Итальянец

Инквизитор, заметно побледнев, приподнялся со стула.

— Наглый еретик, так ты оспариваешь, оскорбляешь и нарушаешь распоряжения святейшего суда! Пусть же последствия твоей кощунственной дерзости падут на твою голову… Пытать его!

С бесстрашной улыбкой Вивальди взирал прямо в лицо инквизитору, его поза выражала непреклонность. Храбрость и холодное презрение, отразившееся в его чертах, по-видимому, задели чиновника; он понял, что перед ним натура незаурядная и обычные приемы тут бессильны. Инквизитор предпочел отложить крайние меры и как ни в чем не бывало продолжил допрос:

— Где ты был арестован?

— В часовне Сан-Себастьян на озере Челано.

— Ты на этом настаиваешь? Ты уверен, что это произошло не в деревне Легано, на дороге, ведущей из Челано в Рим?

Вивальди подтвердил свои слова; одновременно он не без удивления вспомнил, что именно в Легано произошла смена охранников, и сообщил об этом обстоятельстве. Инквизитор, однако, не обратил внимания на его слова и невозмутимо продолжал:

— Был кто-нибудь еще арестован вместе с тобой?

— Вам должно быть известно, что одновременно со мной была схвачена синьора ди Розальба по ложному обвинению в том, что она является монахиней, нарушившей обеты и бежавшей из монастыря, а также что Пауло Менд-рико, мой верный слуга, бьиг лишен свободы заодно с нами, но на каком основании — мне неведомо.

Несколько минут инквизитор оставался в молчаливой задумчивости и затем осведомился кратко о семье Эллены и ее обычном месте жительства. Винченцио, опасаясь неосторожным словом бросить на нее тень, предложил задать этот вопрос ей самой, но чиновник настаивал.

— Поскольку синьора ди Розальба пребывает ныне в этих стенах, — начал Винченцио, втайне рассчитывая, что поведение собеседника либо подтвердит, либо опровергнет его опасения, — она лучше меня может ответить на ваш вопрос.

Инквизитор распорядился, чтобы секретарь записал имя Эллены, а затем ненадолго задумался. Наконец он сказал:

— Известно ли тебе, где ты сейчас находишься?

Вивальди с улыбкой отвечал:

— Как я полагаю, в Риме, в тюрьме инквизиции.

— Ведомо ли тебе, какого рода преступления подсудны Светой Палате?

Вивальди молчал.

— Твоя совесть говорит тебе «да», и то же говорит мне твое молчание. Призываю тебя еще раз чистосердечно покаяться в своей вине; не забывай, что суд инквизиции не чужд милосердия и оказывает снисхождение тем преступникам, которые сознаются в содеянном.

Вивальди улыбнулся, но инквизитор продолжал:

— Священный трибунал не следует уподоблять тем судам, что подкрепляют справедливость суровостью и вслед за признанием вины незамедлительно казнят преступника. Нет! Трибунал инквизиции — суд милосердный, он наказует виновных, но никогда не применит пытку без надобности, если сей меры не диктует упорное запирательство преступника. Знай же, чего следует избегать и чего ожидать.

— Но если задержанному не в чем признаваться? Или вы полагаете, что ваши пытки сделают из него преступника? Ну что ж, слабого духом они принудят к лжесвидетельству, и, чтобы избавить себя от мук, человек сам подписывает себе смертный приговор! Я не таков, и вы в этом убедитесь.

— Юноша, очень скоро тебе предстоит понять, что наши действия неизменно опираются на самые веские основания, и тогда, слишком поздно, ты пожалеешь, что честно во всем не признался. Молчание не поможет тебе утаить от правосудия свой поступок; все, что произошло, известно нам и без твоих показаний; ни скрыть, ни извратить истину тебе не удастся. Твои тайные грехи занесены уже в скрижали Светой Палаты, как если бы то были скрижали твоей совести… А посему вострепещи и преисполнись благоговения. Пойми, что, располагая неопровержимыми доказательствами твоей вины, мы все же требуем признания и что запирательство наказуемо наравне со всеми прочими провинностями.

Вивальди не произнес ни слова, и инквизитор после короткого молчания заговорил снова:

— Ты когда-нибудь бывал в церкви Спирито-Санто, что в Неаполе?

— Прежде чем отвечать, — сказал Винченцио, — я желаю знать имя своего обвинителя.

— Тебе следует помнить, что в этом месте ты не вправе чего бы то ни было требовать, а также — и это общеизвестно — что имя осведомителя хранится в строжайшей тайне от обвиняемого. Кто бы решился исполнить свой долг, когда бы подвергал себя при этом опасности мщения со стороны разоблаченного им злодея? Обвинитель появляется на процессе лишь в исключительных случаях.

— А имена свидетелей?

— Их разоблачения правосудие также не допускает.

— Что же тогда остается обвиняемому? Одно лишь осуждение и приговор? Ни увидеть истца и свидетелей, ни возразить им он не вправе?

— Я слышу чересчур много вопросов и слишком мало ответов. Осведомитель и истец — не одно и то же лицо; Святая Палата, получив донос, выступает в качестве истца, а одновременно и исполнителя правосудия; ее гласный обвинитель излагает перед судом обстоятельства дела и показания свидетелей. Но об этом довольно.

— Как? — вскричал Винченцио. — Священный трибунал совмещает в себе и истца, и свидетелей, и судью? Подобная палата правосудия является не чем иным, как воплощенной мечтой недоброжелателя, вознамерившегося сгубить своего недруга. Вот оружие, поражающее невинность надежнее, чем стилет убийцы! Теперь я понимаю: невиновность мне ничуть не поможет, если для погибели достаточно иметь одного-единственного врага.

— Так у тебя есть враг? — осведомился инквизитор.

Вивальди в этом нисколько не сомневался, однако

прямыми доказательствами того, что врагом его является отец Скедони, не располагал. Арест Эллены заставлял заподозрить еще одно лицо, приписав ему по меньшей мере второстепенную роль в заговоре, главой которого являлся Скедони, но разум Винченцио в ужасе отвергал мысль о том, что его мать, способная на сколь угодно безжалостный поступок в отношении вставшей на ее пути девушки, под влиянием гнева могла предать инквизиции своего собственного сына.

— Так у тебя есть враг? — повторил инквизитор.

— Одно то, что я нахожусь здесь, служит сему доказательством. Но я никому не враг — и потому не знаю, кого должен считать своим врагом.

— Из этого следует, что врагов у тебя нет, — заметил коварный инквизитор, — а обвинение исходит от честного правдолюбца, превыше всего пекущегося об интересах Рима.

Вивальди был поражен изощренным коварством, с каким инквизитор выманил у него на первый взгляд безобидное признание, которое против него же с жестокой ловкостью обратил. Не дождавшись иного ответа, кроме высокомерного и презрительного молчания, чиновник тем не менее, судя по его улыбке, поздравлял себя с триумфом, благо жизнь ближнего представляла в его глазах куда меньшую ценность, нежели удовлетворение собственным искусством — искусством его профессии.