Иван Берладник. Изгой

С сотню всадников намётом шли через поле, но скакали не спеша - выпрямившись в сёдлах, уверенные и гордые. За широкими плечами переднего билось алое корзно - яркое пятно на фоне серо-буро-синих одеяний его спутников.

Он осадил крупного серого в яблоках коня в нескольких шагах от Елены. Княгиня вздрогнула, когда жеребец взрыл влажную землю сразу всеми четырьмя ногами. Всадник спешился легко, как птица слетела, и встал перед нею видением недавнего прошлого.

Это был тот витязь, что померещился ей на подворье ещё осенью. Те же длинные волосы на плечах, то же красивое лицо и серые твёрдые глаза, тот же разворот плеч. Он был уже немолод - явно за тридцать, но от этого ещё более красив. От него веяло мужественностью и спокойной силой - тем, что всегда заставляет биться чаще женское сердце. Будь у него в волосах венок из синих цветов, совсем бы подумалось Елене, что это бог весны Ярила проскакал к Десне.

–  Испугалась?
– спросил витязь.

И У Елены ноги подогнулись: голос его был под стать красоте - негромкий, волнующий, чуть рокочущий, как рык зверя. Княгиня помотала головой, неосознанно попятившись - впрямь почувствовала в витязе зверя, который может уволочь её в лес. В памяти встали детские сказки о волках-оборотнях, что выходили из чащи и женились на понравившихся девицах, прежде силой умыкнув её у родных. От таких оборотней потом и рождались чудо-храбры, про которых слагали сказки.

Он шагнул к ней порывистым плавным движением сильного зверя.

–  Не бойся, - протянул руку.
– Мы не видались ли прежде?

–  Не ведаю, - слабым голосом пролепетала Елена.
– Разве что в Чернигове…

–  Я в Чернигове лишь осенью был, когда меня князь Изяслав Давидич освободил и к себе приблизил.

–  Ты - Берладник?
– вспомнила она случайно услышанный в те поры разговор.

–  Берладник и есть, - он опять улыбнулся, и сердце сладко заныло от его улыбки.
– А то - мои берладники.

Иван мотнул головой назад, на молчаливых всадников, что ждали, не слезая с коней. Крупного серого жеребца держал за узду молодой ещё безусый парень, рядом обнаружился плечистый витязь, до глаз заросший бородой, и другие, по ним Елена только чуть скользнула взором - глаза её были прикованы к лицу Ивана.

–  Почто ты одна тут стоишь на ветру?
– нарушил он молчание.

–  Стою… просто так…

–  Как птица, которой крылья спутали…

Елена вздрогнула, как от удара. Как он мог прочесть её мысли?

–  Душно мне в покоях, вот и решила развеяться. А потом на реку загляделась да на птиц. Летом мы на охоты выезжали, наши кречеты лебедей и гусей били. А сейчас никуда не ездим.

–  Так война скоро.

–  Война, - Елена отвернулась. Ей вдруг стало холодно. С тех пор, как сходил Юрий Долгорукий неудачно на Волынь, нет покоя старому Изяславу Давидичу. Совсем ушёл Черниговский князь в свои дела, только о новой войне и грезит. До молодой ли жены тут!

–  Не пугайся так, - сверху вниз глянул на Елену Берладник.
– Обойдётся. Идём-ка к возку!

Он подал ей руку, и прохладные пальцы молодой женщины легли в его горячую ладонь. Иван шагал рядом с княгиней широко и уверенно, сейчас как никогда похожий на зверя, одевшего людское обличье. Трудно было поверить, что ещё недавно этого красивого сильного зверя кто-то мог держать на цепи в тёмном и сыром порубе. Но, если такое и случилось, то всё это сейчас было прошедший сон.

Он усадил Елену в возок к явному облегчению мамки и девок, свистнул, подзывая своего отрока с конём, птицей взлетел в седло, и возок с сопровождавшей его дружиной покатил обратно в Чернигов. Иван скакал чуть впереди, и Елена могла беспрепятственно любоваться его стройным станом и спокойным лицом.

