История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
Шрифт:
После этой короткой речи Юсуф прижал меня к груди и, убедившись, что я не отвечаю, покинул меня. Я вернулся к себе, настолько занятый мыслями об этом предложении Юсуфа, что не замечал дороги. Байо нашли меня задумавшимся, как и г-н де Бонневаль позавчера, и спрашивали о причине; но я остерегся рассказывать о ней. Я считал вполне правдоподобным то, что Юсуф мне сказал. Это дело было настолько важным, что я не должен был не только никому об этом сообщать, но и воздерживаться думать об этом, пока не почувствую, что рассудок мой достаточно успокоился, чтобы быть уверенным, что никакое дуновение ветра не нарушит мое равновесие, в котором я должен определиться. Все мои страсти должны были замолчать — пристрастия, предрассудки, и даже личная заинтересованность. Назавтра, при моем смутном пробуждении, любое размышление об этом деле могло бы помешать мне определиться, и поскольку мне нужно было это сделать, надо было сделать, не раздумывая. Это был случай sequere Detim стоиков [16] .
16
Следуй богу. Следуй своей судьбе.
— Я положился на Бога, — ответил я ему, — и, питая к нему полное доверие, уверен, что приму правильное решение, либо став твоим сыном, либо оставшись таким, каков я есть. В ожидании этого мысль об этом деле занимала мою душу утром и вечером, до момента, когда, наедине с самим собой, решение пришло в полнейшем спокойствии. Когда я принял решение, ты, мой отец, — тот, кому я передаю эту новость, и с этого момента ты стал обладать для меня авторитетом отца.
При этом объяснении я увидел слезы, стекающие из его глаз. Он положил левую руку мне на голову и второй и третий пальцы правой на середину моего лба, и сказал, чтобы я продолжал и был уверен, что не ошибаюсь. Я спросил, не может ли так оказаться, что его дочь Зельми сочтет, что я не в ее вкусе.
— Моя дочь тебя любит, — ответил он, — она тебя видела, вместе с моей женой и с гувернанткой, всякий раз, как мы обедали вместе, и она тебя слушала с большим удовольствием.
— Но она не знает, что ты хочешь сделать ее моей женой.
— Она знает, что я хотел бы соединить ее судьбу с твоей.
— Я очень рад, что тебе не позволено допустить меня ее увидеть, потому что она могла бы меня ослепить, и к тому же возникнет страсть, которая послужит толчком, который нарушит мое равновесие и я не смогу определиться в полной чистоте моей души.
Радость Юсуфа, услышавшего мое рассуждение, была наивысшая, и я говорил с ним без малейшего двуличия и очень искренне. Сама мысль увидеть Зельми заставляла меня трепетать. Я чувствовал уверенность, что, не колеблясь, стану турком, если влюблюсь в нее, в то же время, если я останусь безразличным, уверен, что никогда не решусь на поступок, который, при прочих условиях, не имел для меня ничего притягательного и, наоборот, являл весьма безрадостную картину как в отношении настоящего, так и в будущем, Относительно богатств — я мог надеяться обрести такие же благодаря милости фортуны в Европе, без необходимости сменить религию; мне казалось, что я не должен был быть безразличен к презрению всех тех, кто меня знал и уважение которых хотел заслужить. Я не мог решиться распрощаться с прекрасной надеждой стать знаменитым среди просвещенных наций, в искусстве, в литературе либо в каком-то другом качестве, и я не мог перенести мысль забыть о триумфах среди равных, которые, быть может, были мне приуготовлены, живи я среди них. Мне казалось, и я в этом не обманывался, что решение принять тюрбан, могло прийти только разочаровавшимся, и я не из их числа. Но что больше всего меня отвращало, это идея отправиться жить год в Андрианополе, чтобы учиться говорить на варварском языке, к которому я не имел никакой склонности и который, соответственно, не мог надеяться изучить в совершенстве. Я не мог отказаться без сожаления от тщеславного желания считаться красноречивым, каковую репутацию я повсюду уже заслужил. Кроме того, я думал, что очаровательная Зелми может не остаться таковой в моих глазах, и что это сможет сделать меня несчастным, потому что Юсуф может прожить еще лет двадцать, и я чувствовал, что мои уважение и благодарность никогда не допустят меня до того, чтобы решиться причинить боль доброму старику, перестав оказывать его дочери все те знаки внимания, что я должен. Таковы были мои мысли, о которых Юсуф не мог догадываться, и которые не было необходимости ему излагать.
