История Жанны
Шрифт:
Я решила, что это слуги виконта. Они слушались его беспрекословно и повиновались его взгляду.
Мы ехали всю ночь и все утро.
Сначала наш путь пролегал той же дорогой, которой мы с Гастоном проезжали днем. Но потом местность стала меняться. Мне показалось, что мы заворачиваем южнее.
Кавалькада двигалась в полном молчании. Я замерзла, устала и умирала от голода. Под утро я уже ничего не чувствовала и только тупо смотрела перед собой, боясь уснуть и свалиться с лошади.
Лошади тоже устали. Наверно, если бы это были благородные скакуны, арабские или андалузские (где ты, мой Малыш?),
Уже давно рассвело. Мы двигались по незнакомой мне местности. Несколько раз переходили вброд какую-то речонку (а, может, это были разные речки). Пересекали глубокие овраги и заснеженные поля. Потом долго-долго ехали через густой и мрачный лес. Внезапно лес расступился, и я поняла, что нашему путешествию подходит конец.
Глава 17
Место было удивительное. Ничего похожего на виденное мною ранее. Позже я узнала, что мы находились неподалеку от Ламбаля, в Сент-Обенском лесу, и что место это называлось Гийомарэ.
Прямо перед нами на ровной открытой площадке стоял небольшой замок. В нем не было никакого изящества, никакой симметрии, радующей глаз, никаких архитектурных изысков. К приземистому двухэтажному зданию слева примыкала круглая остроконечная башня с высокими узкими бойницами. А справа виднелась другая башня – мощная, квадратная, с открытой смотровой площадкой на самом верху.
Вокруг замка шел ров, почти доверху заполненный черной водой. Для того чтобы проникнуть в замок, необходимо было проехать через массивные ворота, которые служили двум целям: поднимали и опускали крепкий подъемный мост и, кроме того, при необходимости вполне могли какое-то время сдерживать штурмующих эту маленькую крепость.
При нашем приближении мост с грохотом и скрежетом опустился, хотя я, как ни крутила головой, не смогла никого увидеть внутри этой удивительной конструкции.
Мы остановились у парадного подъезда (если можно было так назвать узкую невысокую дверь, прорезанную в стене ближе к квадратной башне), и виконт первым спрыгнул с лошади. В нем не чувствовалось ни малейшей усталости, словно он был выкован из стали.
Я бесформенной массой сползла со своего седла и на негнущихся ногах пошла за Шатоденом. Тибо следовал позади, готовый прирезать меня без лишних слов. Гастона со мной не пустили.
Виконт еще только поставил ногу на первую ступеньку маленького крыльца, а дверь уже открылась как будто сама. Мы прошли через круглую прихожую мимо вытянувшегося в струнку лакея в парадной ливрее и с мушкетом. Любопытное сочетание.
Наконец, виконт распахнул двойные двери, и вслед за ним я вошла в залу, неожиданно просторную для такого небольшого здания.
В комнате находились два человека. Один сидел в кресле у растопленного камина спиной ко входу и не шелохнулся при нашем появлении. Другой, склонившийся над огромным столом, заваленным картами, и что-то чертивший, выпрямился и без всякого выражения на худом незапоминающемся лице уставился на меня.
– Прижан, я забрал бумаги, – сказал виконт, на ходу расстегивая сюртук и доставая пакет.
Он вытащил один листок из общей связки и протянул пакет мужчине, стоявшему у стола. Тот молча взял бумаги и погрузился в изучение их содержимого, потеряв ко мне всякий интерес.
Виконт прошел вглубь
залы, остановился возле человека у камина, сказал ему несколько слов и протянул листок. Сидевший в кресле человек очень медленно поднял худую руку, взял листок и так же медленно поднес его лицу. Несколько мгновений он изучал полученную бумагу, а затем бросил ее в огонь.Шатоден дождался, когда смятый листок прогорел и рассыпался, и потом громко спросил:
– Маркиз, знаком ли Вам этот человек?
Тибо толкнул меня в спину, и я пролетела вперед несколько шагов, чуть не упав. Мужчина у стола оторвался от изучения бумаг и молча наблюдал за нами.
Сидевший в кресле с трудом повернулся, и сердце мое сжалось. Это был крестный! Но не тот великолепный вельможа, полный жизни и сил, которого я знала всю свою жизнь, а его жалкое подобие. Он страшно похудел и как будто весь высох. Желтая, как пергамент, кожа обтягивала выступающие скулы. Черные круги подчеркивали ввалившиеся глаза, в которых одних еще теплилась жизнь.
Тонкие, плотно сжатые губы улыбнулись, и он протянул ко мне руки:
– Жанна, девочка моя!
Я кинулась к нему, упала на колени и изо всех сил обхватила руками это иссохшее тело. Слезы душили меня, и я не могла говорить. А крестный снял с меня шляпу и гладил рукой по голове. Совсем как в детстве.
Следующие несколько дней слились для меня в один долгий-долгий день.
Утром в воскресенье крестный отказался выйти из своей комнаты на втором этаже. Он остался в постели и больше с нее не вставал.
Плотно задернутые тяжелые портьеры не пропускали солнечный свет, и мне не всегда было ясно – ночь ли уже за окном или все еще день. В камине постоянно горел огонь, поддерживая тепло в комнате, но руки крестного оставались холодными.
Он был очень слаб и слабел с каждым часом. Иногда он впадал в забытье. А когда приходил в себя, то первым делом тревожно озирался вокруг, ища меня взглядом, и успокаивался, обнаружив там же, где оставил, – в кресле у окна. Я пересаживалась к нему на постель, брала его за руку, и мы продолжали наш разговор с того самого места, где остановились до этого.
Мы говорили обо всем, но чаще всего об отце. Странное дело – мы говорили о нем, как о живом. Я не могла понять, сознательно ли маркиз отказывается признать смерть друга, или же такое помутнение рассудка – предвестник приближающегося конца, но только поддерживала его в этом заблуждении. Да я и сама еще не была готова принять тот факт, что папы больше нет.
Маркиз совсем не говорил о политике. Казалось, она перестала его интересовать, словно и не было этих страшных лет, пролитой крови, сломанных судеб. Его больше не волновали ни исконные права Бретани, за восстановление которых он боролся так истово, ни попранная религия отцов, ни мученическая смерть короля, о которой я узнала только здесь, в Гийомарэ.
Я никогда не видела короля и не испытывала никаких теплых чувств к монарху, допустившему, чтобы страна, вверенная ему Богом, скатилась в пропасть, но все же не могла не содрогнуться при мысли о его страшной кончине. Убийственное совпадение, но он и мой отец закончили свой земной путь в один и тот же день 21 января 1793 года.
Крестный вспоминал молодость, дорогих его сердцу людей, то золотое время, когда он, полный сил и замыслов, дерзал, и удача улыбалась ему. Он вспоминал Америку, Лафайетта и те дни, когда они плечом к плечу сражались вместе.