Иван Савич Поджабрин

– Очень приятно, - только мне совестно: это слишком недостойно украшать такую грудь... Если б я знал...

– Чем же вы еще занимаетесь?

– Бываю в театре.

– В театре? Ах, счастливые! что может быть отраднее театра? блаженство! в театре забываешь всякое горе. Читаете, конечно?

– Да-с, да... разумеется.

– Что же, Пушкина? Ах, Пушкин! "Братья разбойники"! "Кавказский пленник"! бедная Зарема, как она страдала! а Гирей - какой изверг!

– Нет-с, я читаю больше философические книги.

– А! какие же? одолжите мне: я никогда не видала философических книг.

– Сочинения Гомера, Ломоносова, "Энциклопедический лексикон"... сказал он, - вы не станете читать... вам покажется скучно...

– Это, верно, кто-нибудь из них сказал, что жизнь коротка?

– Да-с.

– Прекрасно сказано!

От этого ученого разговора они перешли к предметам более нежным: заговорили о дружбе, о любви.

– Что может быть утешительнее дружбы!
– сказала она, подняв глаза кверху.

– Что может быть сладостнее любви?
– примолвил Иван Савич, взглянув на нее нежно.
– Это, так сказать, жизненный бальзам!

– Что любовь!
– заметила она, - это пагубное чувство; мужчины все такие обманщики...

Она вздохнула, а он сел рядом с ней.

– Что вы?
– спросила она.

– Ничего-с. Я так счастлив, что сижу подле вас, дышу с вами одним воздухом... Поверьте, что я совсем не похож на других мужчин... о, вы меня не знаете! женщина для меня - это священное создание... я ничего не пожалею...

– В самом деле?
– задумчиво спросила она.

– Ей-богу.

Они долго говорили, наконец стали шептать. От нее разливалась такая жаркая атмосфера, около него такая благоуханная. Они должны были непременно слиться и слились. Она уронила платок; Иван Савич бросился его поднять, и она тоже; лица их сошлись, - раздался поцелуй.

– Ах!
– тихо вскрикнула она.

– О!
– произнес он восторженно, - какая минута!

– Давно ли, - говорила она, закрыв лицо руками, - мы знакомы... и уж...

– Разве нужно для этого время?
– начал торжественно Иван Савич, довольно одной искры, чтобы прожечь сердце, одной минуты, чтоб напечатлеть милый образ здесь навсегда.

Еще поцелуй, еще и еще.

– Вот что значит жуировать жизнию, клянусь Богом!
– сказал серьезно Иван Савич.
– Всё прочее там, чины, слава...

Вдруг кто-то чихнул в соседней комнате.

– Кто тут?
– спросил, побледнев, Иван Савич.

– Это моя хозяйка, ничего: она мне предана.

– Ах! да...
– сказал вдруг он, - дворник мне говорил, что у вас есть муж... в командировке?

Анна Павловна встрепенулась и покраснела как маков цвет.

– Да...
– бормотала она, - его послали... ничего... он долго не будет.

И замяла разговор.

– Как же вы живете одни, без покровителя, без...

Анна Павловна еще больше покраснела.

– У меня есть дядя, он и опекун...

– Он бывает у вас?

– Да, раз в неделю.

– Ну, если он меня увидит здесь?

– Нехорошо, - сказала она, встревожась, - очень нехорошо, остерегайтесь, не показывайтесь при нем. Мы будем с вами читать, заниматься музыкой, гулять вместе. Да, не правда ли?
– говорила она.

– О, конечно!

– Вы повезете меня в театр, да?

– Непременно.

– Ах, какое блаженство!

Иван Савич воротился домой вне себя от радости.

– Как я счастлив, Авдей!
– твердил он, - а! вот что значит жуировать! Это не то, что Амалия Николавна или Александра Максимовна: те перед нею просто стыд сказать. К этой так нельзя приступиться. Завтра к Васе - и вспрыски! нечего делать. Ну уж стоило же мне хлопот: не всякому бы удалось! а? как ты думаешь?

– Не могу знать!
– отвечал Авдей.

С тех пор Иван Савич только и делал, что жуировал. То он у нее, то она у него. В должности он бывал реже. Его видали под руку с дамой прогуливающимся в отдаленных улицах. В театре он прятался в ложе третьего яруса за какими-то двумя женщинами, из которых одна была похожа на ворону в павлиньих перьях. Это была хозяйка и дуэнья Анны Павловны. Дома они были неразлучны. Она чаще бывала у него: обедала, завтракала - словом, как говорят, живмя жила.

– У тебя такие мягкие диваны, - говорила она вскоре после знакомства, - так славно сидеть, нежиться. Я лучше люблю быть здесь. Ах! какая прелесть! жизнь так хороша! это блаженство!

– Знаешь что, мой ангел: возьми пока к себе один диван, вот этот, зеленый, - отвечал Иван Савич.
– У меня их два да еще кушетка.

– Зачем...
– нерешительно говорила Анна Павловна.
– К такому дивану нужен и ковер, а у меня нет... не всем рок судил счастье...

– Возьми один ковер: у меня два.

– Ну уж если ты так добр, так дай на подержание и зеркало, чтобы хоть на время забыть удары судьбы.

– Изволь, изволь, мой ангел! Ах ты, моя кошечка, птичка, цветочек... не правда ли, Авдей, цветочек?

– Не могу знать, - отвечал Авдей, проходя через комнату.

– Да, цветочек!
– начала она полугневно, - я так люблю цветы... а ты мне всё еще не собрался купить...

– Завтра же, завтра, дружок, усыплю путь твоей жизни цветами.

– И хорошеньких горшечков от Поскочина, - сказала она, взяв его руками за обе щеки.
– Это чистейшее наслаждение: оно не влечет за собой ни раскаяния, ни слез, ни вздохов...

– Непременно, только не растрепли бакенбард: мне в департамент идти; надо же когда-нибудь сходить. Как жаль, что тебя, Анета, нельзя брать туда: я бы каждый день ходил. Ты бы подшивала бумаги в дела, я бы писал... чудо!.. А то начальник отделения, столоначальник... да всё чиновничьи лица... фи!.. Если и придет иногда просительница, так такая... уф!.. К нам всё мещанки да солдатки ходят... ни одной нет порядочной: рожа на роже! пожуировать не думай. Ох, служба, служба, - прибавил он, натягивая вицмундир, - губи свою молодость в мертвых занятиях!

– Долго ты там пробудешь, mon ami?

– Часов до четырех, я думаю... Если можно будет надуть начальника отделения, так удеру около трех.

– Ах, Боже мой! У меня нет часов: я не буду знать, когда ты придешь. Часы мне покажутся веками, а в жизни и так немного радости.

– И, мой друг, - сказал Иван Савич, - помни, что жизнь коротка, по словам философа, и не грусти, а жуируй. Да возьми-ка мои часы столовые: они верны, - сказал Иван Савич.

– Да! а на что я их поставлю? У меня нет такого столика. Не всякому дано...