Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Сам же говоришь, что жулик?

— Э-э, собака своих не кусает. Мы с Филиппом его на Роч-Косе из прорвы вытащили…

— Гляди, а то дойдет до денег — и позабудет, что ты свой.

— Не позабудет, — мрачно пробурчал Яков.

— Тебе видней…

Лодка неторопливо спускалась вниз по течению. Мимо проплывали зеленые берега с прошлогодними, заброшенными остожьями и новыми, аккуратно очесанными зародами, с черными, будто обугленными, деревушками. Лесные керки выглядывали из ельников, готовые с первым снегом принять охотников.

Яков сидел, опершись на локоть, и думал. Его манили эти лесные избушки с их знакомой тишиной и одиночеством, с незапятнанной справедливостью леса, семипудовой усталостью многоверстной погони за зверем и сладким отдыхом после.

Эх, ушел бы он снова в это родное и привычное странствие, позабыл бы страшную правду о людях, глубоко засевший в душу свист падающей сосны и запоздалый вопль: «Берегись!..»

Ушел бы от них Яков в лес, да сегодня жить нечем.

В Усть-Вымь приплыли поздно вечером.

— Пешком пойду, — сказал Пантя, прощаясь. — Тут уж недалеко до дома, нечего время терять. Дня три отдохну, да и в Пермь…

Он ступил на берег, подкинул пустую торбочку.

— Покуда!

Яков все думал о чем-то. Потом сунул руку в карман.

— Подожди, Пантя… Бери трояк на дорогу. И вот еще: передай Агашке червонец. Скажи, что больше не заработал я… — Пантя взял дрогнувшей рукой замусоленные бумажки. Яков отвернулся в сторону, невнятно добавил: — Зайди к ней. Пособи, коли неуправка в чем… Все же не чужой человек. А?

Пантя крепко пожал его руку.

— Спасибо, Яш… Не забуду этого! Спасибо!

И ушел вверх по угору своей размашистой походкой. Яков, опустившись на банку, долго смотрел ему вслед.

На восходе солнца Вымь курилась тонким туманом. Теплое и росистое утро ласкало берега, в плесах билась красноперая рыба — язь, а над стрежнем из быстрины взвивались серебряные хариусы.

Пришлось опять подниматься вверх по реке — пароход только недавно ушел в Весляны и ожидался не скоро.

Яков стоял на корме и неторопливо отталкивался шестом. Верстах в двух от села, когда он огибал песчаную косу, за излучиной, там, где над водой поднимался невысокий крутояр, из-под ольхового куста встал человек, махнул рукой:

— Эй, хозяин!

Яков оперся на шест, придержал лодку.

Человек в черном, городского покроя пиджаке опять поманил его рукой. Крикнул вполголоса:

— Перевези на тот берег!

Что за удивление! Человек как будто был знаком Якову. Мать честная, кажется, батайкинский постоялец!

Лодка упруго подалась вправо, наперерез волне, скользнула к кустам. Так и есть, ссыльный. Тот самый непонятный человек, который первый сказал, что жаловаться в жизни некому…

Едва лодка коснулась берега, ссыльный торопливо шагнул в нее и, не удержавшись на шатком днище, сел. Тоже удивленно и пытливо всматривался в лицо Якова. В глазах притаилась тревога.

И тут Яков почему-то широко и лучисто улыбнулся:

— В бега пошел?

— Вроде бы… А ты узнал меня? Я уже забыл, парень, как тебя звать-то? Яков, что ли?

— Яков. А ты — с четырьмя фамилиями?

Теперь улыбнулся Андрей:

— Приходится. Если цел останусь, пятая прибавится.

Посудина миновала стрежень, и шест стал доставать дно. Яков изо всех сил толкал лодку, а беглец тревожно посматривал по сторонам.

У самого берега Яков осушил шест, задумчиво присел на корточки. Странные люди попадались в его жизни, но тех, что изредка говорили правду, как-то все проносило мимо. Вот и этот сейчас пропадет с глаз, а с ним хотелось поговорить о самом большом и важном, о чем не успел раньше. Но говорить было некогда, человек спешил.

— Где нынче твой знакомый-то? — все-таки спросил Яков.

— Какой знакомый? — не понял сразу беглец.

— Да что всю правду о бедных знает… как его зовут?

— Ленин?

— Ага.

— Ленин — на земле. С нами! — И Андрей с улыбкой посмотрел куда-то вдаль, где лежала его далекая дорога.

Лодка мягко зашуршала по песку, толкнулась в береговую осыпь.

— Привет Ленину своему передай, коли увидишь… — И добавил хмуро, видя, что Андрей достает потрепанный рубль: — А денег не надо. У тебя, почитай, не один чемкас впереди?

Андрей крепко пожал руку Якова и, подхватив свою сумку, быстро взбежал наверх, на береговой откос.

— Прощай, Яков!

— Прощай, прощай… Спеши, а то урядников много!

И человек пропал в зарослях, словно сквозь землю провалился. А надо бы с ним поговорить обо всем, что повидал Яков за этот год.

Однако впереди лежал еще немалый путь, приходилось и самому беречь время. Если Гарин не позабыл Якова, к зиме можно было бы заработать на хлеб и успеть вернуться домой.

Была самая середина лета. Тайга млела в болотной испарине, гудел гнус. Запахи скошенного сена и текучей сосновой смолы осилили наконец гнилостное дыхание преющих торфяников. Березняк звенел от птичьего гама, всякая козявка выбиралась из-под колодной сырости на солнышко. Созрела земляника. Можжевельник выпустил бурые кисточки на концах изумрудных лапок. В еловой гуще кормились выводки боровой дичи.

В полдень Пантя вышел из леса к деревне.

Его неприятно задело спокойное довольство деревушки, разметавшейся по лугу.

Избы принарядились в зеленую оторочку палисадников; курчавый подорожник рос прямо на колеях дороги; на выгоне паслись телята, беспечно взбрыкивая в ожидании вечернего молока; принарядившаяся баба шла с деревянными бадейками к реке… Все было тихо и сонно.

«С ума тронуться можно, — заключил Пантя, входя в крайние дворы. — Земля радуется, палисадники растут у окон, людишки ползают по земле, а житья нет…»

Мать кинулась ему навстречу, заголосила, Пантя обнял ее худые, костлявые плечи, неловко прижался губами к виску, к пепельным жиденьким прядям волос и задохнулся от нахлынувшего вдруг чувства. Его опьянил родной, с детства знакомый солоноватый запах ее кожи и ее волос — запах трудового пота и слез.

— Ну что ты? — смягчая свой грубый голос, заговорил он. — Видишь, живой и здоровый я…

— Беда, Пантюша! Ох, беда! — тряслась она в его руках. — Утек постоялец-то. В волость тягали… Боюсь, и тебя как бы не обидели, ироды!

Вошли в избу. Пантя повесил у притолоки армяк, сел в передний угол, осмотрелся. В избе все было по-старому, неприглядно и бедно.

— Утек — и ладно. Чего ему тут было сидеть? Он человек нужный в другом месте…

— Да ведь измордуют нас урядники!

Мать загремела заслонкой, полезла в печь, а сын все осматривался по сторонам, будто хотел отыскать невидимые следы постояльца. Потом вышел на крыльцо, умылся из берестяного ковшика, привешенного вместо умывальника, и, вытираясь старой рубахой, вдруг договорил: