Иверский свет

ность воздействием солнечной активности на биомассу,

оциологи — общественными сдвигами, философы —

духовным ритмом.

Казалось бы, поэзию двадцатых годов можно пред-

ставить в виде фантастического организма, который, как

языческое божество, обладал бы глоткой Маяковского,

ердцем Есенина, интеллектом Пастернака, зрачком

Заболоцкого, подсознанием Хлебникова.

К счастью, это возможно лишь на коллажах Родченко.

Главная общность поэтов — в их отличии друг от друга.

Поэзия — моноискусство, где судьба, индивидуальность

доведены порой до крайности.

— 3 13 —

Почему насыщенный раствор молодой поэзии 70-х

годов все не выкристаллизуется в созвездие? Может, и

правда, идет процесс создания особого типа личности —

коллективной личности, этакой полиличности?

Может быть, об этом говорит рост музансамблей?

В одной Москве их более 5000 сейчас. На экранах пля-

шет хоккей — двенадцатирукий Шива. В Театре на Та-

ганке фигура Маяковского и Пушкина играется, как в

хоккее, пятерками актеров. Даже глобальная мода —

джинсы — вроде бы говорила о желании спрятаться, как

и тысячи других, в джинсовые перламутровые ракушки.

150.000.000 телезрителей, одновременно затаивших ды-

хание перед «Сагой о Форсайтах» или хоккейным игри-

щем, связаны в один организм. Такого психологического

феномена человечество еще не знало. Всемирная реак-

ция одновременна. (Хотя, конечно, Родион Щедрин реа-

гирует иначе, чем Маврикиевна.)

Если в одном из недавних «Дней поэзии» снять фа-

милии над стихами, некоторые авторы не узнают своих

стихов, как путают плащи на вешалке. Может быть, и

правда пришла пора читать стихи хором?

Но поэзия — пресволочнейшая шгуиовина — сущест-

вует, и существует только в личности.

Я против платонических разговоров о поэзии вооб-

ще. Возьмем для разговора конкретные стихи и судьбы

некоторых молодых поэтов, не имеющих еще «добрых

путей», подборок в больших журналах,—поговорим о

поэзии допечатной.

Александр Ткаченко пришел ко мне пять лет назад.

Молодой мустанг эпохи НТР, норовистый футболист из

Симферополя, он играл тогда левого края за команду

мастеров столичного «Локомотиве». Стихи были такие

же — резкие, безоглядные, молниеносные, упоенные

скоростью, «били в девятку». Правда, порой метафора

лихо шла по краю, схватывала внешнее, оболочку, не

соединяя сути явлений.

Через полтора года он явился снова. Я не узнал его.

Он посуровел, посуровели и стихи. Стихи не пишут —

живут ими. За стихами стояла страшная травма, адские

муки в больнице, когда человек часами висит подве-

шенный за руки, в парилке, с грузом на ногах — так вы-

прямляют позвоночник. Теперь он занимался на физма-

те. Проблемы астрофизики, сложность мира, современ-

ная философия — не пустой звук для него, но главное в

стихах — ежечасная серьезность бытия:

А дома бросишься в постель открытую

и даже ке увидишь снов ппохих,

а утром ты похож на статую отрытую,

как тысяча других, как тысвча других...

Ты втиснешься в вагон, как будто в том аааетный,

среди людей, по крови неродных,

поедешь на работу, такой же незаметный,

•сам тысяча других, как тысяча других

Не думай, человек, со всех СТОРОН сосед,

что случаем из тысяч дорогих

ты любишь женщину совсем не так, как все,—

как тысяча других, как тысяча других...

Рефрен, повтор набегает, давая зрительное ощуще-

ние движения этих тысяч. Каждый — неповторим. В стро-

ках повторяющаяся неповторимость бытия, единствен-

ность каждого из тысяч.

Вообще в сегодняшней поэзии понятие повтора, за-

клинания — особо. Оно не только для ритма. Оно гово-

рит о характере создателя, о верности его своей идее

среди тысяч иных понятий — зыбких и случайных. По-

вторенье — мать творенья. Как чередуются отливы и

делы этого перенимания, и поэт, перешагнувший такой

предел, становится рабским подражателем... Таким об-

разом, в истинных поэтах... подражательность и влияния

всегда пересиливаются личным творчеством, которое и

занимает первое место».

Не эхо, а это свое важно различить во встречном

поэте.

На днях два молодых поэта, Нежданов и Селезнев,

принесли мне стихи своего товарища Е. Зубкова, кото-

рого рано не стало. Сквозь драматичный мир его поэ-

зии бьет ощущение новизны:

весна

прорастают

женские ноги

у толпы

Сколько свежести в этой строфе! Как точно в бес-

шубной толпе увиден зов весны, и знаки препинания

сброшены, как зимние шапки. А вот под юным наигры-

шем, опять нараспашку, без запятых, проступает серьез-

ный характер уже не мальчика, но мужа, с ответствен-

ностью за судьбу времени:

деаушка

давайте погуляем

времени

немного потеряем

поболтаем

разного насчет

мальчики

давайте бить посуду

«Последнее и единственное верное оправдание для

писателя — голос публики, неподкупное мнение чита-

теля. Что бы ни говорила «литературная среда» и крити-

ка, как бы ни захваливала, как бы ни злобствовала, —

всегда должна оставаться надежда, что в самый нужный

момент раздастся голос читателя, ободряющий или осу-

ждающий. Это даже не слово, даже не голос, а как бы

легкое дуновение души народной, не отдельных душ, а