Истребивший магию
Шрифт:
– Она к тебе на лету подстраивается, – объяснила она. – Угодливая.
– Это ж хорошо, – сказал он важно. – Как женщина! Я имею в виду, настоящая женщина.
Она буркнула:
– Много ты видел настоящих.
Разговаривать с ним враз расхотелось, она смотрела перед собой надменно, абсолютно не замечая его, что идет рядом сосредоточенный на чем-то важном, как он полагает, на ерунде какой-то, брови сдвинуты, лицо внимательное, щеки слегка запали, скулы красиво и четко вырисовываются на удлиненном лице, нижняя челюсть тяжеловата, губы прорисованы красиво, ничего не скажешь, но трудно
Обращенное в ее сторону плечо блестит в тусклом багровом свете, выглядит то как шар размером с ее голову, то при шевелении в нем проступают толстые мышцы, а ниже под кожей перекатывается могучий бицепс, толстый, как сытый удав, даже когда лениво расслаблен. На предплечье широкий стальной браслет, ей вполне подошел бы вместо пояса, а на запястье браслет настолько широк, что уже почти и не браслет.
Ее плечи передернулись, когда она вспомнила, как он совсем бесстрашно принимал на это железо удары мечей и топоров, ничуть не беспокоясь, что рука переломится.
– Ты силен, – проговорила она, – ты чудовищно силен…
Он подумал, заметил с тяжеловесной объективностью:
– Он был силен тоже.
– Нет, – возразила она, – я не о мышцах… Ты силен своими убеждениями! Но они у тебя какие-то повернутые, жестокие, бесчеловечные!
Он проворчал:
– Это у меня бесчеловечные?
– У тебя!
– Почему?
– Не понимаешь? Да тебя, если узнают, что творишь, проклянут все люди на свете!
Он поинтересовался с той же неуклюжестью:
– Почему?
Она остановилась, он тоже замер, удивленный ее вспышкой, а она прокричала отчаянно ему в лицо:
– Ты отнимаешь у них надежду! Жизнь тяжела… а у кого не тяжела, то сера и беспросветна. Каждый селянин, одурев от однообразия работ, мечтает найти что-нибудь чудесное. Говорящую щуку, палочку-выручалочку или хотя бы ковер-самолет. Если нет, есть надежда, что повезет хотя бы в лотерее!
Он смотрел на нее с удивлением. Хорошенькая куколка, и когда раскрывает свой хорошенький ротик, то ожидаешь услышать сладкое пение или сладкое щебетание, но когда слова идут умные и резкие, даже не замечаешь ее бесстыдно огромных глаз и роскошных золотых волос.
– Ты права, – сказал он. – Ну, а как иначе?
Барвинок шла за ним, опустив голову, сглупила, не выдержала, с языка сорвалось то, что не должно бы, и лишь одна надежда, что волхв, как и все мужчины, слишком самоуверен, чтобы обращать внимание на ее мелкие промахи. Мужчины больше всего любуются собой и своими поступками, на замечания не реагируют, а уж если что-то говорит женщина, то слышат только воробьиное чириканье, а не связную и осмысленную речь…
Ступеньки вывели к двери, она показалась Барвинок плотно закрытой, но Олег пнул ногой, и отворилась легко, будто из тонких досок.
За воротами распахнулась все та же ночь, необъятная и властная, звезды блещут холодными льдинками, ярко-оранжевый месяц висит грустный, медленно тающий, как леденец, от него идет едва заметное тепло. Страшный странный лес исчез куда-то…
– Кони на месте, – сказал он довольно.
– Ночь еще не кончилась, – возразила она.
Он сдвинул плечами.
– Я не сказал,
чтоб ты не тревожилась, здесь было полно всякого зверья…– И ты оставил в таком месте коней?
– Как видишь, защита устояла.
Она пугливо огляделась.
– А теперь? Не набросятся?
Он отмахнулся.
– Когда колдун не слишком… силен, все им созданное вскоре исчезает.
Лошади тихонько заржали, приветствуя хозяев, Барвинок погладила свою по длинному носу и поцеловала в бархатные губы, мстительно поглядывая на волхва, смотри и завидуй, морда занудная, тошнит от твоей правильности..
Глава 14
Крыша постоялого двора нещадно блещет в лунном свете так, словно вся из чистейшего золота, небо черное, даже звезды померкли, а двор освещен так ярко, что можно рассмотреть каждую оброненную соломинку.
Барвинок чувствовала себя голодной, но крепилась и не ныла, раз уж волхв даже не заикается о еде, однако Олег, словно чувствует ее так же, как она себя, сказал потеплевшим голосом:
– Перекусим сперва, а потом и в постель…
Он смотрел серьезными глазами, она смятенно подумала, что когда-то перестанет возмущаться и просто ляжет. У края или у стенки, где сама выберет. Все-таки у нее есть выбор! Но что-то не чересчур уж… с размахом.
Она подавила толчок радости, но поморщилась и спросила язвительно:
– Вот так сразу?..
Он фыркнул:
– Еще полночи впереди, не заметила?.. Поужинаем, а выезжаю я на рассвете.
– Ты? – спросила она. – А я?
– И ты, – ответил он, – если проснешься.
Она сказала сердито:
– Что за мужской эгоизм? Все «я» да «я»! Почему не «мы»?
Он кивнул.
– Мы выезжаем на рассвете.
– Почему ты всегда решаешь за обоих? – спросила она с нотками дозированного возмущения в голосе. – Потому что самец?
Ворота постоялого двора гостеприимно распахнуты даже ночью, жизнь здесь не затухает. Однако к воротам как раз шел зевающий во весь рот мужик с большим засовом в руках.
Олег въехал во двор первым, бросил мужику поводья.
– В стойло, – распорядился он. – Овса и ключевой воды.
Барвинок смотрела на волхва злыми глазами, он мирно пожал плечами.
– Ты чего?
– А ничего! – отрезала она с вызовом.
Он ответил со вздохом:
– Хорошо, не буду решать.
– Что? – удивилась она. – Разве ты не мужчина? Ты должен! Почему увиливаешь от обязанности решать за женщину и вести ее за собой, а потом выслушивать, что не туда завел?.. Это у тебя осторожность, что уже переросла в трусость? Или слабость? Если ты мужчина, а ты по ряду признаков он самый, то ты должен, обязан…
Он подставил ей руку, она была настолько увлечена обличениями, что забылась и машинально оперлась, по телу прошла сладкая волна, ладонь волхва широка, как плоскогорье, а еще горячая и крепкая, словно скала, прогретая на жарком солнцепеке.
Опустив голову, чтобы он не увидел внезапный румянец на ее щеках, она сунула повод заспанному слуге, заикающимся голосом повторила то, что говорил волхв, а потом взяла себя в руки и шла за ним, размахивая передними конечностями, и снова обличала, обличала.