Из дневников и рабочих тетрадей

– Это ничего? Ты как?

Мол, держишь удар? Я ответила, мне кажется, спокойно:

– Это слишком. Но не обращай внимания.

Я знала, что так же беспощаден он и к себе.

Был один случай, мы заигрались в прямом смысле. Вздумалось мне изобрести ситуацию, будто мы – другие люди и только что познакомились. Я зарвалась, недооценив его пронзительное понимание людей, понимание не только того, чем человек хочет казаться, но глубже: он умел разбирать человека, как матрешку. Вот я и получила свое. Дело чуть не кончилось разрывом, а в дневнике появилась запись:

Теперь я знаю, какой она была с другими. Зачем я добивался этого знания? Вечное стремление дочерпывать до конца. Мать была права: не надо дочерпывать до конца. На дне бывает ил, водоросли.

И совсем другое.

Вчера ходили к Зимянину [267] большой компанией, просить за Ю. П., [268] за театр, который медленно строится, против Минкульта со всеми его худсоветами, приемками и прочей дребеденью.

Маленький человечек сидел за огромным столом и время от времени тер виски со страдальческой гримасой.

А. участливо спросил:

– Мигрень?

– Да, мигрень от бессонницы.

Тема для всех близкая, и понеслась. Стали давать советы, как бороться с этим злом – бессонницей. Конечно же, деликатнейшим образом дали понять, что при такой загруженности государственными делами бессонница – бич неизбежный. Нужно то-то и то-то делать.

М. посоветовал горячий сладкий чай. Б. – прогулки перед сном. В. – детективы. Е. – какие-то травы и не работать допоздна...

Съехали на работу. Кто какое время предпочитает. Все делились опытом наперегонки, когда и как. Я молчал в углу. Было противно. Человечек все чаще бросал на меня короткий контрольный взгляд. Так учитель поглядывает на двоечника и хулигана, сидящего на последней парте.

– А вы, Юрий Валентинович, когда предпочитаете работать?

– А я предпочитаю вообще не работать.

«Испортил песню, дурак!»

267

М. В. Зимянин – секретарь ЦК КПСС, курировал идеологию.

268

Ю. П. Любимов – режиссер Театра на Таганке.

Такие выходки даром не проходят.

У Зимянина была хорошая память. Когда, уже после смерти Юры, Олег Николаевич Ефремов задумал поставить «Старика» на сцене МХАТа, Зимянин, который по-прежнему «отвечал за творчество», категорически запретил это делать.

На Юру вообще иногда «находило».

Я помню первый визит к одним моим новым родственникам. Только что вышел сборник с «Домом на набережной», и один из родственников все никак не мог переключиться с темы грядущего гонорара.

– А сколько вы получите?

– Не знаю.

– Нет, ну все-таки.

– Не знаю, неважно.

– Как неважно?! Вы ведь живете от гонорара к гонорару. Что заработаете, на то...

– А я вообще больше работать не буду. Я вот женился на Ольге Романовне, чтоб не работать. Она женщина состоятельная, сценарии пишет. Перехожу на ее иждивение. Возьмешь? (Это ко мне.)

Мне было очень неловко, другим, кажется, тоже.

Я потом упрекнула:

– Зачем ты так! Нехорошо, я у них первый раз в доме...

– А надоело! Сколько да сколько, он и не прочитал даже, а уже сколько!

Зимой Ю. В. был в Финляндии. Необычная поездка, а ведь он не в первый раз был в этой стране. Да, эта страна значила для него больше, чем какая-либо другая: здесь работал его отец, здесь он, малыш, сидел у отца на руках, даже фотография сохранилась, сделанная в Ловизе. Но почему именно зимой восьмидесятого Юра, вернувшись из Финляндии, написал рассказ «Серое небо, мачты и рыжая лошадь», рассказ, который заканчивается ужасными словами: «Круг замкнулся, внутри него уместилась вся жизнь». Почему замкнулся? Почему уже уместилась? Ведь ему было только пятьдесят пять. Правда, анализ крови не очень благополучный, но с кем не бывает. Врачи поликлиники не беспокоились. А сам Юра никуда ходить по поводу здоровья категорически не желал. Был болевой приступ – наверное, камень.

