Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
Итак, писательская братия с поддержкой не выступила.
Нет! Виктор Сергеевич Розов произнес где-то удивительные слова о том, что ощущает и в себе Глебова. Но Виктор Сергеевич фронт прошел...
«Хороший был урок идеалистам, – заключил рассказ о давних событиях Леонид Арамович, – А вообще-то Юре разрешили существовать в качестве примера «широты и многогранности» советской литературы».
Конечно, если уж прозевали, то пусть хоть в качестве «примера» сгодится.
«Дом на набережной» был задуман давно, много лет назад, и повесть уже существовала в воображении Ю. В. Работа над ней напоминала известное роденовское высказывание о лишней материи, которую необходимо убрать, чтобы освободить творение. Я помню, Юра прочел мне главу о военных днях Дома. Глава была очень хорошей, но потом, перечитывая рукопись, я ее не обнаружила. На вопрос, куда она подевалась, Юра ответил, что убрал ее. «Она торчала как гвоздь», – хорошо помню его слова. Она напоминает мне знаменитый квинтет из «Риголетто» – каждый о своем, а вместе – удивительно емкая и трагическая мелодия.
За номером «Дружбы народов» с «Домом на набережной» охотились, номер отдавали в переплет, в редакцию и к автору приходили иностранные корреспонденты, звонили издатели со всего мира.
А настроение у Ю. В. было далеко не радужным. Огромный успех совпал с мучительным душевным кризисом.
Февраль. 1976 г
Фиеста –
229
Немецкий критик-литературовед.
Март
Не нужны сценарии ни для Одессы, ни для Ашхабада. Отработанный пар. Нужно приниматься за новое. За что?
Июль
И. С. видела ее в Дубултах. «Как всегда, каждое появление – премьера». Значит, умеет... Я устал от женщин. От их претензий, от их слепоты, от их беспощадности друг к другу...
Приходил В., принес рассказ и хорошую фразу: «Начинающих писателей не бывает» и по-волчьи осклабился.
Норман Шнейдман. [230] Бывший боксер. Умница. Говорили о «Доме» и о Шоцикасе. [231]
230
Литературовед, славист из Канады.
231
Знаменитый боксер.
У Юры была одна ставящая меня в тупик черта: он почти терял интерес к своим уже опубликованным книгам. Осенью семьдесят шестого он примеривается к тому, что потом стало «Временем и местом».
Появился персонаж – писатель по фамилии Вонифатьев, он жил один в маленькой квартирке на Бульварном кольце.
Сейчас я понимаю, что прообраз Антипова сильно походил характером, жизнью и судьбой на Александра Гладкова. Юра часто вспоминал студенческие годы, свою поездку на Кубань, листал старые записные книжки.
В театре на Таганке репетировали «Обмен», Юру это занимало. В сентябре мы уговорились встретиться в Берлине: в определенный день и час. Я ждала его в какой-то захудалой гостинице, он должен был приехать из Франкфурта. Пришел урочный час, прошел еще один и еще... Я поняла, что он не приедет. От ужаса и отчаяния я поплакала и... заснула. Он опоздал всего на пятнадцать минут: дело было в том, что я не переставила часы на берлинское время, и это были как раз те два, почти роковые, часа. В тот день он сказал: «Пока жив один из нас – жив и другой». Странно – оказалось правдой.
27 февраля 76 года
Дорогой Юрий Валентинович,
мы оба только что прочитали «Дом на набережной» и хотим сразу же горячо Вас поздравить.
Первая «рецензия»: не могли оторваться, пока не кончили.
