все прежнее знакомство было возобновлено, и все, что нам нужно было сказать друг другу, было сказано. Его Республика дала ему это губернаторство, очень доходное; к сожалению, оно длилось только два года. Он был обрадован, как и я, что фортуна предоставила ему возможность быть мне полезным, и заверил меня, что я могу рассчитывать на все, что от него зависит. Я не мог желать ничего лучше. Он заверил меня, с проявлениями самой живой радости, что, находясь там, чтобы опубликовать в печати труд, автором которого я являюсь, я должен буду пробыть там три или четыре месяца, и был огорчен, когда я сказал ему, что смогу занимать место за его столом самое большее раз в неделю, потому что работа только наметилась, я был должен писать ночью то, что передаю на печать днем, когда буду целиком занят корректированием.Мадам не могла прийти в себя от изумления. Девять лет назад я оставил ее в Солюре, прекрасную до такой степени, что никак не мог себе представить, что несколько лет смогут сделать ее еще прекрасней, а между тем, она стала красивее. Я сделал ей об этом комплимент, и она, казалось, знала, что я ее не обманываю; она показала мне своего единственного отпрыска, матерью которого стала через четыре года после моего отъезда. Она его превозносила более чем свет своих очей, и похоже было, что она сделает из него избалованное дитя. Мне говорили однако, что это самое дитя стало сегодня весьма очаровательной персоной. М-м де Р. проинформировала меня за четверть часа обо всем, что случилось в Солюре после моего отъезда, из того, что могло меня интересовать. Главным было, что Лебель переселился в Безансон вместе со своей женой, где они живут, как она полагает, очень неплохо. Что же касается того, что случилось со мной за эти девять лет, м-м де Р. увидела в общих чертах, как я дал ей понять, что описания этого будет достаточно, чтобы развлекаться в течение многих дней, что я буду жить в Лугано. Правдивых слов, что сказала мне эта обаятельная женщина, что во мне уже не проглядывает обаяния молодости, которое было во мне в Солюре, было достаточно, чтобы мне отказаться от проекта возобновить, быть может, с ней амурные отношения. Тем лучше, говорил я себе, возвращаясь в свою гостиницу, я стану ей другом и удостоюсь дружбы г-на де Р. Работа, что я хотел представить публике, не допускала ни малейшего отвлечения, и любовная историйка потребовала бы от меня лучшей части моего времени. Я начал работать на следующий день, прервавшись только на час для визита к г-ну Р. Послезавтра я уже имел первый лист, который выправил, и был вполне доволен результатом. Я провел в моей комнате весь первый месяц, выходя только в праздники, чтобы сходить к мессе, пообедать у м-м де Р. и прогуляться с ней и ее малышом. Работая по четырнадцать часов в день, печатник в конце месяца представил мне первый том, в то время как у меня уже была готова рукопись второго. Месяц спустя я окончил весь труд, разделенный на три тома, которые печатник переплел мне в конце октября. Я продал менее чем за год все мое издание.
Моей целью при напечатании этого труда было заслужить благодарность государственных Инквизиторов Венеции. Проехав всю Европу, я испытывал желание вернуться на родину до такой степени, что, казалось, не мог больше жить вдали от нее. Амелот де ла Хусайе написал свою Историю правительства Венеции, будучи явным врагом венецианцев; его История была сатирой, которая содержала верные замечания, перемежающиеся клеветой. В течение семидесяти лет, что работа Амелота находилась на руках всего читающего мира, никто не сделал попытки ее опровергнуть. Венецианец, который захотел бы выявить выдумки этого писателя, опубликовав их в печати, живущий в Венеции, не получил бы разрешения правительства, которое, как правило, не терпит, чтобы о нем рассуждали, ни в похвалу, ни в осуждение. Ни один писатель до сих пор, не ожидая ничего, кроме осуждения, вместо вознаграждения, которого заслуживал бы, не осмеливался опровергать этого сатирического историка. Я решился предпринять этот труд. Соображения, которые я мог иметь против правительства, которое осуществляло власть, деспотически меня угнетавшую, мне представлялись свободными от подозрения в пристрастности, и я был уверен, что очевидность, с какой я показываю всей Европе ложь и просчеты Амелота, давала мне уверенность в вознаграждении, которое я получу, и которое состояло всего лишь в акте справедливости, что мне представлялось неизбежным. Разрешение вернуться на родину довлело надо мной в течение четырнадцати лет, которые деспотическая власть заставляла меня держаться вдали от нее. Я полагал, что Государственные Инквизиторы должны осознать эту возможность исправить их несправедливость под маской милости, которую я заслужу своим патриотизмом. Читатель увидит, что я угадал; но мне пришлось ждать еще пять лет. Г-н де Брагаден был мертв, у меня осталось в Венеции только два друга, в лице господ Дандоло и Барбаро. Это они обеспечили мне тайно в самой Венеции пятьдесят подписчиков. Во все время моего пребывания в Лугано единственный дом, который я посещал, был г-на де Р. Я несколько раз видел аббата Рива, умного и ученого, которому я был рекомендован знаменитым г-ном Анжело Кверини, его родственником. Этот аббат пользовался настолько большим уважением среди своих соотечественников, что выбирался арбитром почти во всех разногласиях, возникавших между ними, и заставлял их договариваться. Пособники кляузников его не выносили и рассматривали как своего главного врага. Их ненависть способствовала его славе. Его племянник, граф Жан-Батист, друг муз, а также Бахуса и Венеры, был моим единственным другом, хотя я и не мог удержать его руку от стакана. Он предоставлял мне всех юных девушек, которых инициировал, и они любили его больше, хотя я давал им денег. С ним и двумя сестрами, очень красивыми, я совершил путешествие на острова Боромео на Лаго Маджоре.
Я знал, что граф Фредерик Боромее, тот, что подарил мне свою дружбу в Турине, был там, и, уверенный, что встречу хороший прием, я направился туда вместе с моим другом и двумя прелестными особами, из которых одна проходила его женой. Благодаря этому, вторая не выглядела предосудительно. У графа Боромее они спали вместе. Этот сеньор, хотя и разорившись, жил там как принц. Невозможно дать читателю представление, насколько замечательны эти острова. Там царит вечная весна, там никогда не жарко и не холодно. Граф кормил нас тонкими яствами и развлекал наших девиц рыбной ловлей. Очень некрасивый, старый, согнувшийся, разоренный, он мог еще нравиться. Возвращаясь в Лугано на четвертый день и уступая дорогу на шоссе встречной коляске, моя лошадь поскользнулась на краю и упала с высоты двух футов. Я ударился головой о большой камень и думал, что расколол ее. Обильное кровотечение по прибытии в Лугано внушило мне сильное опасение. Это был последний раз, когда я сел на лошадь.