История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
— Это знак доверия, — ответил я; я не могу истолковать это в дурном смысле: это вполне по-французски.
— Вы совершенно правы, так как это наверняка не по-английски.
Трактирщик спрашивает меня, кто платит за мою еду, я или возчик, и я отвечаю, что я. Юная дама, обеспокоенная, просит трактирщика пойти спросить у возчика, должен ли он ее кормить. Трактирщик возвращается с возчиком, который, чтобы убедить даму, что он не обязан ее кормить, достает из кармана обязательство, сделанное ее мужем. Я читаю его и вижу, что оно подписано графом де л'Этуаль, который обязуется заплатить ему четыре цехина, два по выезде из Сиены и другие два — по прибытии в Рим, за то, чтобы он отвез туда графиню, его жену, за пять дней. Там не значится, что возчик должен ее кормить. Этого достаточно, трактирщик знает, к кому обращаться, они оба уходят. Милая дама просит меня, едва войдя в комнату,
Я мгновенно все понимаю, и, понимая, насколько эта юная особа должна чувствовать себя пристыженной тем, что с ней так обошелся человек, который называет себя ее мужем, призываю ее чувствовать себя свободно, со всей силу чувства, словами, которые только может высказать дружба…
— Мадам, я догадываюсь, что у вас нет при себе денег, и прошу вас не отказываться из-за этого от обеда. Граф, ваш муж, мне все вернет, если захочет. Поймите, что, сказав трактирщику готовить обед только для меня, я опозорю вашего мужа, вас, и, прежде всего, себя самого.
— Месье, я это чувствую, вы правы. Надо допустить, чтобы трактирщик готовил обед на двоих, но обедать я не буду. Я чувствую себя больной и прошу вас разрешить мне лечь в постель.
— Я в отчаянии от этого, но прошу вас не стесняться. Эта комната хороша, я велю поставить куверт в другой, ложитесь свободно, засните, если сможете. Я велю подать обед только в три часа, надеюсь, что вы будете чувствовать себя лучше. Извините также и вашего мужа за эту маленькую оплошность.
Не давая ей времени ответить, я выхожу, закрываю ее дверь и иду заказать трактирщику то, что я хочу есть в три часа. Он понятлив; я приказал ему приготовить плумпуддинг и поджарить на гриле куски говяжьей вырезки. После этого я направился тоже лечь в койку. Эта англичанка, фигуры которой я не видел, пока не сел в коляску, была красотка. Она держалась уверенно, ее печаль, ее стыд окончились, как только я стал действовать в ее интересах. Я решился побороться с ее так называемым мужем, которого я уже больше не считал таковым. Это должно было быть, думал я, похищение, соблазнение; и, как всегда суеверный, я решил, что это мой гений позаботился предложить ей мою персону, чтобы гарантировать ей, уж не знаю что — ее спасение, заботу о ней, избавление от оскорблений, которым его грубость, скупость и ее беспомощное состояние могли ее подвергнуть. Так я тешил свою зарождающуюся страсть. Я смеялся над именем графа де л'Этуаль, и когда я думал, что, возможно, этот авантюрист покинул девушку навсегда, оставив ее у меня на руках, я находил это немного слишком серьезным, но был уверен, что я ее не покину. С этими романтическими идеями я заснул.
Трактирщик ласково разбудил меня, сказав, что три часа прозвонило. Я сказал ему подождать немного с подачей обеда и тихо прошел посмотреть, спит ли англичанка. Она действительно спала, но легкий шум, который я произвел, желая прикрыть дверь, ее разбудил. Она спросила, обедал ли я, и я ответил, что если она не придет к столу, я не собираюсь обедать, и я надеюсь, что, проспав пять часов, она чувствует себя лучше. Она очень ласково ответила, что сейчас придет, и я вышел, чтобы сказать, чтобы подавали.
Она ела мало, но с хорошим аппетитом, удивленная тем, что видит два английских блюда, причем плумпуддинг был приготовлен на превосходном масле. Она спросила у хозяйки, не англичанин ли повар, и когда та ответила, что это я все организовал, она поднялась, ничего мне не говоря, преисполненная благодарности. Она развеселилась, она поздравляла меня с моим аппетитом, она пила все время со мной, но умеренно, отдавая справедливость Монте Пульчано, что подал нам хозяин, и вину Монтефьясконе. Я опьянел, но она нет, так как пригубливала вино маленькими глотками, в то время как я пил стаканами. Она говорила со мной на итальянском языке, которому научилась за шесть месяцев, что провела во Флоренции; она сказала, что родилась в Лондоне, что выучила французский в школе, и я думал, что умру от радости, когда, спросив у нее, не знает ли она Корнелис, услышал, что она была знакома с ее дочерью Софи, учившейся в той же школе, но не с ее матерью.
— Скажите, выросла ли Софи.
— Нет, она маленькая, но очень красивая и полна талантов.
— Ей должно быть сейчас семнадцать лет.
— Да, как и мне.
При этих словах она останавливается, опускает глаза и краснеет.
— Вам плохо?
— Совсем нет, но я не смею вам сказать, что Софи донельзя похожа на вас.
