Из дневников и рабочих тетрадей
Шрифт:
А вокруг «Старика» кипели страсти. Самые разные. Например, и такого рода. Как-то прихожу, Юра рассказывает: только что звонил один милый неглупый человек и сказал следующее: «Как тебе не стыдно, Юрочка, ведь у тебя мать еврейка, а ты кровожадных комиссаров евреями в «Старике» сделал».
– Да ведь действительно среди комиссаров было много евреев. Были и латыши, и венгры, и австрийцы. Бычин у меня русский – из иногородних.
Другой, тоже литератор, знавший отца Ю. В., писал в письме, что «Ваш батюшка, прочитав эту книгу, выпорол бы Вас». Мол, Валентин Андреевич плохо относился и к Думенко, и к Миронову, а к Буденному – хорошо.
«Старику изменила память. Отец действительно был в корпусе Миронова две недели, во многом не соглашался с ним, спорил, горячился, но никогда не считал его предателем. А Буденного в Маслюке узнал, хотя я «пошел в этом вопросе навстречу цензору», и это хорошо, что узнал, потому что – правда».
Но, конечно же, были и другие отзывы.
Дорогой Юра!
Когда ты будешь составлять список счастливчиков, которым подаришь свой двухтомник, – не забудь, пожалуйста, нас. Ибо мы не только давние твои знакомые, но и читатели, которые с каждым годом все больше любят тебя.
«Старик» прекрасен. Эта проза всех нас переживет. И главное – в «Старике» ВПЕРВЫЕ вся тема насилия, жестокости, крови,
До тебя никому еще не удавалось так посмотреть на гражданскую войну и на все наше прошлое. Можешь уверенно себе сказать: «Ай-да Юра, ай-да сукин сын!»
Обнимаем и благодарим тебя от всей души – даже если и не подаришь двухтомник.
Любящие тебя Таня Бачелис
Костя Рудницкий
21.4.1978 г.
Дорогой Юрий Валентинович!
Хочу выразить Вам мое читательское спасибо за тот мир чувств и ума, который Вы доставили мне своим «Стариком».
Прекрасный роман, как и все Ваши прежние вещи, а может быть, и еще лучше прежних. Дай Вам Бог!
Обнимаю Вас и очень желаю быть здоровым и счастливым.
Ваш Василь Быков. 28 июня 78 г.
Дорогой Юра!
Сегодня, листая случайно небезызвестный тебе 2-томник «Герои Октября», зацепился глазами за братьев Трифоновых и снова порадовался твоей удивительной, твоей неповторимой родословной.
Выше голову, Юрка! Плюй на всю эту нынешнюю кодлу с высокой колокольни своей родословной. А впрочем, ты сам маршал! У тебя и собственной славы предостаточно.
Я очень доволен нашей последней встречей. Как-то очень душевно и сердечно все было. И еще раз хочу сказать: понравилась твоя Оля. На нее, по-моему, можно положиться, а это ой как важно, парень!
Недавно послал тебе свою книжку, а сейчас, не без влияния «Героев», появилось желание поздравить тебя с Новым Годом.
Счастья тебе большого и новых книг на радость нам, читателям твоим, во славу отечественной словесности!
Самые сердечные новогодние приветы Оле.
Обнимаю Ф. Абрамов
27. 12. 1978 г.
Наша жизнь стянулась в узел, развязать который ни у кого из нас четверых не хватало мужества. Так и тянулось: то жалость, то невыносимость, то отчаяние. Вот от отчаяния мы с Юрой и уехали в Апшуциемс. Я боялась, что деревенский быт будет раздражать его, но он с таким энтузиазмом качал воду в колонке, ходил в маленькую лавочку возле шоссе, подметал двор, что даже строптивый пес хозяев по имени Динго проникся к новому постояльцу симпатией. Часто Юра брал Динго с собой, и они уходили в далекие прогулки по берегу залива.
Динго торжественно выступал рядом, неся в зубах купальное полотенце. В этом свой смысл: Динго был очень драчливой собакой и, только находясь при исполнении, не задевал мелькающих там и сям собратьев.
Утром Юра просыпался часов в шесть и уходил работать в большую комнату – «под пальму» (там стояла довольно большая и развесистая пальма в кадке). Начал писать «Время и место».
Незадолго до нашего отъезда Юра показал мне старенькую, потрепанную книжку дореволюционного года издания. Книжка называлась «Нескучный сад», и принес ее Женя Рейн. Ю. В. был почитателем Рейна, в его архиве хранится несколько машинописных копий стихов, в те времена совсем не пригодных для печати. Так вот, оказывается, Женя взял из библиотеки Ю. В. что-то почитать и потерял. Взамен принес купленную у букинистов книжку об истории Нескучного сада. А еще раньше немецкий журнал попросил Ю. В. сделать подписи под фотографиями из жизни Парка Горького.
Юра поехал в Центральный парк, чтобы увидеть, вспомнить, и окунулся в прошлое. Ведь когда-то он жил через дорогу от Нескучного сада, примыкающего к парку. Туда, на Калужскую улицу в дом 27, выселили его с сестрой и бабушкой из дома правительства после ареста родителей.
