Итальянец

— Как так? — возразил главный инквизитор. — Ты забыл, что о нем знает тот, кто приказал тебе потребовать вызова на суд трибунала отца Ансальдо.

— Простите, я не забыл об этом, — ответил Вивальди. — Прошу вас помнить, что мне это лицо незнакомо. Если бы даже я услышал от него рассказ об Ансальдо, положиться на его достоверность было бы нельзя.

Вивальди вновь постарался довести до сведения трибунала, что он не призывает на суд ни Ансальдо, ни кого-либо другого, но просто повинуется чужому приказанию повторить сказанное ему незнакомцем.

Трибунал, признав справедливость этого довода, заранее снял с Вивальди ответственность за нежелательные для него последствия его показаний. Однако гарантии собственной безопасности для Вивальди было недостаточно: он тревожился, что сделается орудием, которое поможет навлечь подозрения на невинного человека. После того как в зале воцарилась тишина, главный инквизитор вновь обратился к Вивальди:

— Рассказ о твоем осведомителе слишком невероятен и не заслуживал бы доверия, но, поскольку ты лишь с крайней неохотой передал нам содержание вашего разговора, из этого следует, что ты, по крайней мере, не таишь в душе злого умысла. Однако уверен ли ты, что не обманываешься сам и что слышанный тобой голос не был воображаемым… плодом твоей разгоряченной фантазии?

— Совершенно уверен, — твердо ответил Вивальди.

— Когда ты воскликнул, что слышишь голос своего осведомителя, — продолжал главный инквизитор, — вокруг тебя и в самом деле было несколько человек, но слышал его только ты один!

— Где эти люди сейчас?

— Разбежались в страхе перед твоим обвинением.

— Созовите их и велите снять с моих глаз повязку, и я без колебаний укажу вам своего осведомителя — в том случае, если он будет оставаться среди них.

Был отдан приказ собраться вместе всем присутствовавшим ранее в зале, но тут возникли новые трудности. Не сразу вспомнилось, из кого состояла толпа; удалось назвать только некоторых лиц, которые и предстали перед трибуналом. Вивальди взволнованно внимал суматохе и шуму вокруг него; он с нетерпением ждал слов, которые дадут ему возможность вновь обрести зрение, дабы разом избавиться, быть может, от томительной неопределенности. Наконец по велению трибунала с глаз его сняли повязку; теперь он должен был обнаружить обвинителя. Вивальди торопливо оглядел окружающих.

— Освещение чересчур тусклое, — сказал он. — Я не вижу лиц.

Пылающий светильник опустили ниже; всем было приказано выстроиться по обе стороны от Вивальди, после чего он еще раз пристально всмотрелся в каждого.

— Его здесь нет! Никто из присутствующих не похож на монаха из Палуцци. Впрочем, погодите: кто это держится там в тени, позади тех людей, которые стоят слева от меня? Велите ему поднять капюшон!

Толпа расступилась, и посередине круга остался в одиночестве тот, на кого указывал Вивальди.

— Это служитель инквизиции, — проговорил чернец, стоявший рядом с Вивальди. — Заставить открыть лицо его может только особое распоряжение инквизиционного трибунала.

— Я призываю трибунал немедленно отдать такое распоряжение!

— Кто обращается с призывом к трибуналу? — неведомо откуда послышался голос, в котором Вивальди различил интонации монаха.

— Я, Винченцио ди Вивальди, — ответил пленник, — испрашиваю дозволения воспользоваться дарованной мне привилегией и приказываю вам открыть лицо.

В зале воцарилось молчание; только судьи негромко переговаривались друг с другом. Между тем закутанная фигура посередине круга пребывала недвижимой.

— Не трогай его, — тихо предупредил Вивальди уже обращавшийся к нему чернец. — У него есть основания к скрытности, которых ты даже предположить не в состоянии. Это служитель инквизиции, а вовсе не тот, кого ты подозреваешь.