— Почему не смеете? Мне неоднократно это говорили. Это случайность. Но давно ли вы видели Софи?
— Восемнадцать
месяцев назад. Она вернулась на Сохо-Сквер к своей матери, чтобы выйти замуж, как говорят; я не помню, за кого.— Вы сообщили мне, мадам, очень интересную новость.
Хозяин приносит мне счет, где я вижу три паули, что конник потратил на себя и свою лошадь.
— Он сказал, — говорит хозяин, — что вы заплатите.
Прекрасная англичанка краснеет, я расплачиваюсь, и мы отправляемся. Краска, бросившаяся в лицо барышни, мне в глубине души нравится, она доказывает, что она не причастна к проделкам своего мужчины. Я умираю от желания узнать, в результате какого приключения она покинула Лондон и как она могла сделаться женой француза, как она выехала из Ливорно без экипажа, что она собирается делать в Риме; но я опасаюсь потревожить ее, задавая вопросы, поскольку она сама сможет, если захочет, мне рассказать, по крайней мере вкратце, свою историю, поскольку она сказала, что рассталась с мисс Корнелис восемнадцать месяцев назад. Поскольку предстояло провести три часа до прибытия в С. Кирико, я занял их разговорами о моей дочери Софи. Поскольку она сказала, что жила с Софи целый год в том же пансионе, я спросил, есть ли там еще мисс Нэнси Стейн. Читатель может вспомнить, что эта девочка обедала со мной — очаровательное дитя десяти-одиннадцати лет, и я покрывал ее поцелуями, и что ее отец подарил кольцо моей дочери.
Услышав имя Нэнси, она вздохнула, говоря, что Нэнси там была, когда она туда поступила, но что семь или восемь месяцев спустя вышла оттуда.
— Осталась ли она такой же красивой?
— Необычайная красотка; но красота зачастую лишь пагубный дар природы, заставляющий мужчин делать несчастной невинную владелицу этого дара. Нэнси за восемь месяцев стала моей близкой подругой, мы нежно любили друг друга; возможно, мы бы так не симпатизировали друг другу, если бы судьба не устроила бы нам одинаковую ловушку. Нэнси, нежная и верная Нэнси, быть может, еще более несчастна, чем я.
— Что вы говорите, что вы несчастны? Можете ли вы жаловаться на свою судьбу? Разве можете вы быть несчастной с таким прекрасным рекомендательным письмом, что дала вам природа?
— Увы, месье! Прошу вас, поговорим о другом.
Я вижу волнение в ее глазах. Я ее жалею, и, интересуясь ею все больше, я возвращаюсь к разговору о мисс Нэнси.
— Не можете ли вы мне сказать, почему вы полагаете, что Нэнси, быть может, стала несчастна?
— Она ушла с молодым человеком, которого полюбила, не имея надежды принадлежать ему с согласия своего отца, и после о ней ничего не было известно; вы видите, что, в силу моего к ней дружеского отношения, я должна за нее опасаться.
— Вы правы. Я чувствую, что пожертвовал бы многим для нее, если бы встретил ее нуждающейся в помощи.
— Где вы познакомились?
— У меня. Ей было только двенадцать лет. Она пообедала, и ее отец пришел поесть устриц вместе с ней.
— Я это знаю. Он подарил красивое кольцо мисс Корнелис. Ах, месье! Это вы! Если бы вы знали, сколько раз я слышала, как она разговаривала с Софи о вас. Нэнси вас любила как отца. Она поздравляла Софи с дружбой, которую вы питаете к ней. Я слышала от нее, что вы уехали в Россию, и потом вы дрались в Польше с генералом. Это правда? Как жаль, что я не могу передать новости о вас моей дорогой подруге Софи. Увы! Теперь я не могу больше надеяться на это.
— Все это правда, мадам; но почему вы не можете надеяться на получение столь легкого удовольствия, как то, чтобы переслать в Англию ваши новости кому хотите? Вы очень живо меня интересуете; доверьтесь мне, и вы сможете передать ваши новости кому захотите.
— Я бесконечно вам обязана.
После этого выражения благодарности она замолчала, и я оставил ее в покое, в плену ее собственных мыслей. В семь часов мы прибыли в С. Кирико, где граф де л'Этуаль явился в экипаже принять в свои объятия свою жену, с самым веселым и самым влюбленным видом, подарив ей публично сотню поцелуев; всем наблюдателям должно было быть понятно, что она его жена и что я должен быть ее отцом; в противном случае можно было решить, что она шлюха, а я, должно быть, ее сутенер. При этой встрече с графом я увидел, что англичанка вполне довольна, имеет весьма удовлетворенный вид, идя навстречу его проявлениям предупредительности, она не сделала ему ни одного упрека, она поднялась с ним, даже не вспоминая о моем хорошем с ней обращении. Я отнес это за счет ее любви, молодости, немного забывчивости; это было обидно, но, не останавливаясь на этой мысли, я поднялся со своим ночным саком. Хозяин сразу нас обслужил, потому что возчик хотел выехать в три часа утра, чтобы прибыть в Радикофани до наступления сильной жары. Туда было шесть часов пути.