Несколько дней спустя я встретил Исмаила на обеде у моего дорогого Османа-паши. Он выказал мне знаки внимания, на которые я ответил, и я потонул в упреках, что давно не появлялся с ним завтракать; я не смог отделаться от приглашения пообедать у него вместе с г-ном де Бонневаль. Я явился туда в назначенный день и после обеда наслаждался красивым спектаклем, показанным неаполитанскими рабами обоего пола, которые исполняли фарс-пантомиму и танцевали калабрийские танцы . Г-н де Бонневаль рассказал о венецианском танце, называемом Фурлана, и Исмаил нашел это любопытным. Я сказал, что невозможно его показать без танцовщицы моей страны и без скрипки, которая должна подыгрывать. Взяв скрипку, я наиграл ему мелодию, но когда захотели посмотреть и танец, я не смог одновременно играть музыку и танцевать. Исмаил поднялся и отошел в сторону с евнухом, который ушел и через три-четыре минуты вернулся,
сказав ему что-то на ухо. Исмаил сказал, что нашли танцовщицу, и чтобы я сказал, могу ли я найти также музыканта на скрипке, если он отправит записку в Отель Венеции. Все было проделано очень быстро. Я написал записку, он ее отправил, и слуга Байо Дона явился через полчаса со своей скрипкой. Тут же дверь в углу залы открылась и появилась прекрасная женщина с лицом, прикрытым черной велюровой маской в форме овального лица, которое в Венеции называется Моретта . Появление этой маски удивило и очаровало все собрание, невозможно было представить себе более интересного персонажа, как по красоте форм, так и по элегантности туалета. Богиня встала в позицию, я ее сопровождал, и мы станцевали шесть фурлан подряд. Я задыхался, так как это самый энергичный из национальных танцев, но красавица осталась стоять, неподвижно, без малейших признаков усталости, и как бы бросала мне вызов. В «рондо» балета, самой утомительной части, она, казалось, парила, вызывая во мне невольное изумление. Я не припоминаю, чтобы видел такое прекрасное исполнение этого балета в самой Венеции. После короткого отдыха, немного пристыженный своей слабостью, я снова подошел к ней и сказал: «Ancora sei, e poi basta, se non volet'e vedermi a morire» [17] .17
Еще шесть и хватит, если вы не хотите, чтобы я умер (ит.)
Она бы, наверное, мне ответила, если бы смогла, потому что в такой маске невозможно произнести ни слова; но она мне многое сказала пожатием руки, которое никто не мог видеть. После вторых шести фурлан евнух открыл ту же дверь и она исчезла.
Исмаил рассыпался в благодарностях, но это я должен был благодарить, потому что это было единственное настоящее удовольствие, которое я получил в Константинополе. Я спросил у него, не была ли дама венецианкой, но он ответил мне лишь тонкой улыбкой. К вечеру мы ушли.
— Этот молодец, — сказал мне г-н де Бонневаль, — был обманут сегодня своей щедростью, и, я уверен, он раздосадован тем, что заставил танцевать с вами свою прекрасную рабыню. Полагаю, то, что он проделал, наносит ущерб его славе, и я советую вам держаться поосторожнее, потому что вы наверняка понравились этой девушке, которая, соответственно, подумывает завести с вами некую интрижку. Будьте благоразумны, потому что в силу турецких нравов это всегда опасно.
Я заверил его, что не готов ни к каким интригам, но не поручился в этом.
Три — четыре дня спустя старая рабыня, встретив меня на улице, предложила мне кисет, оправленный золотом, спросив за него пиастр, и, вручая его мне, дала понять, что внутри есть письмо: я видел, что она избегала глаз янычара, который шел позади меня. Я заплатил, она ушла и я продолжил свой путь к дому Юсуфа, где, не застав его, пошел прогуляться в саду. Письмо было запечатано и без адреса, и, поскольку рабыня могла ошибиться, мое любопытство возросло. Вот что было в письме, довольно правильно написанном на хорошем итальянском: «Если вы заинтересованы увидеть персону, которая танцевала с вами Фурлану, приходите прогуляться вечером позади бассейна и сведите знакомство со старой служанкой садовника, спросив у нее лимонаду. Вам, возможно, удастся увидеть эту персону без риска случайно встретиться с Исмаилом; она венецианка; разумеется, вы не должны никому показывать это приглашение».
«Я не настолько глуп, дорогая моя соотечественница», — с энтузиазмом воскликнул я, как будто она была здесь, и положил письмо в карман. Но вот, красивая пожилая женщина подходит ко мне с букетом, спрашивает меня, чего бы я хотел и как я ее нашел. Я отвечаю ей со смехом, что говорил в воздух, не думая, что буду услышан. Она вдруг говорит, что очень рада поговорить со мной, что она римлянка, что она вырастила Зелми и научила ее петь и играть на арфе. Она воздала похвалы красоте и прекрасным качествам своей воспитанницы, говоря, что я безусловно влюбился бы, увидев ее, и ей очень жаль, что это запрещено.
— Она сейчас смотрит на нас, — говорит она, — из-за этого зеленого жалюзи, и мы любим вас с тех пор, как Юсуф сказал нам, что вы можете стать мужем Зелми, после того, как вернетесь из Адрианополя.
Я спросил, могу ли я поведать Юсуфу о доверии, которое она хочет мне оказать, и получил ответ, что нет, что, видя меня в затруднении, она сама решилась доставить мне удовольствие увидеть ее очаровательную воспитанницу. Я не мог согласиться с идеей поступка, который не понравился бы моему дорогому хозяину, но, кроме того, я опасался вступить в лабиринт, в котором слишком легко мог сбиться с пути. Тюрбан, который, казалось, замаячил вдали, меня пугал. Я увидел Юсуфа, подходящего ко мне, и мне показалось, что он не раздосадован, видя меня беседующим с этой римлянкой. Он сделал мне комплимент по поводу удовольствия видеть меня танцующим с одной из красавиц, запертых в гареме сластолюбивого Исмаила.
— Видимо, это замечательная новость, поскольку о ней говорят?
— Такое нечасто происходит, поскольку предрассудок, запрещающий выставлять перед завистливыми взглядами красоты, которыми мы обладаем, главенствует в народе; но каждый волен делать, что хочет, в своем доме. Исмаил, впрочем, очень галантный и умный мужчина.
— Известно ли что за дама, с которой я танцевал?
— О! Относительно этого, не думаю. Впрочем, она была в маске, и известно, что у Исмаила есть с полдюжины выдающихся красоток.