Иверский свет

и хлопья в воздухе висят

они не движутся не падают

ждут

не шелохнутся

легки

внимательные

как лампады

или как летом табаки.

Они немножечко качнутся,

когда их ноженькой

коснутся,

одетой в польский сапожок...

Пахнет яблоком снежок.

ПЕСЕНКА ТРАВЕСТИ ИЗ СПЕКТАКЛЯ

«АНТИМИРЫ»

Стоял Январь, не то Февраль,

какой-то чертовый Зимарь.

Я помню только голосок,

над красным ротиком — парок

и песенку:

«Летят вдали

красивые осенебри,

но если наземь упадут,

их человолки загрызут...»

СКВОЗЬ СТРОИ

И снится страшный сон Тарасу.

Кусищем воющего мяса

сквозь толпы, улицы,

гримасы,

сквозь жизнь, под барабанный вой,

сквозь строй ведут его, сквозь строй!

Ведут под коллективный вой:

«Кто плохо бьет — самих сквозь строй».

Спиной он чувствует удары!

Правофланговый бьет удало.

Друзей усердных слышит глас:

«Прости, старик, не мы — так нас».

За что ты бьешь, дурак господень?

За то, что век твой безысходен?

Жена родила дурачка.

Кругом долги. И жизнь тяжка.

А ты за что, царек отечный?

За веру, что ли, за отечество?

За то, что перепил, видать?

И со страной не совладать?

А вы, эстет, в салонах куксясь?

(Шпицрутен в правой, в левой — кукиш)

За что вы столковались с ними?

Что смел я то, что вам не снилось?

«Я понимаю ваши боли,—

сквозь сон он думал,— мелкота,

мне не простите никогда,

что вы бездарны и убоги,

вопит на снеговых заносах,

как сердце раненой страны,

мое в ударах и занозах

мясное

месиво

спины!

Все ваши боли вымещая,

эпохой сплющенных калек,

люблю вас, люди, и прощаю.

Тебя я не прощаю, век.

Я верю — в будущем, потом... »

• 4

Удар В лицо сапог. Подъем.

АВТОПОРТРЕТ

Рн тощ, точно сучья. Небрит и мордаст.

Под ним третьи сутки

трещит мой матрас.

Чугунная тень по стене нависает.

И губы вполхери, дымясь, полыхают.

«Приветик,— хрипит он,— российской поэзии.

Вам дать пистолетик? А может быть, лезвие?

Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу...

А может, покаемся?..

Послюним газетку и через минутку

свернем самокритику как самокрутку?.. »

Зачем он тебя обнимает при мне?

Зачем он мое примеряет кашне?

И щурит прищур от моих папирос...

Чур меня, чур!

505! 5051

ЛЕЙТЕНАНТ ЗАГОРИН

Я во Львове. Служу на сборах,

в красных кронах, лепных соборах.

Там столкнулся с судьбой моей

лейтенант Загорин. Андрей.

(Странно... Даже Андрей Андреевич, 1933.

174. Сапог 42. Он дал мне свою гимнастерку.

Она сомкнулась на моей груди, тугая, как

кожа тополя. И внезапно над моей головой

зашумела чужая жизнь, судьба, как шумят кроны...

«Странно»,— подумал я... )

Ночь.

Мешая Маркса с Авиценной,

спирт с вином, с луной Целиноград,

о России

рубят офицеры.

А Загорин мой — зеленоглаз!

Ах, Загорин, помниш!» наши споры?

Ночь плыла.

Женщина, сближая нас и ссоря,

стройно изгибалась у стола.

И как фары огненные манят —

из его цыганского лица

вылетал сжигающий румянец

декабриста или чернеца.

Так же, может, Лермонтов и Пестель,

как и вы, сидели, лейтенант.

Смысл России

исключает бездарь.

Тухачевский ставил на талант.

Если чей-то череп застил свет,

вы навылет прошибали череп

и в свободу

глядели

через —

каЛ глядят в смотровую щель!

Но и вас сносило наземь, косо,

сжав коня кусачками рейтуз.

«Ах, поручик, биты ваши козыри».

«Крою сердцем — это пятый туз!»

Огненное офицерство!

Сердце — ваш беспроигрышный бой.

Амбразуры закрывает сердце.

Гибнет от булавки

болевой.

На балкон мы вышли.

Внизу шумел Львов.

Он рассказал мне свою историю. У каждого

офицера есть своя история. В этой была

женщина и лифт.

«Странно»,— подумал я...

СООБЩАЮЩИЙСЯ ЭСКИЗ

Мы как сосуды

налиты синим,

зеленым, карим,

друг в друга сутью,

что в нас носили,

перетекаем.

Ты станешь синей,

я стану карим,

а мы с тобою

непрерывно переливаемы

из нас — в другое.

В какие ночи

какие виды,

чьих астрономищ?

Не остановишь —

остановите!—

не остановишь.

Текут дороги,

как тесто город,

дома текучи,

и чьи-то уши

текут как хобот.

А дальше — хуже!

А дальше...

Все течет. Все изменяется.

Одно переходит в другое.

Квадраты расползаются в эллипсы.

Никелированные спинки кроватей текут, как разварив

шиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как крен

деля или аксельбанты.

Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился

по биллиардному сукну своих подстриженных га-

зонов.

Как шары блистали скульптуры, но они то расплывались

как флюс, то принимали изящные очертания тазо-

бедренных суставов.

«Остановитесь!—вопил Мур.— Вы прекрасны!..»

Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.

Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они стояли,

похожие сбоку на плоскогубцы, поставленные на