История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

— Это те наслаждения, которые ты называешь чистыми.

— Таков вид обширного луга, покрытого травой. Зеленый цвет, столь рекомендованный нашим божественным пророком, накладывается на мое зрение, и теперь я чувствую, как мой разум плавает в спокойствии столь дивном, что мне кажется, что я приближаюсь к создателю. Я чувствую такой же мир, такое же спокойствие, когда сижу на берегу реки и наблюдаю поток воды, текущий передо мной и не вносящий возмущения в мою жизнь, так, что его постоянное движение не делает воду менее прозрачной. Она представляется мне образом моей жизни, и спокойствие, которого я желаю, подобно течению воды, что я наблюдаю, которое не прекращается и закончится только в конце ее бега.

Так рассуждал этот турок, и мы провели таким образом четыре часа. У него было две жены, двое сыновей и дочь. Его старший, отделившийся от него, жил в Салониках, где занимался коммерцией и был богат. Младший жил в большом серале, на службе у султана, и находился на попечении опекуна. Его дочь по имени Зелми, пятнадцати лет, должна была стать после его смерти наследницей всего его состояния. Он дал ей все образование, которое можно пожелать, чтобы составить счастье тому, кого бог пошлет ей в мужья. Мы заговорили об этой девушке. Его жены умерли и вот уже пять лет, как он взял себе третью жену, родившуюся на Хиосе, совсем молодую и замечательно красивую, но он сказал, что не может надеяться заиметь от нее сына или дочь, поскольку уже стар. Ему было, однако, только шестьдесят лет. Покидая его, я должен был обещать проводить с ним не менее одного дня каждую неделю.

К ужину, когда я дал отчет г-дам Байо о проведенном дне, они сказали, что мне посчастливилось иметь возможность провести приятно три месяца в стране, где они, будучи иностранными министрами, могут только скучать.

Три-четыре дня спустя г-н де Бонневаль повел меня обедать к Исмаилу, где я наблюдал большое собрание азиатского высшего света; однако, поскольку было очень много гостей и говорили почти все время по турецки, я скучал, также, как мне кажется, и г-н де Бонневаль. Исмаил, который это заметил, пригласил меня при прощании приходить к нему завтракать так часто, как я смогу, чем доставлю ему истинное удовольствие. Я обещал и через десять-двенадцать дней пришел. В соответствующем месте читатель об этом узнает. Я должен, однако, вернуться к Юсуфу, который, при моем втором визите, проявил характер, внушивший мне к нему самое большое уважение и самую глубокую привязанность.

Мы обедали вдвоем, как в первый раз, и речь зашла об искусстве; я высказал свое мнение о запрете Алкорана, который лишил оттоманов невинного удовольствия наслаждаться произведениями живописи и скульптуры. Он мне ответил, что Магомет в своей истинной мудрости должен был удалить от глаз мусульман все рукотворные образы.

— Заметь, — сказал он, — что все народы, которым наш великий пророк дал познать Бога, были идолопоклонники. Люди слабы, и наблюдая снова те же объекты, они могли бы снова впасть в те же ошибки.

— Я думаю, мой дорогой отец, что ни одна нация не поклоняется образу, но всегда божеству, которое представляет этот образ.

— Я тоже хочу этому верить; однако, поскольку Бог не может быть материален, надо удалить от вульгарных голов представление, что он может быть таков. Только вы, христиане, полагаете возможным видеть Бога.

— Это правда, мы в этом уверены, но заметь, прошу тебя, что то, что нам дает эту уверенность, это вера.

— Я это знаю; но вы не становитесь от этого менее идолопоклонниками, потому что то, что вы видите, — это только материя, и ваша уверенность основана на этом видении, по крайней мере, пока ты мне не скажешь, что вера это отрицает.

— Бог меня сохрани сказать тебе такое, потому что, наоборот, вера от этого становится крепче.

— Это иллюзия, в которой, слава Богу, мы не нуждаемся, и в мире нет такого философа, который мог бы убедить меня в необходимости этого.