Подписи к фотографиям для журнала «GEO»
Это место любимо москвичами. Оно было любимо ими всегда, со времен Ивана Грозного и Бориса Годунова, когда здесь на берегу Москвы, поросшем лиственным лесом, стояли дворцы и барские усадьбы. В восемнадцатом веке императрица Елизавета Петровна устроила здесь так называемую «регулярную рощу» – сюда выезжали для прогулок богатые московские вельможи. В начале девятнадцатого века купец Ноев, купив эту землю у графа Мамонова, создал здесь городской парк. Теперь сюда приезжала гулять публика попроще. После революции на этом берегу была организована Первая Всесоюзная выставка – из нее-то и выросло то, что теперь называется Парком культуры и отдыха имени Горького...
Попросту – Парк Горького. К Горькому отношения не имеет. Но это неважно: имена и названия живут собственной жизнью. Мы привыкли: Парк Горького – это нечто юное, праздничное, зеленое, усыпанное золотой листвой, снежное, ледяное, грустное, исчезнувшее навсегда...
Я приходил сюда мальчиком. Я проводил тут целые дни и вечера. Шлялся по этим аллеям, когда не хотел идти в школу, – она находилась напротив входа в Парк. Иногда приходил сюда взрослым. Потом перестал сюда приходить.
Парк Горького – это то, что неизбежно вливается в твою жизнь, а потом исчезает. Но иногда – напоследок, внезапно и горестно возникает вновь...
Как у этих старых людей, которые приходят в Парк каждый год 9-го мая, – это ветераны войны. Они ищут соратников, вспоминают друзей, радуются и плачут.
Я помню Парк в начале войны: здесь все павильоны были открыты, аттракционы работали и оркестры играли на эстрадах. Но людей почти не было. С каждым днем их становилось все меньше. Помню одинокого человека, который стоял на пустой площади перед силомером и лупил кулаком по бабке, проверяя свою силу. В июле в Парк привезли и поставили на площади сбитый немецкий самолет. Москвичи приходили смотреть и щупать. В сентябре здесь безлюдно в желтой листве аллеи, а на набережной, где раньше бывали гулянья, колыхались громадными серебристыми облаками отдыхающие аэростаты. Вечером они поднимались на невидимых паутинках в небо и ослепительно горели на солнце.
Этот седой человек с цветком долго стоит тут и ждет друзей, которые не придут никогда. Война уничтожает парки. Парки уничтожают войну.
Так было и у меня: парк открывался, как неизведанный материк.
Здесь были свои джунгли, свои пещеры, свои таинственные моря, загадочные дворцы, коварные туземцы, добрые незнакомцы.
Будущая жизнь выглядела так: белое, хрупкое, воздушное обещание...
Этому человеку нравится сидеть в люльке и делать над парком круг за кругом. Карусель останавливается, он вновь берет билет и садится в люльку.
Он приехал издалека.
Я не знаю, как называется местность, откуда он приехал. Может быть: «Старость». А может быть: «Неохота идти домой»? А может быть: «Я так многого не успел в юности! Я трудился, воевал, страдал, разрушал, строил и не успел ни разу покататься на карусели!»
Не все приходят в Парк отдыхать.
Иные, как эти женщины, приходят сюда работать: подметать аллеи, убирать мусор, подстригать деревья, ухаживать за цветами.
Этим женщинам ничего не страшно.
Они все знают. Они пережили все, что может пережить человек. Они работали весь свой век. И вот они отдыхают.
Почему
я давно не бывал в Парке?Ведь здесь так прекрасно, так шумно, так тихо, так изумительно пахнут шашлыки, кипящие в масле, так нежно трещат мячи на столах для пинг-понга, так озабоченно бегают одинокие собаки на пустынных аллеях, так неслышно и так бесплатно поют артисты на открытых эстрадах, так мило дремлют на скамейках пенсионеры, так весело грохочет музыка на танцплощадках, так незаметно наступает вечер, и милиционеры прогоняют тех, кто хотел бы остаться тут подольше...
Рядом с территорией Парка, где теснота, многолюдье, павильоны, карусели, «чертово колесо» и «комната смеха», где люди ненатурально хохочут, увидев в зеркале свое изуродованное изображение, находится громадный и тихий Нескучный сад.
Он расположен на холмах, которые наши предки, в шутку должно быть, называли Воробьевыми горами. Здесь гуляли Пушкин и Тургенев. Наполеон смотрел отсюда на горящую Москву. Герцен сто сорок лет назад дал здесь, на этих холмах, вместе со своим другом Огаревым клятву: всю жизнь бороться за справедливость.
Старые москвичи любят гулять здесь и теперь. А молодые – идут в другие места.
На встрече ветеранов 9-го мая можно увидеть потрясающие сцены: здесь, на аллеях Парка, встречаются люди, которые помнят друг друга юными, стройными, веселыми, отчаянными...
Они победители, и они живы, но Время побеждает всех. Слишком многие не пришли сюда. А тех, кто пришли, – трудно узнать.
И поэтому они плачут.
