Иверский свет

раскаивается в богоборческих грехах Ренессанса, в цикл

входят эпитафии на смерть пятнадцатилетнего Чеккино

Браччи, а также фрагмент 1546 года, написанный не без

влияния иронической музы популярного тогда Франче-

ско Брени. Нарочитая грубость, саркастическая бравада

и черный юмор автора, вульгарности, частично смяг-

ченные в русском изложении, прикрывают, как это часто

бывает, ранимость мастера, нешуточный ужас его перед

смертью.

Впрочем, было ли это для Микеланджело «вульгар-

ным»? Едва ли!

Для него, анатома и художника, понятие мышц, мо-

чевого пузыря с камнями и т. д., как и для хирурга, —

категории не эстетические или этические, а материя, где

•се чисто. «Цветы земли не знают грязи».

Точно так же для архитектора понятие санузла —

обычный вопрос строительной практики, как расчет мар-

ша лестниц и освещения. Он не имеет ничего общего с

мещанской благопристойностью умолчания об этих во-

просах.

Наш автор был ультрасовременен в лексике, поэтому

* ррел некоторые термины из нашего обихода. Кроме

того, в этом отрывке я отступил от русской традиции

переводить итальянские женские рифмы мужскими. Хо-

телось услышать, как звучало все это для уха современ-

ника.

Понятно, не все в моем переложении является бук-

вальным слепком. Но опять вспомним лучшего нашего

мастера перевода:

Поэзия, не поступайся ширью,

храни живую точность, точность тайн,

не занимайся точками в пунктире

и зерен в мире хлеба не считай!

Сам Микеланджело явил нам пример перевода од-

ного вида искусства в другой.

Скрижальная строка Микеланджело.

ИСТИНА

Я удивляюсь, Господи, Тебе.

Поистине — «кто может, тот не хочет».

Тебе милы, кто добродетель корчит.

А я не умещаюсь в их толпе.

Я твой слуга. Ты свет в моей судьбе.

Так связан с солнцем на рассвете кочет.

Дурак над моим подвигом хохочет.

И небеса оставили в беде.

За истину борюсь я без забрала,

Деяний я хочу, а не словес.

Тебе ж милее льстец или доносчик.

Как небо на дела мои плевало,

Так я плюю на милости небес.

Сухое дерево не плодоносит.

ЛЮБОВЬ

Любовь моя, как я тебя люблю!

Особенно когда тебя рисую.

Но вдруг в тебе я полюбил другую?

Вдруг я придумал красоту твою?

Но почему ж к друзьям тебя ревную?

И к мрамору ревную и к углю?

Вдвойне люблю — когда тебя леплю,

втройне — когда я точно зарифмую.

Я истинную вижу Красоту.

Я вижу то, что существует в жизни,

чего не замечает большинство.

Я целюсь, как охотник на лету.

Ухвачено художнической призмой,

божественнее станет божество!

УТРО

Уста твои встречаются с цветами,

когда ты их вплетаешь в волоса.

Ты их ласкаешь, стебли вороша.

Как я ревную к вашему свиданью!

И грудь твоя, затянутая тканью,

волнуется, свята и хороша.

И кисея коснется щек, шурша.

Как я ревную к каждому касанью!

Напоминая чувственные сны,

сжимает стан твой лента поясная

и обладает талией твоей.

Нежней объятий в жизни я не знаю...

Но руки мои в тыщу раз нежней!

ГНЕВ

Здесь с копьями кресты святые сходны,

кровь Господа здесь продают в разлив,

благие чаши в шлемы превратив.

Кончается терпение Господне.

Когда б на землю он сошел сегодня,

его б вы окровавили, схватив,

содрали б кожу с плеч его святых

и продали бы в первой подворотне.

Мне не нужны подачки лицемера,

творцу преуспевать не надлежит.

У новой эры — новые химеры.

За будущее чувствую я стыд:

иная, может быть, святая вера

опять всего святого нас лишит!

Конец

Ваш Микеланджело в Туретчине.

К ДАНТЕ

Единственно живой средь неживых,

свидетелем он Рая стал и Ада,

обитель справедливую Расплаты

он, как анатом, все круги постиг.

Он видел Бога. Звездопадный стих

над родиной моей рыдал набатно.

Певцу нужны небесные награды.

Ему не надо почестей людских.

Я говорю о Данте. Это он

не понят был. Я говорю о Данте.

Он флорентийской банде был смешон.

Непониманье гения — закон.

О, дайте мне его прозренье, дайте!

И я готов, как он, быть осужден.

ЕЩЕ О ДАНТЕ

Звезде его все словеса — как дым.

Похвал, достойных Данте, так немного.

Мы не примкнем к хвалебному потоку.

Хулителей его мы пригвоздим!

Прошел он двери Ада, невредим,

пред Данте открывались двери Бога.

Но люди, рассуждавшие убого,

дверь родины захлопнули пред ним.

О родина, была ты близорука,

когда казнила лучших сыновей,

себе готовя худшую из казней.

Всегда ужасна с родиной разлука.

Но не было изгнания подлей,

как песнопевца не было прекрасней!

ТВОРЧЕСТВО

Когда я созидаю на века,

подняв рукой камнедробильный молот,

тот молот об одном лишь счастье молит,

чтобы моя не дрогнула рука.

Так молот господа наверняка

мир создавал при взмахе гневных молний.

В Гармонию им Хаос перемолот.

Он праотец земного молотка.

Чем выше поднят молот в небеса,

тем глубже он врубается в земное,

становится скульптурой и дворцом.

Мы в творчестве выходим из себя.

И это называется душою.

Я — молот, направляемый творцом.

ДЖОВАННИ СТРОЦЦИ

НА «НОЧЬ» БУОНАРРОТО