Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Бежал — счастливого пути ему! А насчет страха… скажу, что обидеть меня нельзя. Некуда больше обиду принять!

Мать в вытянутых руках несла чугун со щами.

— Больно горд ты, Пантюша. Чужой какой-то… Боюсь я.

Старуха оказалась права. Не успел он дохлебать щи, пришел посыльный из волости.

— Батайкин! Господин становой требуют!

Пантя неторопливо облизал деревянную ложку, отвалился к стене.

— Ладно. Приду.

— Велено сразу.

— Сказал — иди, значит, иди, а не то в шею дам!

Мать, облокотившись у шестка на рогач, со страхом

и недоверием глядела слезящимися глазами на сына. Сполошный он какой-то стал. Не похож он был на того смешливого белобрысого парнишку, каким ушел от нее когда-то с бородатыми зимогорами на Мотовилиху. Неласков стал, остервенился на людей, богу не молится… Не к добру это!

— Ты бы шел уж, сынок… Обозлишь нечистых — беды не оберешься.

— Я сам злой. Знаю! — оборвал он старуху и недобро глянул на дверь.

Посыльный ушел, а Пантя оделся и вышел следом. «Пока суд да дело, к Агафье надо успеть, — подумал он. — А то и впрямь под замок упрячут…»

У Опариных около дома полегла изгородь. Пантя по-хозяйски налег плечом, выправил прясла, попробовал осадить колья, но они изрядно подгнили. Без топора не обойтись. «Потом сделаю…» — решил он и вошел во двор.

Агаша стояла на крыльце, оправляя дрожащей рукой старенький фартук.

— А я гляжу: кто это там хозяйничает? — дрогнувшим голосом сказала она.

Ветер налетел с огорода, рванул юбку, нахально облепил грудь и бедра девушки тонким ситчиком, словно по мокрому телу. Агаша покраснела и ушла в избу.

Пантя шагнул следом.

— Не бойся… Брат гостинец прислал, — сказал он.

Агаша стояла спиной к столу, опираясь руками на столешницу, и смотрела исподлобья чуть-чуть испуганными и радостными глазами.

— Не бойся, — повторил зачем-то Пантя и взял ее за руку. — Яков зайти велел. Здравствуй, Агаша…

У нее вспотели ладони.

— Чолэм… — ответила она, еще сильнее покраснев.

— Не ждала?

— Ждала.

— Я о тебе думал. А ты?

— И я…

— Эх ты, пичуга!.. Чего же ты испугалась?

Пантя присел на скамью, усмехнулся, достал из кармана деньги и положил на стол.

— Яков это просил отдать. Он опять на Ухту двинулся, не скоро придет. Велел помочь тут тебе, в чем нужда. И поцеловать велел…

Агаша метнулась за стол.

— Плохой ты! Кто об этом так говорит? — И заплакала.

Пантя подошел, погладил дрогнувшей жесткой ладонью белесый пробор на ее голове, мягко взял за плечи.

— Эх, досада моя! О чем плачешь-то? Ведь знаешь — не обижу, знаешь, что ты дороже всего на свете мне… Ну? Вытри слезу.

Мокрые глаза улыбнулись благодарно и лучисто.

— Не бойся… — прошептал он и вдруг, притянув ее к себе, поцеловал жадно и неумело в пухлый уголок рта.

— Подожди… Подожди… — упрашивала Агаша, а сама вся тянулась к нему, точно гибкая лозинка под ветром.

…Вечером Пантя пришел в волостное правление. Становой Полупанов, примчавшийся из Усть-Сысольска для расследования побега, обругал на все лады хозяина квартиры за случившийся недосмотр и, взяв с него подписку о невыезде, до времени отпустил домой.

На восьмой день Яков достиг переволока. Приток промышленников на Ухту почти прекратился, и тутошние жители стали сговорчивее, перетянули лодку за два рубля.

На Ухте глухо, безлюдно.

Яков не понимал причин, которые побуждали людей идти скопом на Ухту, тратить бешеные деньги, а потом бросать все — пропади пропадом! Он не понимал этого, да и не хотел понимать. То были богатые чудаки, они могли сорить деньгами как хотели. Он думал о другом — о судьбе бездомных работяг, каким он был сам. Ведь богатеи, что вершили дела на Ухте и в прочих углах земли русской, вовлекали в опасную игру и тех, кто верил в копеечный заработок на новом деле и, значит, рисковал собственной головой. Этим людям было не до шуток, они искали верного дела, и они же терпели главные убытки… Казалось, сам дьявол затеял на земле эту недостойную игру, в которой не было победителей. Те, кто искал горный деготь, — не нашли его. Земству понадобилась прямая дорога в медвежий край — дорога застряла на полпути. Работный люд шел сюда зашибить на зиму деньжат — ушел по домам без копейки…

Теперь у Якова оставалась одна надежда — на Гарина. Этот человек был зол на жизнь, он не собирался отступать. Ему хоть и с опаской, но можно было верить…

Яков пристал к берегу у Сидоровской избы рано утром.

Странное запустение царило на бывшей стоянке. Кабачок Чудова с выбитыми оконцами и распахнутой дверью живо напомнил Якову сутолоку голодных лесорубов у тяжелого замка, которая уже тогда обещала близкую развязку. В деле, как видно, участвовали топоры — дверь держалась на одной петле.

Пока Яков рассматривал избушку, к берегу причалила еще одна лодка. Из нее вышли урядник Попов и какой-то усть-ухтинский мужичонка, исполнявший должность гребца или понятого. Он подобострастно семенил за урядником, тщетно пытаясь придать своей физиономии некую официальную значительность.

Попов властно огляделся, заметил одинокую фигуру Якова и зачем-то погрозил пальцем:

— Нюхаешь? Ищешь, что плохо лежит? Все, сволочи, разнесли в пух, не дождались тебя!..

Яков стиснул зубы от неожиданной и страшной обиды. Попов, уроженец Ижмы, хорошо знал, что воров-коми на свете нет. Он знал это, но слепая ненависть к людям и жажда власти были сильнее его.

— Мне тут ничего не надо! — крикнул Яков.

Урядник не слышал. Он остервенело бил сапогом в двери

Сидоровской избы.

— Открывай! Открывай, так твою!.. — бесновался он и употреблял самые тяжеловесные ругательства.

Яков присел на пень и стал ждать, что из этого получится. Излишним любопытством он не страдал, но ему сейчас просто некуда было уйти.

Дверь открылась, и на пороге выросла длинная иссохшая фигура в грязном нательном белье.

Господин Альбертини босиком, с нечесаной головой гордо загородил собой вход.

— В чем дело? — с подчеркнутым пренебрежением спросил он.

— Э-э, дохлая рыба! — мыкнул урядник и без труда, легким движением плеча, втолкнул хозяина в избу. — Хватит барина корчить!

В следующую минуту Попов высунулся из двери и зашарил глазами вокруг.

— Эй ты, иди сюда!

Яков приблизился.

— Входи. Понятым будешь…

— Чем могу служить? — неустрашимо спросил Альбертини и, накинув на плечи какую-то рвань, отдаленно напоминавшую штатский мундир, присел к столу.