История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

— Это возможно; но, развлекаясь ролью кассира своих собственных денег, вы выставляете себя скупцом, а скупец не лучше влюбленного. Почему бы вам не купить перчатки?

Раздался смех и я почувствовал себя глупцом. Она была права. Обязанностью адъютанта было сопровождать даму до портшеза или ее коляски, когда она встает, чтобы выйти, модой на Корфу было прислуживать даме, приподнимая ее платье левой рукой и поддерживая ее правой рукой под локоть. Без перчатки потная рука могла ее запачкать. Я был убит, и пятно скупости ранило мне душу. Отнести это на счет плохого воспитания было бы милостью. Чтобы отомстить, я, вместо покупки перчаток, решил ее избегать, предоставив пошлой галантности Сансонио, с его гнилыми зубами, светлым париком, темной кожей и дурным запахом изо рта. Я жил, таким образом, несчастный и разозленный, не имея возможности перестать ненавидеть эту молодую женщину, которую, по совести, ненавидеть было не за что, и я не мог ей ничего поставить в вину. Она меня не ненавидела и не любила, все было просто, и, будучи совсем молодой и желая посмеяться, она остановила свой выбор на мне, чтобы развлечься как с куклой. Мог ли я иметь что-либо против? Я хотел ее наказать, заставить раскаяться, и я обдумывал самые жестокие планы мести. Из них самыми многочисленными были планы влюбить ее в себя и превратить в потаскуху; но когда я доходил до этой мысли, я с негодованием ее отбрасывал, потому что не находил в себе достаточно сил, чтобы противостоять силе ее чар. Но тут случился поворот судьбы, позволивший полностью изменить ситуацию.

Г-н Д. Р. отправил меня после обеда к г-ну де Кондульмер, капитану галеасов, чтобы передать ему письма и ждать его распоряжений. Этот морской командир заставил меня ждать до полуночи, так что, когда я вернулся к нам, г-н Д. Р. уже ушел и я пошел тоже спать. Утром, когда он проснулся, я зашел к нему в комнату, чтобы отчитаться в поручении. Через минуту в комнату вошел слуга и вручил ему записку, сказав, что адъютант м-м Ф. ждет ответа. Г-н Д. Р. распечатал и прочел записку, затем порвал ее и в горячке растоптал ее ногами, походил по комнате, наконец, написал ответ, запечатал записку и позвонил адъютанту и вручил ему записку. После этого, по-видимому, успокоившись, он закончил читать то, что сообщил ему морской начальник, затем велел мне переписать письмо. Он его перечитывал, когда вошел слуга, сказав мне, что мадам Ф. хочет со мной поговорить. Г-н Д. Р. сказал, что у него больше нет ко мне дел, и я могу идти узнать, чего хочет мадам. Он повторил при этом, что я должен молчать об увиденном. Я вышел — я не нуждался в этом напоминании. Я полетел к мадам, не догадываясь, зачем она меня вызывает. Я бывал там несколько раз, но никогда по ее вызову. Она заставила меня минутку подождать. Я вошел и был поражен, увидев ее сидящей в постели, раскрасневшейся, красивой до изумления, но с широко распахнутыми глазами. Она, несомненно, лила слезы. Мое сердце судорожно забилось, непонятно от чего.

— Садитесь, — сказала она, — на это креслице, мне надо с вами поговорить.

— Я вас послушаю стоя, мадам, потому что недостоин этой милости.

Она не настаивала, вспомнив, должно быть, что никогда не была столь вежлива со мной и никогда не принимала меня, находясь в постели. Затем, немного собравшись, продолжила:

— Мой муж проиграл вчера вечером на слово двести цехинов в ваш банк, собираясь взять их у меня и заплатить сегодня; я располагаю такими деньгами и, соответственно, должна их найти. Думаю, вы могли бы сказать Мароли, что взяли у моего мужа ту сумму, которую он проиграл. Вот кольцо, держите его, и вернете его мне к началу января, когда я отдам вам двести дукатов, о чем я дам вам расписку.

— Давайте расписку, мадам, и я не хочу брать ваше кольцо. Скажу вам, что г-н Ф. должен пойти отдать или передать эти деньги в банк, а через десять минут я приду и выплачу вам эту сумму.

Сказав это, я не стал ждать ее ответа и вышел; я вернулся на квартиру г-на Д. Р., взял у себя два свертка по сотне цехинов и отнес ей, сунув в карман записку, в которой она обязалась вернуть мне сумму первого января. Когда я выходил, она сказала мне следующее:

— Если я каким-либо образом смогу в будущем оказаться вам полезна, вы не откажете мне в удовольствии сделать это.

— Хорошо, мадам; поверьте, в мире нет мужчины, способного отказать вам в такой мелочи, если вы его об этом попросите.

— То, что вы мне говорите, очень лестно; но я надеюсь, что в жизни больше не окажусь перед необходимостью это проверить.

Я ушел, размышляя о тонкости этого ответа. Она не сказала мне, как я ожидал, что я ошибаюсь, она выбрала компромисс. Она знала, что я был в комнате г-на Д. Р., когда адъютант принес ему ее записку, и что я должен был догадаться, что она попросила у него эти две сотни цехинов, и он ей отказал, — и она мне ничего не сказала. Боже! Как мне это понравилось! Я обо всем догадался. Я ревновал к его победе и я ее обожал. Я убедился, что она не может любить г-на Д. Р., и он ее тем более не любит, и мое сердце наслаждалось этим открытием. С этого дня я влюбился в нее до погибели и надеялся когда-нибудь предложить ей свое сердце.

