Итальянец

Облако вскоре вновь рассеялось, и оказалось, что карета пересекает обширное запустелое пространство. Судя по его заброшенному состоянию и по усеивавшим его развалинам, это была часть города, совершенно покинутая; новые жители здесь не селились, предоставляя обломкам былого величия красоваться в одиночестве. Нигде не обнаруживалось ни тени человеческого существа, не попадалось и жилища, котрое могло бы служить ему прибежищем. Однако прервавший ночную тишину низкий гул колокола свидетельствовал о том, что где-то поблизости размещаются населенные кварталы, и Вивальди заметил впереди мощные стены и башни, насколько он различал во тьме — весьма протяженные. Он тут же решил, что это и есть темницы инквизиции.

— Ах, синьор, — проговорил в то же мгновение упавший духом верный Пауло, — это оно! Ну и крепость! Боже милосердный, видел бы маркиз эти застенки! Ах!

Слуга заключил свою речь глубоким вздохом, а затем стих и вновь предался безмолвной тревоге, не покидавшей его с того времени, как он расстался с Корсо.

Карета достигла стен и долгое время следовала, повторяя все их извивы. Стены эти, неимоверной высоты, укрепленные множеством мощных бастионов, являли собой необозримую однообразную поверхность, лишенную окон или зарешеченных отверстий; лишь торчавшие там и сям круглые башенки нарушали их монотонность.

Пленники миновали главный въезд — об этом говорила внушительная величина ворот, а также гигантские размеры башен, их венчавших, — и вскоре карета остановилась перед прочно запертой решеткой, которая перегораживала арочный проезд внутри массивной стены крепости. Один из чиновников вышел из кареты, и, когда он ударил по решетке, в стене немедленно открылась дверца и оттуда появился с факелом в руках человек, чью внешность лучше всего описать словами поэта:

Суроволикая Тоска и Безнадежность.

Вновь приехавший не обменялся со стражником ни единым словом; последний, едва завидев его, тотчас открыл железную решетку, пленники сошли на землю и в сопровождении двух чиновников и стражника с факелом, замыкавшего процессию, вошли внутрь. Они спустились по нескольким широким ступеням и еще через одну решетку проникли в помещение, которое напоминало приемный зал, — так показалось Вивальди, когда он попытался что-нибудь разглядеть сквозь сумрак, который лишь отчасти рассеивала висевшая в центре потолочного перекрытия лампа. В зал никто не входил, мертвящую тишину не прерывали ни стражник, ни сопроводители арестованных, из отдаления также не доносилось ни единого звука, который мог бы избавить от ощущения, что они забрели в чертоги смерти. Юноше пришло в голову, что он находится в одном из склепов, служащих последним приютом жертв Святой Палаты, и его с головы до ног сотрясла дрожь ужаса. В стенах открывалось несколько ходов, ведших, по-видимому, в разные концы этого неимоверного строения, но ни одна живая душа не выдавала своего присутствия ни стуком ног по каменным плитам, ни звучавшим под сводами отголоском речи.

Вступив в один из коридоров, Вивальди заметил в дальнем конце скользившую поперек прохода фигуру, облаченную в черное, с горящей свечой в руках, и нимало не усомнился, судя по одежде этого человека, что видит перед собой одного из членов мрачного судилища.

Незнакомец, уловив, по всей видимости, звук шагов, обернулся в их сторону и дождался приближения одного из чиновников. Оба служителя инквизиции обменялись загадочными знаками, а вслед за тем и немногими, столь же непонятными для Вивальди и его слуги словами, после чего незнакомец указал свечой в сторону другого прохода, а сам продолжил свой путь. Вивальди проследил за ним взглядом и увидел, как в конце коридора открылась дверь, за которой инквизитор и скрылся, но прежде юноша заметил в проеме ярко освещенную комнату, а внутри — нескольких человек, одетых подобно первому незнакомцу и, судя по всему, ожидавших его. Дверь немедленно захлопнулась, и Винченцио успел только — или это ему почудилось — уловить сдавленные стоны человека, испытывавшего смертные муки.

Широкий коридор привел наконец пленников в сводчатое помещение, размерами превосходившее тот зал, в котором они побывали прежде, и также полутемное. От стен этой обширной комнаты во все четыре стороны шли аркады, терявшиеся во мраке, против которого бессильны были подвешенные к потолку слабые лампадки.

В этом месте они дожидались, пока не явился некто — по-видимому, тюремщик, — в руки которого и были переданы Вивальди и Пауло. После краткой, непонятной пленникам беседы один из чиновников пересек зал и поднялся по широкой лестнице, другие же — в их числе тюремщик и стражник — оставались внизу до возвращения ушедшего.