— Это, мой дорогой отец, относится не к философии, но к теологии, которая намного выше первой.

— Ты говоришь на том же языке, что и наши теологи, которые, однако, отличаются от ваших тем, что не используют свою науку для того, чтобы сделать истины, которые мы должны понимать, более темными, а не наоборот, более светлыми.

— Подумай, мой дорогой Юсуф, о таинстве.

— Существование Бога — одно из них, и достаточно великое, чтобы люди не смели ничего к нему добавить. БОГ может быть только прост, это тот БОГ, о котором возвестил нам его пророк. Согласись, что нельзя ничего добавить к его сущности, чтобы не разрушить его простоту. Мы говорим, что он един, вот образ простоты. Вы говорите, что он один и их три в одно и то же время: это определение противоречивое, абсурдное и кощунственное.

— Это тайна.

— Ты говоришь о Боге или об определении? Я говорю об определении, которое не должно быть тайной и которое разум должен отвергнуть. Здравый смысл, дорогой сын, должен считать неуместным утверждение, суть которого абсурдна. Докажи мне, что три это не есть соединение или может им не быть, и я сразу стану христианином.

— Моя религия мне предписывает верить не рассуждая, и я трепещу, дорогой Юсуф, когда думаю, что в результате сложного рассуждения могу прийти к религии моего дорогого отца. Следовало бы начать с того, чтобы убедиться, кто же ошибается. Скажи мне, могу ли я, опираясь лишь на свою память, допустить себя в качестве своего собственного судьи, с намерением произнести осуждающий приговор.

После такого упрека я увидел, что почтенный Юсуф смущен. После двухминутного молчания он сказал, что, строя свои мысли таким образом, я могу быть только угоден Богу и, соответственно, спасен, но если я нахожусь в заблуждении, только Бог может из него извлечь, потому что он, Юсуф, не знает человека праведного, который был бы в состоянии опровергнуть чувство, которое я ему описал.

Мы говорили и о других вещах, очень доброжелательно, и к вечеру я покинул его, получив бесконечные изъявления самой чистой дружбы.

Идя к себе, я размышлял о том, что все, сказанное Юсуфом о сущности Бога, вполне правдоподобно, потому что, очевидно, вещь в себе (l’^etre des ^etres) не может не быть, в сущности, наиболее простой из всех вещей; однако невозможно допустить, что, исходя из предположения об ошибочности христианской религии, я мог бы дать убедить себя стать турком, который может излагать вполне правильное представление о Боге, но способен лишь рассмешить меня со своей доктриной как самый экстравагантный из обманщиков. [14] Однако я не думал, что Юсуф хотел сделать из меня прозелита.

14

Allant chez moi je r'efl'echissais qu\'il 'etait bien possible que tout ce que Josouff m\'avait dit sur l\'essence de Dieu f^ut vrai, car certainement l’^etre des ^etres ne pouvait ^etre en essence que le plus simple de tous les ^etres; mais qu\'il 'etait impossible qu\'en cons'equence d\'une erreur de la religion chr'etienne je pusse me laisser persuader `a embrasser la turque, qui pouvait bien avoir de Dieu une id'ee tr`es juste, mais qui me faisait rire, en ce qu\'elle ne devait sa doctrine qu\'au plus extravagant de tous les imposteurs.

Когда я обедал с ним в третий раз и разговор, как всегда, зашел о религии, я спросил у него, не уверен ли он, что его религия — единственная, которая может привести смертного к вечному спасению. Он ответил, что не уверен в том, что она единственная, уверен, что христианская ошибается, потому что она не может быть универсальной.

— Почему?

— Потому что на двух третях земного шара нет ни хлеба, ни вина. Заметь, что Коран может быть принят везде.

Я не знал, что ему ответить, и не пытался слукавить, заявив однако, что Бог не материален и должен быть духом, на что он ответил, что мы могли бы знать, что его нет, но не то, что он есть, и что, соответственно, мы не могли бы утверждать, что он дух, потому что можем иметь о нем только абстрактную идею.