Иверский свет

колотого к подрамнику, трехмерную — а вернее, че-

тырехмерную форму образца!

Линии ускользали, как намыленные. Моя досада и

ненависть к гипсу равнялись, наверное, лишь ненависти

к нему Браманте или Леонардо.

Но чем непостижимей была тайна мастерства, тем

"ильнее ощущалось ее притяжение, магнетизм силового

поля.

С тех пор началось. Я на недели уткнулся в архивные

фолианты Вазари, я копировал рисунки, где взгляд и ли-

ния мастера, как штопор, ввинчиваются в глубь бурля-

щих торсов натурщиков. Во сне надо мною дымился

вспоротый мощный кишечник Сикстинского потолка.

Сладостная агония над надгробием Медичи подыма-

лась, прихлопнутая, как пружиной крысоловки, волюто-

образной пружиною фронтона.

Эту «Ночь» я взгромоздил на фронтон моего курсо-

вого проекта музыкального павильона. То была стран-

ная и наивная пора нашей архитектуры. Флорентийский

Ренессанс был нашей Меккой. Классические колонны,

:ариатиды на зависть коллажам сюрреалистов слагались

I причудливые комбинации наших проектов. Мой авто-

1авод был вариацией на тему палаццо Питти. Компрес-

:орный цех имел завершение капеллы Пацци.

Не обходилось без курьезов. Все знают дом Жолтов-

:кого с изящной лукавой башенкой напротив серого вы-

:отного Голиафа. Но не все замечают его карниз. Гово-

>или, что старый маэстро на одном и том же эскизе на-

бросал сразу два варианта карниза: один — каменный,

*ругой — той же высоты, но с сильными деревянными

сонсолями. Конечно, оба карниза были процитированы

13 ренессансных палаццо. Верные ученики восхищенно

теренесли оба карниза на Смоленское здание. Так, со-

ласно легенде, по Садовом кольце появился дол4, с дву-

мя карнизами.

Вечера мы проводили в библиотеке, калькируя с фло-

эентийских фолиантов. У моего товарища Н. было 2000

жалькированных деталей, и он не был в этом чемпионом.

Когда я попал во Флоренцию, я, как родных, узнавал

перерисованные мною тысячи раз палаццо. Я мог с за-

<рытыми глазами находить их на улицах и узнавать ми-

тые рустованные чудища моей юности. Следы наводне-

ния только подчеркивали это ощущение.

Наташа Головина, лучший живописец нашего курса,

<ак величайшую ценность подарила мне фоторепродук-

цию фрагмента «Ночи». Она до сих пор висит под стек-

юм в бывшем моем углу в родительской квартире.

Вероятно, инстинкт пластики связан со стихотворным.

Известно грациозное перо Пушкина, рисунки Маяков-

И вот сейчас мое юношеское увлечение догнало

*еня, воротилось, превратясь в строки переводимых

иною стихов.

ского, Волошина, Жана Кокто. Недавно нашумела вы-

ставка живописи Анри Мишо.

И наоборот — один известнейший наш скульптор на-

говорил мне на магнитофон цикл своих стихов. Прекрас-

ны стихи Пикассо и Микеланджело. Последний наизусть

знал «Божественную комедию.). Данте был его духов-

ным крестным. У Мандельштама в «Разговоре о Данте»

мы читаем: «Я сравниваю, значит, я живу», — мог бы

сказать Данте. Он был Декартом метафоры, ибо для

нашего сознания — а где взять другое? — только через

метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне

сравнения, ибо само бытие есть сравнение».

Но метафора Данте говорила не только с богом.

В век лукавь'й и опасный она таила в себе политический

заряд, тайный смысл. Она драпировала строку, как удар

кинжала из-под плаща. 6 января 1 537 года был заколот

флорентийский тиран Алессандро Медичи. Беглец из

Флоренции, наш скульптор по заказу республиканцев

вырубает бюст Брута — кинжального тираноубийцы.

Скульптор в споре с Донато Джснатти говорит о Бруте

и его местоположении в иерархии даптовского ада. Блес-

нул кинжал в знаменитом антипапском сонете.

Так, строка «Сухое дерево не плодоносит» нацелена

в папу Юлия II, чьим фамильным гербом был мрамор-

ный дуб. Интонационным вздохом «господи» («синьор»

по-итальянски) автор отводит прямые указания на адре-

сат. Лукавая злободневность, достойная Данте. Данте

провел двадцать лет в изгнании, в 1302 году заочно при-

говорен к сожжению. Были ли черные гвельфы, его му-

чители, исторически правы? Даже не в этом дело. Мы их

помним лишь потому, что они имели отношение к Данте.

Повредили ли Данте преследования? И это неизвестно.

Может быть, тогда не было бы «Божественной ко-

медии».

Обращение к Данте традиционно у итальянцев. Но

Микеланджело в своих сонетах о Данте подставлял свою

судьбу, свою тоску по родине, свое самоизгнание из

родной Флоренции.

Он ненавидел папу, негодовал и боялся его, прико-

ванный к папским гробницам, — кандальный Микеланд-

жело.

Менялась эпоха, республиканские идеалы Микеланд-

жело были обречены ходом исторических событий. Но

оказалось, что исторически обречены были события.

А Микеланджело остался.

В нем, корчась, рождалось барокко. В нем умирал

Ренессанс. Мы чувствуем томительные извивы маньериз-

ма — в предсмертной его «Пьете Рондонини», похожей

на стебли болотных лилий, предсмертное цветение

красоты.

А вот описание магического Исполина:

Ему не нужен поводырь.

Из пятки желтой, как желток,

налившись гневом, как волдырь,

горел единственный зрачок!

Далее следуют отпрыски этого Циклопа:

Их члены на манер плюща

нас обвивают, трепеща .

Вот вам ростки сюрреализма. Макс Эрнст мог