Во время долгого ожидания тишину изредка нарушали то стук захлопнувшейся двери, то неясные звуки, которые напоминали Вивальди жалобные сетования, перемежавшиеся мучительными стонами. Время от времени зал пересекали, направляясь из одного прохода в другой, инквизиторы в своих черных одеяниях. Они глядели на пленников с любопытством, но без жалости. Их физиономии, за немногими исключениями, напоминали дьявольские личины. Созерцая их безжалостно-мрачные, отмеченные свирепым нетерпением лица, Вивальди не мог не читать в них приговор тем несчастным, судьбу коих они собирались решить. Когда они проходили мимо беззвучными шагами, он старался не смотреть на них, как если бы один взгляд их обладал сверхъестественной способностью причинять мгновенную смерть. Тем не менее он сопровождал глазами эти фигуры, поспешавшие к страшным трудам своим, туда, где последний луч замирал в темноте: он хотел увидеть, как навстречу им вновь откроются двери или комнаты. Перед мыслями о творимых там ужасах отступали на время себялюбивые заботы, и юноша в изумлении и негодовании задавал себе вопрос, в какие бездны порока и безумия надобно погрузиться, чтобы, подвергая мукам свою жертву, оскорблять ее, именуя свое изуверство актом справедливости и необходимости. «Возможны ли, — вопрошал он себя, — подобные проявления человеческой натуры? Подобное надругательство над самим понятием правосудия? Как поверить, что человек, именующий себя существом мыслящим и стоящим неизмеримо выше всех прочих тварей земных, способен подвигнуть себя на свершение деяний воистину адских, далеко превосходя при этом жестокостью самые свирепые и необузданные из низших созданий? Зверь намеренно не умертвит себе подобного; такое свойственно лишь человеку — человеку, гордому своим разумом и врожденным понятием справедливости; лишь он дошел до крайних пределов как в безрассудстве, так и в порочности!»

Вивальди знал, разумеется, о существовании судилища инквизиции и прежде; юноша постиг его природу и наслышан был о его законах и обычаях, но то, что он ранее предполагал, теперь стало убеждением и поразило его рассудок. Человеческая натура внезапно предстала перед Винченцио в новом свете, породив в нем такое изумление, как если бы он узнал об инквизиции впервые. Когда же ему представилось, что Эллена пребывает во власти этого трибунала и, возможно, в тех же ужасных стенах, то горе, возмущение и отчаяние привели его на грань безумия. Он ощутил в себе внезапно прилив сверхчеловеческих сил и готов был свершить невозможное для освобождения своей возлюбленной. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не разорвать оковы и не предпринять нелепую попытку сыскать Эллену в бесконечных лабиринтах темницы. Благоразумие, однако, отказало юноше не настолько, чтобы помешать ему осознать сию же минуту безнадежность подобной попытки, и заставило воздержаться от затеи, заранее обреченной на неудачу. Страсти, обузданные разумом, превратились в добродетели, придавшие ему мужества и стойкости. Душа его в отчаянии обрела суровую непреклонность, а облик Вивальди проникся спокойным достоинством, внушившим, по-видимому, некоторую долю уважения даже его страже. Вивальди перестал ощущать боль от ран, как если бы сила его интеллекта подчинила себе телесные немощи; в эти минуты душевного подъема юноша, быть может, был бы способен не дрогнув выдержать пытку.

Пауло тем временем наблюдал за окружающим в скорбном безмолвии; от него не укрылась происшедшая с господином перемена, каковая его вначале опечалила, а затем повергла в недоумение, но преисполниться вслед за Вивальди благородной, укрепляющей разум решимостью слуга оказался бессилен. Здесь, где от самих стен и от лиц проходящих мимо инквизиторов веяло мощью и угрозой, Пауло начал раскаиваться в неосмотрительных словах по адресу мрачного трибунала, произнесенных им в присутствии его агентов; он понял также, что если попытается выполнить свое обещание и выложить инквизиторам все, что о них думает, то второго случая пооткровенничать ему, вероятнее всего, более никогда не представится.

Наконец старший чиновник спустился к арестованным и приказал Вивальди следовать за ним. Пауло двинулся было вслед за господином, но был задержан стражником, сообщившим, что ему предстоит отправиться в иное место. Это испытание оказалось суровейшим из всех, и Пауло объявил, что не желает расставаться со своим хозяином.

— Для чего, по-вашему, я по доброй воле вызвался сопровождать своего господина, — кричал он, — если не для того, чтобы разделить с ним его судьбу? Не такое это место, куда ездят поразвлечься, уж будьте уверены; могу поручиться, если бы я не заботился о своем синьоре, ноги бы моей здесь не было.

Тут стражники грубо прервали его и поволокли прочь, но Вивальди властным голосом приказал им остановиться и постарался сказать своему верному слуге хоть несколько слов участия и — раз уж им суждено разлучиться — проститься с ним.

Пауло обнял его колени и сдавленным, прерывавшимся от рыданий голосом объявил, что, покуда он жив, ничто не заставит его разомкнуть руки. Вновь и вновь он взывал к стражникам: «Для чего, по-вашему, я вызвался сопровождать своего господина? Видано ли, чтобы кто-нибудь посещал это место ради развлечения? Какое вы имеете право мешать мне разделить судьбу моего синьора?»