Вернувшись в свою комнату, я вымарал черными чернилами все, что м-м Ф. написала в своей записке, за исключением имени, затем запечатал ее и отнес к нотариусу, где сдал на хранение, взяв квитанцию, в которой тот обязался отдать запечатанную записку только в собственные руки м-м Ф., по ее требованию. Вечером г-н Ф. пришел на мой банк, уплатил мне долг, сыграл на наличные и выиграл три или четыре дюжины цехинов. В этой красивой авантюре я обрел замечательного лишь то, что г-н Д. Р. продолжал быть любезен с м-м Ф., как и она с ним, и он не спрашивал меня, чего она хотела от меня, когда увидел меня в отеле; однако с этого момента она окончательно изменила свое поведение со мной. Она не сидела теперь со мной за столом, ни разу не обратившись ко мне, часто задавала мне вопросы, которые ставили меня перед необходимостью давать критические комментарии, в забавном стиле, сохраняя серьезный вид. В то время моим большим талантом было смешить с серьезным видом. Я этому учился у моего первого учителя г-на Малипьеро. «Чтобы заставить плакать, — говорил он, — надо плакать, но не надо смеяться, когда хочешь заставить смеяться». Во всем, что я делал, во всем, что я говорил в присутствии м-м Ф., в мыслях моей единственной целью было ей понравиться; но я не смотрел на нее без повода, не подавая какого-либо признака, позволявшего думать, что ей понравиться было моей целью. Я хотел возбудить ее любопытство, заставить усомниться в правде, догадаться о моей тайне. Мне необходимо было продвигаться потихоньку, что я все время и делал. В ожидании я с удовольствием наблюдал, как деньги и хорошее поведение давали мне уважение, на которое я не мог надеяться ни по своему положению, ни по возрасту, ни по определенному таланту, проявляемому в своих делах.

К середине ноября мой солдат заболел воспалением груди. Капитан Кампорезе, получив от меня сообщение, отправил его в госпиталь. На четвертый день мне сказали, что он уже не вернется и что его соборовали; к вечеру я пришел к капитану, когда священник, который причащал солдата, пришел сказать, что он умер, и показал маленький сверток, который передал ему покойный перед тем, как впасть в агонию, с условием, что тот передаст его капитану только после его смерти. Это была латунная печатка с герцогскими гербами, выписка из свидетельства о крещении и листок бумаги, в котором, поскольку капитан не знал французского, я прочел следующее, очень плохо написанное и с дьявольской орфографией:

«Я понимаю, что эта бумага, написанная и подписанная моей собственной рукой, попала в руки моего капитана, потому что я точно и неопровержимо мертв: без этого условия мой исповедник не мог бы использовать ее никоим образом, что я и доверил ему по секрету, под покровом святого причастия. Я прошу моего капитана похоронить меня в склепе, откуда мое тело сможет быть извлечено, если герцог, мой отец, этого пожелает. Я прошу также отправить послу Франции в Венеции мою выписку из свидетельства о крещении, печатку с гербами моей фамилии и свидетельство о смерти по всей форме, чтобы их передали г-ну герцогу, моему отцу: мое право старшинства должно перейти к принцу, моему брату. В удостоверение чего моя подпись, — Франсуа VI, Шарль, Филипп, Луи, Фуко, принц де Ларошфуко». В выписке из свидетельства о крещении, данном в аббатстве Сен-Сюльпис, стояло то же имя и имя отца — Франсуа VI. Имя матери было Габриелла дю Плесси.

К концу чтения я не мог сдержать взрыва смеха, но, видя, что мой капитан, полный дурак, сочтя мой смех неуместным, вознамерился идти известить об этом факте генерального проведитора, я покинул его, направившись в кафе, уверенный, что Его Превосходительство посмеется над ним и что редкостная буффонада заставит смеяться весь Корфу. Я знал в Риме у кардинала Аквавива аббата де Лианкур, правнука Шарля, сестра которого Габриелла дю Плесси была женой Франсуа V.; однако, это было в начале предыдущего века. Я переписывал в канцелярии кардинала документы, которые аббат де Лианкур должен был предъявить при дворе в Мадриде, где он бывал, некоторые другие обстоятельства касательно дома Дю Плесси. Я нашел также употребление термина «Величество» (la Valeur ) ошибочным и странным; поскольку все это могло быть представлено только после его смерти, оно не могло вообще быть ему положено.

Полчаса спустя, когда я распечатывал колоду карт, вошел адъютант Сансонио и рассказал самым серьезным тоном новость. Он пришел из генеральной резиденции, где видел, как появился запыхавшийся Кампорезе и передал Его Превосходительству сверток и бумаги покойника. Его Превосходительство приказал похоронить принца в склепе, с оказанием ему почестей, соответствующих его рождению. Еще через полчаса г-н Минотто, адъютант генерального проведитора пришел сказать, что Его Превосходительство желает со мной говорить. С концом талии я передал карты майору Мароли и пошел в резиденцию. Я нашел Его Превосходительство за столом с главными дамами и тремя — четырьмя командующими моря; я увидел м-м Ф. и г-на Д. Р.

— Итак, — говорит мне старый генерал, — вашим слугой был принц!

— Я никогда не мог на такое надеяться, монсеньор, и сейчас я этому не верю.

— Как! Он умер, и он не был сумасшедший. Вы видели выписку из его свидетельства о крещении, его регалии, собственноручное письмо. Когда находятся при смерти, нет желания разыгрывать фарсы.

— Если Ваше Превосходительство считает все это правдой, мое уважение к нему предписывает мне молчать.

— Это не может быть ничем иным, как правдой, и мне удивительно, что вы сомневаетесь.