Итальянец

— Никогда в жизни.

— Ни словом, ни поступком? — настаивал инквизитор.

— Ни тем, ни другим.

— Соберись с мыслями! — призвал инквизитор. — Не случалось ли тебе нанести оскорбление служителю нашей Святейшей Церкви?

Вивальди молчал: истинная природа предъявляемого ему обвинения начала теперь для него проясняться; он понимал, что обвинение это правдоподобно и вряд ли позволит ему уйти от наказания, полагающегося за еретичество. На предыдущих дознаниях столь прямые и честные вопросы ему не задавались; очевидно, их приберегали до момента, когда он, как считалось, не сможет уклониться от прямого ответа; подлинное обвинение тщательно скрывалось, дабы он не сумел, заранее подготовившись, найти способ оправдаться.

— Отвечай, — повторил инквизитор. — Не оскорблял ли ты служителя Католической церкви в монастыре Спи-рито-Санто в Неаполе?

— Не оскорблял ли ты его в то время, когда он совершал священный акт покаяния? — прозвучал второй голос.

Вивальди вздрогнул: он мгновенно узнал хорошо известные ему интонации монаха из крепости Палуцци.

— Кто задал этот вопрос? — настойчиво спросил он.

— Отвечаешь здесь ты, — перебил его инквизитор. — И ты должен ответить на мой вопрос.

— Я оскорбил служителя Церкви, однако никогда в жизни не наносил намеренного оскорбления нашей священной религии. Вам, преподобные отцы, неведомы обиды, которые вызвали…

— Довольно! — вмешался инквизитор. — Говори по существу. Не ты ли оскорблениями и угрозами вынудил набожного брата прервать совершаемую им епитимью? Не ты ли заставил его покинуть храм и поспешно искать убежища в родном монастыре?

— Это не так, — возразил Вивальди. — Верно, он покинул церковь — и это было следствием моего поведения; но в этом не было никакой необходимости: если бы только он ответил мне или обещал вернуть ту, кого предательским образом у меня отнял, он мог бы преспокойно оставаться в церкви хоть до сего дня, если бы это от меня и моего терпения зависело.

— Как? — воскликнул главный инквизитор. — Ты приневолил монаха заговорить в ту минуту, когда он был погружен в безмолвное покаяние? Ты признал, что понудил его покинуть храм. Этого более чем достаточно.

— Где ты впервые увидел Эллену ди Розальба? — вновь вопросил уже знакомый голос.

— Я снова спрашиваю: кто задает этот вопрос? — сказал Вивальди.

— Опомнись! — вскричал инквизитор. — Преступник ничего не может спрашивать.

— Ваше предостережение плохо вяжется с вашими же утверждениями, — заметил Вивальди.

— Ты слишком развязно держишься, — оборвал его инквизитор. — Отвечай на заданный вопрос, иначе служители исполнят свой долг.

— Пусть этот вопрос задаст тот же человек!

Вопрос был повторен — тем же голосом.

— В церкви Сан-Лоренцо в Неаполе, — проговорил Вивальди с тяжким вздохом. — Именно там я впервые увидел Эллену ди Розальба.

— Она уже тогда была монахиней? — осведомился главный инквизитор.

— Никогда ею не была и никогда не собиралась стать.

— Где она проживала в то время?

— С родственницей на вилле Альтьери — и жила бы там до сих пор, если бы козни одного монаха не оторвали ее от родного очага, после чего она была заключена в монастырь; не успел я оттуда Эллену вызволить, как ее схватили снова, предъявив обвинение самого лживого и жестокого свойства… О преподобные отцы! Заклинаю вас, умоляю во имя… — Тут Вивальди вовремя сдержался, вспомнив, что едва не выдал на милость инквизиторов самые потаенные свои чувства.

— Имя монаха? — сурово спросил голос.

— Думаю, оно вам знакомо. Его зовут отец Скедони. Он принадлежит братии доминиканского монастыря Спи-рито-Санто в Неаполе; именно он обвиняет меня в том, что я нанес ему оскорбление в храме этого монастыря.

— Откуда тебе известно, что обвинение исходит от него? — спросил тот же голос.

— Он мой единственный враг.

— Твой враг? — вмешался инквизитор. — Ранее ты утверждал, что никаких врагов не знаешь. Ты непоследователен в своих показаниях.