— Я, вероятно, могу предположить эти основания, — ответил Вивальди и, возвысив голос, обратился к трибуналу: — С вашего соизволения заклинаю того, кто стоит здесь, передо мной, в черном одеянии, откинуть покров с лица!

Тотчас же раздался громкий голос:

— Именем святейшей инквизиции приказываю тебе открыть лицо.

Монах содрогнулся, но, даже не помышляя выказать нерешительность, отбросил капюшон назад. Вивальди жадно впился в него глазами, но нет! — ожидания его не оправдались: перед ним стоял не монах из Палуцци, а один из прислужников, которого он уже видел однажды, вот только где именно — припомнить не мог.

— Нет, это не мой осведомитель! — проговорил Вивальди, отворачиваясь с видом глубокого разочарования, в то время как служитель вновь опустил свой капюшон, а толпа сомкнулась вокруг него. Услышав его слова, члены трибунала переглянулись с сомнением и сохраняли молчание до тех пор, пока главный инквизитор взмахом руки не призвал к вниманию.

— Выходит, прежде ты уже видел лицо своего осведомителя? — спросил он у Вивальди.

— Да, я упоминал об этом.

Главный инквизитор спросил, где и когда это было.

— Я видел его прошлой ночью, у себя в камере, — ответил Вивальди.

— У себя в камере? — презрительно переспросил инквизитор, допрашивавший Вивальди ранее. — Это могло случиться только во сне, и нигде более.

— У себя в камере! — эхом прокатилось среди младших членов инквизиционного трибунала.

— Он все еще грезит! — заметил инквизитор. — Святые отцы! Обвиняемый злоупотребляет вашим терпением; он ослеплен самообманом, в который его поверг испытываемый им безумный ужас. Мы понапрасну тратим время.

— Необходимо провести дальнейшее расследование, — возразил другой инквизитор. — Перед нами обман. Если ты, Винченцио ди Вивальди, осмелился солгать — трепещи!

Или в памяти Вивальди все еще сохранялся голос монаха, или же сходной показалась ему интонация, с какой было произнесено это слово, но он невольно насторожился, когда инквизитор произнес «трепещи!».

— Кто это сказал? — с волнением спросил юноша.

— Это сказал я, — отозвался инквизитор.

После короткого совещания между членами трибунала главный инквизитор распорядился доставить в зал стражников, проведших предшествующую ночь у дверей Вивальди. Лицам, вызванным ранее, велено было удалиться; всякое дальнейшее расследование было прервано до прибытия стражников; Вивальди слышал только приглушенные голоса инквизиторов, переговаривавшихся между собой; сам он, теряясь в догадках, молчал, погруженный в размышления.

Появившихся тюремщиков спросили, кто входил прошлой ночью в узилище обвиняемого; на это они без колебаний и смущения твердо заявили: ни единая душа не переступала порога камеры с того времени, когда Вивальди туда вернулся, — кроме стражника, который в урочный час принес пленнику ломоть хлеба и кувшин воды. Они упорно настаивали на своих показаниях, не обнаруживая ни малейшего признака нерешительности, однако, невзирая на это, были отправлены под арест до полного выяснения обстоятельств дела.

Сомнения, возникшие относительно правдивости услышанного от тюремщиков, нимало не способствовали, впрочем, устранению тех, кои внушены были рассказом Вивальди. Напротив, подозрительность членов трибунала только возрастала по мере того, как увеличивалось их недоумение; каждая новая подробность, ничуть не проливая света на истину, все более запутывала общую картину. Мало доверяя ни с чем не сообразным утверждениям Вивальди, глава трибунала уведомил его: если при дальнейшем расследовании дела вскроется, что он позволил себе злоупотребить доверчивостью судей, за подобную дерзость его ждет самое суровое наказание; с другой стороны, буде обнаружатся свидетельства, уличающие стражников в небрежении долгом, каковое попустительство позволило пробраться под покровом ночи в тюрьму неизвестному лицу, судебное разбирательство примет в таком случае иной оборот.