У меня было ощущение поднятых на поверхность Атлантид собственного детства и юности. Это было несколькими годами раньше, и меня не покидало счастье узнавания. Абсолютная точность деталей. Мой Дерюгинский назывался Бахрушинка – между Петровкой и Большой Дмитровкой, и там ходили парни с финками, и все мы испытывали волю точно такими же способами, как и Ваши герои. Бывала я и в доме на набережной и тоже поражалась величине коридоров, и мы тоже катались по этим блестящим поверхностям. И хоккей «Канада», и высокие табуреты в коктейль-холле (я родилась и прожила большую часть жизни в передвинутом доме, во дворе коктейль-холла), – все это верно. Узнавала я и гораздо более важное – атмосферу времени, его гул. Ни единого раза мне не хотелось сказать: «не верю». Как раз наоборот: верю, верю каждому слову, каждому повороту сюжета. Но гораздо большему я удивлялась. Вы заставили меня увидеть в знакомых реалиях неведомое. И новые характеры, и новые психологические ситуации. Я и раньше ценила Ваши повести, – создавался, на наших глазах создается свой, особый мир, сотканный из реального, но отличный от него. Хотя в «Обмене», в «Предварительных итогах» и в «Доме на набережной» – разные герои, разные имена. Вы не упростили себе задачи, рассказывая об одних и тех же, – в сущности у меня ощущение некой закругленности, кроны сошлись, это все тот же мир, хотя каждый раз в новом ракурсе, наш и трифоновский.
Новая повесть нравится больше предшествующей. В частности – совершенно особой емкостью. В этой связи у меня, где-то на донышке души есть одно сомнение: а доходят ли все части айсберга, созданного в повести, до читателей других поколений? Не знаю.
Была бы счастлива узнать, что доходит, хотя и не все.
Мы желаем Вам много сил, здоровья, возможности написать и напечатать как можно больше. Мы рады за Вас и за себя, – за многочисленных Ваших читателей и почитателей.
Сердечно Р. Орлова [232]
А полтора месяца спустя, 19 апреля, в рабочем клубе в Текстильщиках мы услышали песню Булата, Вам посвященную, – он выразил точно то, что у меня вполне косноязычно. И вся переполненная этой песней, я только и повторяю:
232
Р. Орлова – критик, писатель, литературовед.
Очень жаль, что наши слова не дошли тогда, когда они были написаны, и, быть может, были более нужны, чем сейчас.
А, впрочем, по-моему, – нужны всегда.
Очень нежно, с надеждой Рая
Приписано чернилами:
Дорогой Юрий Валентинович!
Рая, как всегда, умнее и предусмотрительней меня – у нее осталась копия. А я и тогда писал от руки. И сейчас уже могу повторить только, что во всем согласен с ней. Очень-очень был обрадован, читал без отрыва, не заснул, пока не прочел – до рассвета. Радость была и грустно. Была добрая «светлая печаль» воспоминаний и узнаваний.
Низкий
поклон Вам и самая горячая благодарность за эту повесть.Сердечно Ваш Лев Копелев [233]
Прага 30.9.1976
Дорогой Юрий,
Спасибо за письмо и привет из Франкфурта. В августовском номере Берзенблатт фюр ден Дойчен Буххандлунг писалось о твоих двух последних повестях и только положительно («Другая жизнь» там выходит). В одном из последних номеров югославских «Книжевных новин» пишется о «Доме на набережной» как о шедевре современной психологической прозы, так что все двери тебе открыты, только в «Советской литературе» их захлопнули...
Твой Ярослав Шанда.
233
Л. Копелев – писатель, известный правозащитник.
Ярослав Шанда – друг и переводчик книг Ю. В. на чешский. Как следует из письма, чешский журнал «Советская литература» отказался печатать «Дом на набережной». Но повесть эта переведена практически во всем мире, включая такие далекие страны, как Япония и Китай. Я уже писала, кажется, о том, что японский издатель для того, чтобы получить права на «Дом на набережной», согласился издать «Возрождение» Л. Брежнева. И издал... в количестве то ли десяти, то ли двадцати экземпляров.
1977 год
Записи в дневнике.
То, что было объявлено в 1963-м, давно похоронено, но впереди ведь годы восьмидесятые!!!
Немцы просят написать о Москве. [234] Это как написать о матери, о любви, о жизни или обо всем вместе... Простенькая, казалось бы, задача, а не знаю, как подступиться. Оля вдруг: «Напиши о Бульварном кольце, ведь там вся твоя жизнь прошла как на орбите». Совет дельный. Она засела за какие-то исторические книжки о Москве, серьезные исследования. Мне это не нужно. Нужно первое слово. Контрапункт. Но вообще тянет на Дон, в год восемнадцатый. Перечитываю записи, разговоры со стариками.
В основу приговора полагается совесть судьи и революционное правосознание.
234
Очерк о Москве заказывал немецкий журнал «Гео».
Постулат этот времен Гражданской войны Ю. В. выписал в свою рабочую тетрадь из газеты «Советский Дон». Март 1920 года.
