Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
Дома звали её Олешкой - за то, что карими с поволокой очами, осенёнными длинными ресницами, тонким станом и пугливым сторожким нравом напоминала молодую олениху. Выйдя замуж и став княгиней, Оленя была названа Еленой.
Шесть лет прошло с тех пор, как ввели её, молодую девушку, почти девочку неполных шестнадцати лет, в княжий терем, под венец князю Изяславу Давидичу из семьи старых родовитых бояр. Род её славился ещё во времена Ярослава Мудрого - пращур был послом во время знаменитого посольства княгини Ольги и тогда уже считался мужем передним. Дедов старший брат был тот самый Пётр Ильич, который служил сперва Олегу Святославичу, потом его сыну Всеволоду, а закончил свои дни на службе у Святослава Ольжича. Олена - Елена была не первой княгиней, вышедшей из этого древнего рода - у
Было, чем гордиться Олене-Елене, да только жила она без радости. Когда снаряжали её ко двору княгиней, пела песни и хвалилась перед меньшими сёстрами и подружками, а когда взглянула на своего суженого, словно холодом обдало сердце. Изяслав Давидич был старше раза в три.
Женат он был дважды. Первая жена была слаба здоровьем, но родила сынка Святослава. Однако мальчонка вскорости помер от морового поветрия. Следом за ним захворала княгиня, выкинув мёртвый плод.
От болезни она оправилась не скоро и долгих шесть лет не было у княжьей четы детей. Наконец, родилась дочь Анастасия. Девочке не было и девяти лет, как княгиня умерла. Переступив порог княжьего терема, где ей надлежало быть госпожой и хозяйкой, Елена нашла там испуганную девчонку, похожую на её меньшую сестрицу. Кое-как сумела стать для неё не просто мачехой, но подружкой и наперстницей и полтора года назад проводила под венец.
С тех пор Елене стало тоскливо в богатом черниговском тереме. Мужняя жена да княгиня - носа без спросу никуда не высунь. Только и можно, что по монастырям ездить - молить Богородицу, чтоб даровала наследника. Понести бы ей - и сразу развеялась бы тоска. Но то ли сама Елена была бесплодна, то ли Изяслав Давидич был уже стар, а только шесть лет уже была она княгиней, а оставалась бездетной.
Сидя в своей светёлке, Елена вышивала полог для церкви. Низала крупным скатным жемчугом узор, прислушиваясь к напевному голосу бабки-сказительницы, что примостилась рядом на лавочке:
Ударялся Волх о сыру землю, обратился Волх ясным соколом, отправлялся в земли сорочинские, подлетал к палатам белокаменным, к тем палатам княжеским, к самому Салтану Ставрульевичу. Присаживался у окошка косящатого, а и буйные ветры по насту тянут, князь с княгиней разговаривают. Говорила княгиня молода Елена Иоановна: «Ай, ты гой еси, славный сорочинский князь, могучий Салтан Ставрульевич, наряжаешься ты на Русь воевать, про то не знаешь, не ведаешь: а и в небе просветлел светлый месяц, а и в Киеве народился могуч хоробр, могуч хоробр Волх Всеславьевич, тебе Салтану супротивничек…»
Былина текла дальше, мысли Елены вильнули в сторону - представилось ей, будто она и есть та самая Елена Иоанновна. И ведь всё сходилось - обе княгини, обе Елены, у обоих мужья старые снаряжаются на войну против Киева.
– Баушка, - прервала сказительницу Елена, - а былина сия - правда?
– Правда истинная, матушка, - сказительница обиделась, что её перебили, но вслух сказать не смела.
– Молва людская зря не скажет. Как всё было, так и есть.
Елена отвернулась к окну. Мелькнула шальная мысль: а что, если сидит сейчас на веточке сокол, поводит по сторонам ясным птичьим глазом, а в глазах светится человечий разум!… Выглянула, чуть привстав с лавочки, и обмерла.
Яркое солнце заливало вытоптанный двор, очерчивало чёрным тени от клетей и повалуш. Под этим солнцем, запрокинув голову и жадно вдыхая воздух так, словно только-только выпущен из поруба, стоял витязь в алом корзне. Длинные русые волосы рассыпались по плечам, на губах играет улыбка и весь он светится так, словно только что сбросил птичье оперение. Витязь замер неподвижно, но в его неподвижности было столько силы и красоты, что княгиня замерла, прижимая руку к сердцу и чувствуя, что слабеет.
– Баушка, - прошептала еле слышно, - а кто это? Там, внизу?
Отвернулась, торопя сказительницу взмахом руки, но когда старая подобралась и глянула, внизу никого не было. Словно и впрямь померещился молодец в алом корзне. И яркое солнце померкло.