Изяслав Давидич не забыл, что уже чуть было не стал Киевским князем - он был самым старшим в роду, его звали сами кияне, он уже ступил в Киев, уже слышал звон колоколов Святой Софии. Тогда сила Долгорукого одолела силу. Изяслав пробовал сопротивляться, но Долгорукий призвал других князей. Все ополчились под знамёна последнего Мономашича - и пришлось уступить.

Но теперь всё переменилось. Отшатнулся от Долгорукого обиженный им Владимир Андреевич, так я оставшийся без своего удела и вынужденный довольствоваться долей в Киевской земле. Враждуют с ним сыновья Изяслава Мстиславича - Мстислав, Ярослав и Ярополк. Обиженный за сыновцев-Изяславичей, раскоротался с Долгоруким Ростислав Мстиславич Смоленский. Даже родной сын Андрей покинул отца и засел в Суздальской земле - крепит, по слухам, пограничные города-крепости, готовится к войне с отцом. Борис, третий Юрьевич, здоровьем слаб, всё хворает. Мстислав далеко, в Новгороде. А от прочих мало толку. Лишь Ярослав Галицкий, Туровские князья да Святослав Ольжич по старой памяти поддерживают его.

Ободрённый этими слухами, Изяслав Давидич всю зиму собирал войска. Потому и Ивана Берладника послал в Вырь, поближе к Глебу Юрьичу и Святославу Ольжичу - эти князья могли бы встать на стороне Юрия Долгорукого и свой глаз был как нельзя более кстати. Но Глеб жил одной заботой - как уберечь свой край от половцев, а Святослав не спешил обнажать меча. Ростислав же Мстиславич, ставший старшим из Мстиславова корня, с готовностью решил поддержать Изяслава и тоже стал собирать полки.

Когда началась весна, о войне уже говорили открыто.

Говорили о ней и в Киеве. В тереме тысяцкого Шварна шёл пир-беседа. Между застольными чарами, упёршись локтями на столы и пачкая дорогие шубы, бояре шептались между собой.

–  Суздальцы тута чужие, - убеждённо говорил Шварн.
– Они у себя в Залесье привыкли, что ни князя, ни боярина над ними нету. Едят и пьют, на обычаи не глядя. А Киев - он весь стоит на обычае. И рушить его не след. Суздальцы же Юрьевы всё порушили.

–  Всё не по нему, - поддакивал Юрий Нестерович, обгладывая гусиную ногу.
– Всюду свои долгие руки протянул. Вскорости в кладовые наши заглянет!

–  Этого не будет!
– возражал третий гость за столом, боярин Николай.
– Боярскую волю…

–  У себя в Залесье он боярскую волю не слишком-то уважает, - перебил со знанием дела Шварн.
– Сам на пирах бывал, сам слушал, как говорил Долгорукий - мол, суздальские бояре у меня все в кулаке. Мол, животы наели и ничего дале пуза свово не видят.

Упитанный сверх меры Николай с беспокойством окинул взглядом своё чрево. Вслед за ним заёрзал на лавке и Петрило - уважаемый в городе осменник. К нему на поклон шли купцы и мелкие бояре, а простой люд зависел от его милостей, ибо лишь он ведал вирами, продажами и штрафами. Двадцать пять кун брал он себе с каждой гривны штрафа, а сколько драл сверх того - никто, кроме него, не считал.

–  Это поклёп, - воскликнул Николай.
– Да как он смеет так о боярстве-то? За боярством сила!

–  Так ведь Киев-то, - попробовал заикнуться Иван Лазаревич, сын покойного Лазаря Саковского.

–  Мы и есть Киев!
– разошёлся Николай.
– За нами - сила! Захотим - скинем князя! А не захотим…

–  Вот и я про то же, братья, - проникновенно продолжил Шварн.
– В наших руках всё. Юрий не слушает наших голосов - знать, и нам можно не послушать его. Этого князя снимем - пущай идёт в своё Залесье. А поставим нового.