Это как раз время следствия по «делу Думенко». [235] Думенко и семь человек из его штаба переведены в ростовскую тюрьму. А защитником Думенко на пролетарском суде был И. И. Шик. В романе «Старик» он присутствует как защитник Стремоухов – «...не похожий ни на кого, пожалуй, довоенный, допотопный, в пенсне. Он толст, что тоже необыкновенно, говорит с одышкой».
235
Б. Думенко – командир Конного корпуса Красной Армии, герой Гражданской войны.
Ю. В. встречался в Ростове с Григорием Соломоновичем Бергштейном, старым адвокатом, знавшим И. И. Шика, и записал его рассказ.
«Шик был трудовик. Исай Израилевич Шик. В Москве не было такого адвоката. Тагер сказал мне: «У нас в Москве такого, как Шик, нет». Я был моложе его. Вступил в коллегию адвокатуры в 1914 году. Шик давал мне пользоваться библиотекой. Она была больше библиотеки Варшавского университета... Он окончил Новороссийский университет в Одессе. Первое время был помощником у Пергамета, члена Государственной Думы. Пергамет уехал в Питер, а Шик – в Ростов. В 1920 году ему было 38 лет.
Шик читал лекции о новом суде, о законах, о различиях между старым и новым законодательством.
Я окончил в 1919-м, но диплом не получил – диплом был Варшавского университета, а университет уже назывался Донским.
Уходя в 1937-м, Шик сказал конвою:
«И все-таки – Шик не лыком шит!»
В апреле 1917 года Шик был председателем комиссии по разоблачению провокаторов.
Однажды я вышел в город и встретил Шика.
– Как ваш процесс?
– Процесс я проиграл. Мне очень мешали Буденный и Ворошилов. Но еще неясно, чем все обернется: на тюремном дворе выступали красноармейцы за Думенко.
В эвакуации я встретился с прокурором Галунским в Ашхабаде. Он говорил: «Вот Шик – пятнадцать лет скрывал свое лицо».
У Шика была тетрадочка возле библиотеки. И тот, кто брал книги, расписывался в ней. Эта тетрадка попала в НКВД. Меня вызвали – часто вы бывали у Шика? Нет, раза три-четыре. Неправда! – смотрит в тетрадку. – Вот – раз двенадцать. А что вы думаете о Шике?
Я сказал самое лучшее. Он читал лекции. Например, о фашизме в Испании.
– Вы так описали его, что мне остается спросить – почему же вы молчали, когда его арестовали?
Шик занимался астрономией, нумизматикой. Зарабатывал тысяч пять в месяц».
Старик – больной, маленький, с круглой лысой головой, большим животом. Сидит в майке, в полотняных брюках за столом в кресле и курит, курит...
Когда я уходил, он высунулся на лестницу и крикнул:
– Только прошу не называть!
Я ответил «хорошо, ладно!». Через мгновение он еще крикнул:
– Nomina sunt odiosum! [236] Вы понимаете?
Напуган на всю жизнь.
Шищенко [237] женат на его сестре.
Этот типичный хохол окружен евреями. Рива, Гриша, Фаня...
Шищенко – сухощав, смугл, крепок, маленькие угольной черноты острые глазки.
Когда говорит о Буденном – закипает гневом. Так же, как Дятлуг. [238]
«Приазовский край» 24 марта 1918.
Заседание общественного комитета по разоблачению провокаторов.
Шик – председатель судебной комиссии.
Допрос Афанасьева.
«Конвой вводит Афанасьева. Жуткая тишина. Член судебной комиссии Альперин А. С. в углу кабинета нервно затягивается папиросой. Председательское место занимает Шик.
Шик:
– Вам ставится в вину, что вы состояли агентом ростовского охранного отделения.
– Совершенно отрицаю.
Шик твердым голосом:
– Пожога и Антонов показали, что вы состояли агентом охранного отделения...»
236
«Не будем называть имен» (лат.). Из Марка Туллия Цицерона (106—43 гг. до н. э.).
237
В. М. Шищенко – боец корпуса Думенко, один из участников Гражданской войны, с которыми Ю. В. встречался во время своей поездки в Ростов.
238
Дятлуг – боец корпуса Думенко.