Иверский свет

Фигуру «Ночь» в мемориале сна

из камня высек ангел, или Анжело.

Она жива, верней — уснула заживо.

Окликни — и пробудится Она.

ОТВЕТ БУОНАРРОТО

Блаженство — спать, не ведать злобы дня,

не ведать свары вашей и постыдства,

в неведении каменном забыться...

Прохожий! Тсс... Не пробуждай меня.

ЭПИТАФИИ

I

Я счастлив, что я умер молодым.

Земные муки — хуже, чем могила.

Навеки смерть меня освободила

и сделалась бессмертием моим.

II

Я умер, подчинившись естеству.

Но тыщи дум в моей душе вмещались.

Одна из них погасла — что за малость?!

Я в тысячах оставшихся живу.

МАДОИГАЛ

Я пуст, я стандартен. Себя я утратил.

Создатель, Создатель, Создатель,

Ты дух мой похитил,

Пустынна обитель.

Стучу по груди пустотелой, как дятел:

Создатель, Создатель, Создатель!

Как на сердце пусто

От страсти бесстыжей,

Я вижу Искусством,

А сердцем не вижу.

Где я обнаружу

Пропавшую душу?

Наверно, вся выкипела наружу.

ФРАГМЕНТ АВТОПОРТРЕТА

Я нищая падаль. Я пища для морга.

Мне душно, как джинну в бутылке прогорклой,

как в тьме позвоночника костному мозгу!

В каморке моей, как в гробнице промозглой,

Арахна свивает свою паутину.

Моя дольче вита пропахла помойкой.

Я слышу — об стену журчит мочевина.

Угрюмый гигант из священного шланга

мой дом подмывает. Он пьян, очевидно.

Полно во дворе человечьего шлака.

Дерьмо каменеет, как главы соборные.

Избыток дерьма в этом мире, однако.

Я вам не общественная уборная!

Горд вашим доверьем. Но я же не урна...

Судьба моя скромная и убогая.

Теперь опишу мою внешность с натуры:

Ужасен мой лик, бороденка — как щетка.

Зубарики пляшут, как клавиатура.

К тому же я глохну. А в глотке щекотно!

Паук заселил мое левое ухо,

а в правом сверчок верещит, как трещотка.

Мой голос жужжит, как под склянкою муха.

Из нижнего горла, архангельски гулкая,

не вырвется фуга плененного духа.

Где синие очи? Повыцвели буркалы.

Но если серьезно — я рад, что горюю,

я рад, что одет, как воронее пугало.

Большая беда вытесняет меньшую.

Чем горше, тем слаще становится участь.

Сейчас оплеуха милей поцелуя.

Дешев парадокс — но я радуюсь, мучась.

Верней, нахожу наслажденье в печали.

В отчаянной доле есть ряд преимуществ.

Пусть пуст кошелек мой. Какие детали!

Зато в мочевом пузыре, как монеты,

три камня торжественно забренчали.

Мои мадригалы, мои триолеты

послужат оберткою в бакалее

и станут бумагою туалетной.

Зачем ты, художник, парил в эмпиреях,

к иным поколеньям взвивал свой треножник?!

Все прах и тщета. В нищете околею.

Такой твой итог, досточтимый художник.

НЕБОМ ЕДИНЫМ

Отношение к Грузии для большинства российских

поэтов было алтарным. Но даже среди них влюбленная

самоотдача Пастернака — особая. Он был великим и поэ-

том и мастером перевода.

Как гениален синий его Бараташвили:

Цвет небесный, снннй цвет

полюбил я с юных лет.

С детства он мне означал

синеву иных начал..

Это синий, негустой

иней над моей плитой,

это сизый синий дым

мглы над именем моим...

Этот молитвенный синий покорил миллионы.

Грузинскую культуру я получил из рук Пастернака.

Первым поэтом, с которым он познакомил меня, был

Симон Иванович Чиковани. Это случилось еще на Лав-

рушенском. Меня поразил тайный огонь в этом

тихом человеке со впалыми шеками над буднич-

ным двубортным пиджаком. Борис Леонидович

восхищенно говорил о его импрессионизме —

впрочем, импрессионизм для Пастернака означал свое,

им самим обозначенное понятие — туда входили и Шо-

пен, и Верлен. Я глядел на влюбленных друг в друга

артистов. Разговор между ними был порой непонятен

мне — то была речь посвященных, служителей высокого

ордена. Я присутствовал при таинстве, где грузинские

имена и термины казались символами недоступного мне

обряда.

Потом он попросил меня читать стихи. Ах, эти наив-

ные рифмы детства...

На звон трамваев, одурев,

облокотились облака.

«Одурев» — было явно из пастернаковского арсена-

ла, но ему понравилось не это, а то, что облака — обло-

котились. В детских строчках он различил за звуко-

вым — зрительное. Симон Иванович сжимал тонкие

бледные губы и, причмокивая языком, как винный дегу-

статор, задержался на строфе, в которой мелькнула де-

вушка и где

«... к облакам

мольбою вскинутый балкон».

Таково было первое мое публичное обсуждение.

Впервые кто-то третий присутствовал при его беседах

со мною.

Борис Слуцкий рассказывал, что, разбирая архив За-

болоцкого, он встретил в его папке подборку моих сти-

хов о Грузии 1958 года, вырезанную тем из Литгазеты.

По примеру Пастернака я приобщился к переводам.

Некоторые переводы с грузинского, близкие по музы-

кальной теме, включены в этот сборник. Думаю, что

архитектурному ритму книги будут сродни переложения

из сонетов Микеланджело, написанные в те же годы,

когда строились Василий Блаженный и Муромский Со-

бор на Посаде.

Грузинские переводы Б. Пастернака были чем-то

особым, сердечной близостью, внутренне ему необхо-

димым. Их рождало не ремесленничество, не нужда, а