— Тебя предостерегали против посещения виллы Альтьери, — продолжал неизвестный. — Почему ты не послушался?

— Предостерегал меня не кто иной, как ты! — воскликнул Вивальди. — Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Я? — сурово переспросил незнакомец.

— Да, ты! — повторил Вивальди. — Именно ты предсказал смерть синьоры Бьянки, и именно ты — мой враг, тот самый отец Скедони, что предъявил мне обвинение.

— Откуда исходят эти вопросы? — перебил главный инквизитор. — Кто облечен властью допрашивать узника?

Ответа не последовало. Члены трибунала негромко переговаривались. Наконец гул стих и снова послышался голос монаха.

— Могу заявить только одно, — обратился он к Вивальди. — Нет, я не отец Скедони.

Веский тон, каким были произнесены эти слова, больше, нежели смысл их, убедил Вивальди в том, что монах сказал правду; голос, бесспорно, принадлежал неизвестному из крепости Палуцци, но мало чем походил на голос Скедони. Вивальди был изумлен! Он непременно сорвал бы с глаз повязку, дабы вглядеться в таинственного незнакомца, но руки у него были связаны. Поэтому он мог только умолять незнакомца назваться и истолковать причины прежнего своего поведения.

— Кто явился среди нас? — торжественно вопросил инквизитор.

Так спрашивает человек, желая внушить окружающим благоговейный трепет, какой испытывает сам.

— Кто явился среди нас? — повторил он еще громче.

Вопрос по-прежнему остался без ответа — и вновь со

стороны возвышения, где восседал трибунал, донеслось тревожное перешептывание; все, казалось, оцепенели. В общем гуле Вивальди не мог ясно различить ни одного голоса, но в зале явно происходило нечто необычайное — и Вивальди дожидался развязки со всем терпением, на какое только был способен. Вскоре он услышал, как двери распахнулись и какие-то люди с шумом покинули залу. Воцарилась глубокая тишина, однако Вивальди чувствовал, что прислужники все еще стоят возле него, готовые приступить к пытке.

Прошло немало времени, прежде чем Вивальди услышал шум приближавшихся шагов; чей-то голос приказал снять с него путы и отвести обратно в камеру.

Когда с глаз его сняли покров, он увидел, что членов инквизиционного трибунала нет на месте; исчез и незнакомец. Светильники догорали, и подземная зала приобрела еще более угрюмый и устрашающий вид, нежели раньше.

Служители сопроводили Вивальди до места, где он был им передан, и отсюда те же провожатые, которые ранее его до этого места довели, доставили его в камеру. Простертый на соломе, в темноте и полном одиночестве, Винченцио мог на досуге вдоволь поразмыслить над случившимся и припомнить до малейшей подробности обстоятельства, связанные с таинственным монахом. Сопоставляя давние встречи с сегодняшней, он попытался прийти к более определенному заключению относительно того, кто перед ним, и вскрыть, если удастся, мотивы, побуждавшие монаха вести себя столь диковинным образом. Живо припомнилось ему первое явление незнакомца среди руин Палуцци, когда тот объявил, что за каждым шагом Вивальди следят, и предостерег против посещения виллы Альтьери. Припомнилась Вивальди и вторая их встреча на том же самом месте — и вторичное предупреждение монаха: юноша перебрал в памяти и собственные приключения в крепости; не в силах он был забыть и предреченную монахом кончину синьоры Бьянки, а также возвещенные им дурные пророчества касательно судьбы Эллены, которую именно в тот час увозили из дому. Чем долее вникал Винченцио в эти свидетельства, собранные им теперь воедино и связанные с очевидной для него враждебностью Скедони по отношению к нему, тем более склонен он был полагать, невзирая на неоспоримые доказательства в пользу противного, что под личиной неизвестного монаха скрывался сам Скедони и что действовал он по наущению маркизы, жаждавшей положить конец визитам Вивальди на виллу Альтьери. Будучи, таким образом, орудием в ее руках, направлявших развитие событий, о которых он извещал Винченцио, он без труда мог, разумеется, и предсказывать таковые. Вивальди вспоминал смерть синьоры Бьянки: он стал обдумывать странные и подозрительные обстоятельства, ей сопутствовавшие, — и новая, неожиданно мелькнувшая в его сознании догадка заставила юношу содрогнуться. Подозрение было настолько чудовищным, что он отверг его незамедлительно.