Итальянец

— Рассудите, любезный отец, — продолжала она, — какой мукой обернется для меня бремя неоплатного долга, если только кредитором моим не окажется столь ценимый и почитаемый мною друг, как вы сами.

Замыслы духовной дочери лежали перед монахом как на ладони, прикрытые лишь тонкой завесой лести, к каковой Скедони вознамерился относиться с презрением, но все же самолюбие его не устояло перед похвалой. Он склонил голову в знак того, что согласен исполнить ее желания.

— Постарайтесь избежать ненужного насилия, — добавила маркиза, мгновенно оценив смысл его движения, — но пусть смерть настигнет ее как можно скорее! За преступлением должна следовать кара.

Произнося это, маркиза случайно бросила взгляд поверх исповедальни, и оттуда, выписанные черными буквами, воззвали к ней страшные слова: «Господь слышит тебя!» Пораженная этим ужасным предупреждением, маркиза переменилась в лице. Скедони был чересчур поглощен собственными мыслями, чтобы заметить — или понять — ее молчание. Вскоре маркиза овладела собой и, вспомнив, что поразившую ее надпись можно обнаружить чуть ли не над каждой исповедальней, предпочла закрыть глаза на заключенное в ней предостережение. Прошло все же некоторое время, прежде чем она смогла возобновить разговор.

— Когда речь шла о выборе удобного места, вы упомянули…

— Да, да, — пробормотал исповедник по-прежнему в раздумье, — в одной из комнат этого дома…

— Что там за шум? — прервала его маркиза.

Оба насторожились. Вдали послышались очень низкие, жалобно-рокочущие звуки органа и тут же опять смолкли.

— Что это за скорбная музыка? — спросила маркиза прерывающимся голосом. — Она исполнена робкой рукой! А ведь вечерня давно уже завершилась!

— Дочь моя! — упрекнул ее Скедони не без оттенка суровости в голосе. — Вы говорили, что обладаете мужской неустрашимостью, но я — увы! — убеждаюсь, что у вас женское сердце.

— Простите, отец мой! Я сама не знаю, отчего на меня нашло такое волнение, но мне под силу его побороть. Вы упомянули комнату…

— …в которой имеется потайная дверца, устроенная еще в незапамятные времена…

— С какой целью? — робко осведомилась маркиза.

— Прошу прощения, любезная дочь, с нас довольно того, что дверь наличествует и она весьма пригодна для наших целей. Через эту дверцу ночью, когда та, о ком мы говорим, будет спать…

— Я поняла вас. Не сомневаюсь, что у вас имеются свои резоны, но объясните мне, зачем понадобилась потайная дверь в затерянном в глуши обиталище отшельника?

— Потайной ход ведет к морю, — продолжал Скедони, не отвечая на вопрос. — Там, на берегу, под покровом тьмы, исчезнет в волнах, не оставив следа…

— Чу! Опять те же звуки!

На хорах вновь раздался слабый вздох органа. Еще через мгновение послышался тихий напев хора, сопровождавшийся нараставшим колокольным звоном, необычайно печальным и торжественным.

— Кто умер? — спросила маркиза тревожно. — Ведь это реквием!

— Да почиет в мире! — воскликнул инок, осеняя себя крестом. — Да обретет покой душа усопшего!

— Вслушайтесь в пение, — сказала маркиза дрожащим голосом, — это первый реквием; душа едва успела отлететь!

Они стали молча прислушиваться. Маркиза была очень взволнована; на лице ее бледность то и дело сменялась румянцем, дыхание стало частым и прерывистым, а по щекам даже скатились одна-две слезинки, свидетельствовавшие более об отчаянии, нежели о скорби. «Это тело, ныне хладное, — говорила она себе, — не далее как час назад оживлялось теплым дыханием! Смерть навеки остановила тончайшие восприятия и чувствования. И такую участь я готовлю существу, во всем подобному мне самой! О несчастная, злополучная мать, до чего довело тебя сыновнее сумасбродство!»