Осень была обычной - правда, после сухого и жаркого лета казалась необыкновенно мокрой. Те поля, что не выгорели, вымокали. Дня не проходило без ливня, дороги раскисли и превратились в грязь. Хорошо ещё, уцелевшие хлеба успели убрать до дождей, но пахать и сеять озимые приходилось в грязь. Из-под копыт всадников летели в прохожих ошмётки земли, подводы застревали в лужах. На корню мокли лен и греча, отсыревала капуста в огородах. Зато лезли грибы, было их столько, что бабы и девки не успевали носить из леса.
Иван Берладник в последние погожие осенние деньки ускакал из Чернигова - по слову князя отправился в свой новый удел, город Вырь, что стоял на малом притоке реки Семь недалеко от Путивля. Вырь и два соседних города, Вьяхан и Попаш располагались в южной части Посемья на границе между Переяславльским княжеством, Новгород-Северским и Диким Полем. В прошлые годы часто наведывались сюда половцы, потому окрестные земли стояли пустыми. Во многих деревнях сохранилось всего два-три двора вместо десяти-пятнадцати, пашни зарастали терниями и волчцами. Тоскливо было Ивану озирать разорённый удел. Но это была ЕГО земля, и он решил, что будет держаться за неё, пока есть в груди дыхание.
В Выри годами не бывали князья, потому и княжеский терем стоял в забросе. Невеликий размерами, нежилой, с местами прогнившими досками и пустыми клетями, где господствовал стойкий мышиный дух. Вырьский тысяцкий обитал неподалёку - его терем был не в пример богаче, но старый, как и его хозяин.
Оглядевшись, Иван рьяно взялся за дело. Хоть и худой дом, а всё же свой. Даст Бог, и хозяйка появится. А потому стал наводить порядок.
Перво-наперво позвал тиунов, дворского да всех крепких мужиков и снарядил терем привести в надлежащий вид. А сам собрал дружину и поехал на полюдье. Много в Посемье было пустых деревень, но бывали и такие, что отстроились-таки после половецкого разорения - в последние годы редко ходили те на русь. Одних ханов задобрили подарками, другие наведывались лишь по зову враждующих князей. Посемье последний раз испытало половецкий выход ещё в начале правления князя Изяслава Мстиславича, когда зорили по всему Новгород-Северскому княжеству богатые дома и поместья братьев-Ольжичей, а между Курском и Переяславлем метался Глеб Юрьич, в одиночку воюя с Изяславом. Ближе к городам деревни стояли и в десять, и в двадцать дворов, но чем дальше к степи, к берегам тревожно-порубежного Псёла, тем беднее были люди. Иные ютились в землянках, вырытых в оврагах, у некоторых не было вовсе никакой скотины - эти жили охотой и тем, что росло на крошечных клочках пашни. Попадались места и вовсе пустые, где лишь обгоревшие остовы изоб, торчащие под снегом, говорили о том, что когда-то тут жили люди. Всё же какое ни есть полюдье собрали - можно было думать, что зиму пережить удастся.
Наконец-то после зимних холодов с крыш закапала капель, сугробы стали оседать, появились первые проталины, лёд на реке потемнел и вздулся, и Елена в новой лисьей шубке решила проехаться берегом Десны. Изяслав не стал отговаривать жену - он весь был в думах о новых битвах и распрях. Княгине заложили возок, и она выехала из надоевшего города к Десне - сперва мимо городских улиц, храмов и торжищ, посадов, потом через предместья и наконец вот он, берег реки. Ещё сонная, Десна уже сердито ворочалась подо льдом и местами, где по берегам пригрело солнышко, виднелась тёмная ледяная вода. Леса по дальним берегам стояли прозрачные, голые, лишь вербы и орешник оделись первыми пушистыми Побегами. Небо понемногу синело, облака расходились, и солнце проливало тепло на обнажившуюся местами землю.
Елена велела остановить возок на высоком берегу, вышла, несмотря на волнение мамки и двух девок, и встала, придерживая руками полы подбитого собольим мехом корзна и глядя на тянущиеся над рекой птичьи стаи. Ветер трепал её убор, залезал под корзно, холодил, но Елене казалось, что это не ветер - это тоска сжимает сердце. Хотелось лететь в никуда, как те птицы. А может, они потому и кричат так тяжко, что ведают - там, вдалеке, им будет ещё хуже, чем здесь?
Она не помнила, сколько так стояла, забыв обо всём и молча тоскуя. Топот копыт вывел её из задумчивости. Сопровождавшие отроки подобрались, готовые к бою, а девки с тревогой позвали из возка - забывшись, Елена всё-таки отошла от них по берегу.