В апреле сидел за столом, обедал. Вдруг побледнел, лоб в испарине. Встал, прилег на диван: «У меня, кажется, приступ аппендицита». Многое, связанное со здоровьем, зловещие симптомы, скрывал от меня. Хотя это он сказал когда-то: «Зачем я тебе нужен, я же гнилой насквозь».

В апреле он выступал на литературно-творческой конференции молодых. Конференция проходила в доме отдыха рядом с нашим дачным поселком. По дороге вспоминали, как много лет тому назад я убегала с такой же конференции к нему на дачу. Веселились. «Теперь ты солидная матрона».

Во время выступления ему стало плохо. Он побледнел, но выступление закончил. Я тащила его поскорей домой, но молодые хотели еще поговорить, окружили его. Один режиссер все не мог отлипнуть, все талдычил, как он хочет поставить в театре что-нибудь из Юриных произведений.

– Но ведь не дадут.

Юра раздраженно:

– Да вы попробуйте. Любимову тоже не давали, а он взял.

В этот день он записал:

Есть такие люди, они как бы облегчают совесть, сообщая мне каждый раз при встрече, как они ценят мое творчество и как хотели бы, но... Вот сегодня. Уже успешный, хотя и не старый, режиссер завел ту же мутоту, – мечтает, мол, об инсценировке, о спектакле, но... многозначительно развел руками и глазки завел к потолку.

Я не сдержался: «Да вы третий год свидетельствуете мне, так сказать, о своей симпатии, а Любимов второй спектакль ставит. И вы попробуйте, начните». Он отскочил.

Юра скрывал симптомы болезни. Возможно, и от себя. Но сейчас чаще среди дня ложился на диван с книгой. Труднее стало уговорить его пойти на прием, на премьеру. Мы теперь постоянно жили на даче. И в Москву только на репетиции «Дома на набережной» в Театре на Таганке он выбирался легко, радостно.

«Время и место» он закончил в июне. Чувствовал себя хорошо. Решил, что поедем по приглашению издательства «Галлимар» во Францию. Я протестовала, говорила, что надо заниматься здоровьем, а не устраивать фиесту (его же собственное выражение).

– Как ты не понимаешь, – фиеста ни при чем, я хочу найти Гошку. [269]

Я внутренне ахнула: о Гошке я и не думала, забыла просто, что он существует где-то, а Юра, оказывается, помнит все время.

Искать брата он начал с первого же дня. Кажется, помог Максимов, в квартире которого проходил парадный ужин по случаю Юриного приезда. Драгоценная посуда, изысканная еда, дрожащие руки хозяина... Ничего хорошего из этой затеи Максимова не вышло; они разругались вдрызг к концу ужина. Юра говорил медленно, протяжно, что было у него признаком крайнего раздражения, у Максимова руки стали дрожать еще сильнее. Слава Богу, все кончилось благополучно, и мы ушли, чтоб больше не видеться, но с телефоном Гошки. Телефон никогда не отвечал.

269

Г. Трифонов – двоюродный брат Ю. В., живший во Франции, писатель. Литературный псевдоним Михаил Демин.

Мы уехали на юг Франции, встречались там с Марком Шагалом, подружились с вдовой Жерара Филипа – потрясающей женщиной Анн Филип, и вот однажды в чудесной гостинице «Голубятня» Юра уже в который раз набрал номер. И вдруг лицо его окаменело.

– Гошка, это я – твой брат...

Я вышла из комнаты на террасу. Была темная прекрасная ночь. В бассейне отражались огни фонарей, играла музыка в ресторане, далеко внизу мерцала огнями Ницца. Юра подошел, остановился сзади.

– Знаешь, как он отозвался на звонок? Он сказал «Уи». [270] Мы увидимся в Париже.

270

Да (фр.).

И было три встречи.

Первая – в ресторане «Утраченное время», где они пытались наверстать это самое время и говорили, говорили обо всем сразу.

Вторая – в кафе на Елисейских полях, куда Гошка пришел со своей подругой, милой, измученной женщиной, русской, не говорящей по-русски. Потом мы пошли в кино и смотрели фильм по роману Ведекинда.

И третья, последняя, – возле кинотеатра «Одеон». Сидели в кафе, и Георгий сказал, что хочет вернуться в Союз.

– Но ты ведь понимаешь, что с тебя кое-что потребуют, – сказал Юра.