Она отвернулась от духовника и в одиночестве проследовала вдоль ряда колонн. Смятение ее росло; она дала волю слезам, положившись на защиту покрывала и вечернего сумрака, а вздохи ее заглушались созвучиями хора.

Скедони был не менее взволнован, но его одолевали страх и презрение. «О женщина! — восклицал он про себя. — Рабыня страстей, пленница иллюзий! Обуреваемая гордыней и жаждой мести, она не замечает препятствий и с легкостью идет на преступление, но стоит задеть ее чувства, стоит музыке, например, коснуться слабой струны ее сердца и найти отклик в воображении — и уже все в ней меняется: деяние, которое она только что признавала достохвальным, страшит ее, она уступает новым чувствам, она побеждена — и чем же? Всего лишь звуком! О слабое, презренное создание!»

Поведение маркизы, казалось, оправдывало наблюдения отца Скедони. Разнузданные страсти, перед которыми оказались бессильны доводы рассудка и голос милосердия, уступили лишь напору иных страстей. Трогающая душу скорбная мелодия, прозвучавшая, по загадочному совпадению, вслед за разговором о смертоубийстве, совокупное воздействие жалости и суеверного страха — и маркиза на время отступила. Не вернув себе спокойствия, она тем не менее вернулась к своему исповеднику.

— Отложим наш разговор на будущее, ныне же мой дух обуреваем смятением. Доброй ночи, отец мой! Помяните меня в своих молитвах.

— Мир да пребудет с вами, госпожа, — отозвался Скедони, торжественно склоняясь перед своей духовной дочерью. — Обещаю не забыть вас. Но и вы соберите всю свою решимость.

Маркиза знаком подозвала к себе служанку, склонилась на ее руку, плотнее закуталась в покрывало и вышла из монастыря. Скедони провожал свою собеседницу взглядом, пока ее фигура не растаяла в темной глубине аркады, а затем неспешно зашагал к другой двери. Он был разочарован, но не отчаивался.

Глава 5

Над цепью холмов одинокой

И простором пучины далекой

Плач жалобный и громкий слышен стон!

От рек и от долины,

От рощи тополиной

Дух опечаленный навеки отлучен.

Сплетенные с венками пряди,

Скорбя, склонили нимфы в сумрачной прохладе.

Мильтон

Пока маркиза и монах составляли заговор против Элле-ны, она все так же пребывала в урсулинском монастыре на озере Челано. В этом глухом уголке ее удерживало недомогание — следствие перенесенной ею длительной и жестокой тревоги. Дух девушки томила лихорадка, бренной же оболочкой владела усталость, укоренявшаяся все глубже с каждой попыткой ее побороть. Любого нового дня Эл-лена неизменно ожидала с надеждой обрести наконец силы, потребные для возвращения домой, но всякий раз оказывалось, что о путешествии пока не может быть и речи. Протекло две недели, прежде чем возымели благотворное действие покойная жизнь и целительный воздух здешних мест. До той поры Вивальди, изнывавший от беспокойства, в ежедневных беседах через решетку монастырской приемной избегал затрагивать предмет, способный вызвать возбуждение чувств Эллены и через то губительным образом сказаться на ее здоровье. Теперь же, когда здоровье ее укрепилось, юноша осмелился напомнить об опасностях, грозящих ей, если будет раскрыта тайна их местопребывания, и о том, что нет иного средства предотвратить угрозу вечной разлуки, помимо скорейшего заключения брака. При каждой встрече Винченцио не уставал вновь перечислять те беды, коими чревато промедление, вслед за чем возобновлял мольбы и уговоры; считая, что со временем опасность возрастает, он не мог более придерживаться утонченной деликатности, запрещавшей ему настаивать на соединении с любимой. Ничто так не отвечало бы сердечным устремлениям Эллены, как возможность вознаградить искренним согласием любовь и преданность поклонника, однако она не могла ни преодолеть, ни отбросить возражения против такого шага, которые подсказывал ей разум.