Иверский свет

телефон-автоматной Москвы,

я страшон, как икона,

почернел и опух от мошки.

Блешет, точно сазан,

голубая щека рыбака,

«Чет» — слезам.

«Да» — мужским, продубленным рукам.

«Да» — девчатам разбойным,

купающим МАЗ, как коня.

«Да» — брандспойтам,

сбивающим горе с меня.

СИБИРСКИЕ БАНИ

Бани! Бани! Двери — хлоп!

Бабы прыгают в сугроб.

Прямо с пылу, прямо с жару —•

ну и ну!

Слабовато Ренуару

до таких сибирских «ню»1

Что мадонны! Эти плечи,

эти спины наповал,

будто доменною печью

запрокинутый металл.

Задыхаясь от разбега,

здесь «на ты», «на ты», «на ты»

чистота огня и снега

с чистотою наготы.

День морозный, чистый, парный.

Мы стоим, четыре парня,—

в полушубках, кровь с огнем,

как их шуткой

шуганем!

Сй, испугу!

Ой, в избушку,

как из пушки, во весь дух:

— Ух!..

А одна в дверях задержится,

за приступочку подержится

и в соседа со смешком

кинет

кругленьким снежком...

В МАГАЗИНЕ

Д. Н. Журавлеву

Немых обсчитали.

Немые вопили.

Медяшек медали

влипали в опилки.

И гневным протестом,

что все это сказки,

кассирша, как тесто,

вздымалась от кассы.

И сразу по залам,

по курам зеленым,

пахнуло слезами,

как будто озоном.

О, слез этих запах

в мычащей ораве.

Два были без шапок.

Их руки орали.

А третий с беконом

подобием мата

ревел, как Бетховен,

земно и лохмато!

В стекло барабаня,

ладони ломая,

орала судьба моя

глухонемая!

Кассирша, осклабясь,

косилась на солнце

и ленинский абрис

искала в полсотне.

Но не было Ленина.

Она была фальшью...

Была бакалея.

В ней люди и фарши.

ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКА

Мальчики с финками, девочки с фиксами.

Две проводницы дремотными сфинксами...

Я еду в темном тамбуре,

спасаясь от жары,

кругом гудят как в таборе

гитары и воры.

И как-то получилось,

что я читал стихи

между теней плечистых,

окурков, шелухи.

У них свои ремесла.

А я читаю им,

как девочка примерзла

к окошкам ледяным.

На черта им девчонка

и рифм ассортимент?

Таким, как эта — с челкой

и пудрой в сантиметр?!

Стоишь — черты спитые,

на блузке видит взгляд

всю дактилоскопию

малаховских ребят...

Чего ж ты плачешь бурно

и, вся от слез светла,

мне шепчешь нецензурно

чистейшие слова?

И вдруг из электрички,

ошеломив вагон,

ты чище Беатриче

сбегаешь на перрон!

ПОРТОВАЯ СТОЙКА

Какого дьявола ты ждешь,

какого дьявола?

Какая склёшенная ложь

войдет отъявленно?

И там у стойки для галош

над мутной склянкою

какому ангелу ты лжешь,

какому ангелу?

ОДА СПЛЕТНИКАМ

Я славлю скважины замочные.

Клевещущему —

исполать.

Все репутации подмочены.

Трещи,

трехспальная кровать!

У, сплетники! У, их рассказы!

Люблю их царственные рты,

их уши,

точно унитазы,

непогрешимы и чисты.

И версии урчат отчаянно

в лабораториях ушей,

что кот на даче у Ошанина

сожрал соседских голубей,

что гражданина А. в редиске

накрыли с балериной Б...

Я жил тогда в Новосибирске

в блистанье сплетен о тебе.

Как пулеметы, телефоны

меня косили наповал.

И, точно тенор — анемоны,

я анонимки получал.

Междугородные звонили.

Их голос, пахнущий ванилью,

шептал, чю ты опять дуришь,

что твой поклонник толст и рыж.

Что таешь, таешь льдышкой тонкой

в пожатье пышущих ручищ...

Я возвращался.

На Волхонке

лежали черные ручьи.

И все оказывалось шуткой,

насквозь придуманной виной,

и ты запахивала шубку

и пахла снегом и весной...

Так ложь становится гарантией

твоей любви, твоей тоски...

Орите, милые, горланьт»!

Да здравствуют клеветники!

Смакуйте! Дергайтесь от тика!

Но почему так страшно тихо?

Тебя не судят, не винят,

и телефоны не звонят...

Твои зубы смелы

в них усмешка ножа

и гудят как шмели

золотые глаза

мы бредем от избушки

нам трава до ушей

ты пророчишь мне взбучку

от родных и друзей

ты отнюдь не монахиня

хоть в округе — скиты

бродят пчелы мохнатые

нагибая цветы

я не знаю — тайги

я не знаю — семьи

знаю только — зрачки

знаю — зубы твои

на ромашках |хэса

как в буддийских пиалах

как она хороша

в длинных мочках фиалок

в каждой капельке-мочке

отражаясь мигая

ты дрожишь как Дюймовочка

только кверху ногами

ты — живая вода

на губах на листке

ты себя раздала

всю до капли — тайге

ВЕЧЕР НА СТРОЙКЕ

Меня пугают формализмом.

Как вы от жизни далеки,

пропахнувшие формалином

и фимиамом знатоки!

В вас, может, есть и целина,

но нет жемчужного зерна.

Искусство мертвенно без искры,

не столько божьей, как людской,

чтоб слушали бульдозеристы

непроходимою тайгой.

Им приходилось зло и солоно,

но чтоб стояли, как сейчас,