Эта женщина со многими орденами и медалями – известный фронтовой хирург.
Она – совсем другое существо, чем ее ровесница, что гуляет в одиночестве в Нескучном саду. Те, кто начали когда-то опрометчиво войну против России, не учли одного, и это было просчетом: не учли величайшей стойкости русской женщины.
Когда-то здесь были лучшие волейбольные площадки Москвы, в Зеленом театре под открытым небом устраивались турниры боксеров, а зимою заливались катки и любители коньков со всей Москвы стекались сюда вечерами. Получить билет было трудно. Но я жил рядом и проникал на каток без билета. А весною и летом моим любимым прибежищем был шахматный павильон.
Сейчас в Москве построено множество первоклассных сооружений – стадионы, дворцы, целые города спорта. Но в Парке осталось что-то неуничтожимо прекрасное. Какая-то наивная и бесхитростная атмосфера спорта тридцатых годов, который еще не был спортом, а оставался игрой. Тут соревновались – в мои времена – не натуга и спортивная злость, а радость и удовольствие. Спорт ничего не давал, кроме счастья.
Кое-где это еще сохранилось – например, в шахматном павильоне.
По утрам Парк пуст и тих. Гуляющие постепенно наполняют его после полудня. Часа в два-три трудно попасть в рестораны и кафе. В Парк приходят много приезжих: все провинциалы, которые приезжают в Москву хотя бы на три дня, стремятся непременно посетить Парк. И здесь пообедать. Но основная публика сгущается часам к восьми. Тогда на аллеях – не протолкнешься. Веселье происходит повсюду, иногда и в запретных местах: в кустах, на траве и на склонах холмов.
А утром следы веселья уничтожаются без следа.
«...Здесь сочится, пресекаясь, чахлым ручейком мое детство...» – напишет он в главе «Центральный парк» романа «Время и место». Вот взяла том, чтобы проверить цитату, и ударилась об эпиграф:
Время и место вашего рождения
Национальность
Были ли вы
Состояли ли вы
Ваше участие
Дата вашей смерти
Из ответов на эти вопросы и состоит роман «Время и место». Включая последний. А тогда, за три года до его ухода, – лето, счастье, встречи с друзьями. В Дубултах встретили Алексея Арбузова и Риту Лифанову, его жену.
Как изменился Алексей Николаевич. То ли он ее нашел, потому что изменился, то ли изменился, потому что нашел ее. А. была замечательной женой – деятельной, умной. Нина ей завидовала. Не видела в А. неистовой матери, жены, не видела ее силы. Буржуазность – да, видела. Потому и рассталась, что было невыносимо при нашей тогдашней бедности. Поклонники-полковники не уравновешивали. Слишком хорошо помнила, какую роль сыграл один генерал в ее жизни... Алеша спокоен, мягок и, кажется, готов наконец расстаться со своими штучками...
Приезжала замечательная женщина, верный друг Лилли Дени. Кажется, она тогда работала над переводом на французский «Старика». Было много смешного – например, отъезд Лилли в Ленинград в компании трех только что вышедших из тюрьмы в Огре соседей по купе. Надо отдать им должное: они были галантны, но Лилли, стоя с нами в коридоре, повторяла (соседи-попутчики уже «накрывали стол»):
– Не волнуйтесь, все будет в порядке. В конце концов, я же участвовала в Сопротивлении.
Лилли награждена орденом Почетного легиона за участие в Сопротивлении.
Кстати, география наших передвижений в то лето и даты этих передвижений зафиксированы в некой книге с ошеломившей меня точностью. Я не помню, когда выехали, когда приехали, а кто-то знает доподлинно. Возможно, все дело в том, что в день отъезда в Прибалтику Юра встречался с ненавистными тогдашней власти Профферами. Отсюда и точность. В Печорах во время беседы Юры со Старцем [255] (я ждала на дворе) шофер какой-то машины просто изнывал и под разными предлогами прорывался в покои Старца. «Он должен благословить меня на выезд», – повторял этот сухощавый мужик с военной выправкой.
255
Старец – Иоанн Крестьянкин, архимандрит Псково-Печорского монастыря.
Назад в Москву мы возвращались, по просьбе Юры, кружным путем – через Таллин, Псков, Печоры. Уже на прямой Ленинград – Москва, где-то в районе Вышнего Волочка, у Юры начался сердечный приступ. На улице бушевала невиданная гроза, а его больное сердце всегда реагировало на резкие перемены погоды. Я поняла, что дело плохо, по неожиданной его немногословности. Кругом поля, деревни без огней... Почему-то мне казалось необычайно важным поскорее добраться до села Эммаус. [256] И действительно, в Эммаусе в одном окне горел свет, горел в доме фельдшерицы Лидии Николаевны. Она помогла, сделала укол, но была обеспокоена и советовала задержаться, отдохнуть у нее хотя бы день. Юра отказался.
256
Эммаус – селение, где, по преданию, Спаситель в день своего воскрешения преломлял хлеб.
Потом, когда его не стало, один врач увидел на кардиограмме, снятой после возвращения в Москву, следы инфаркта. А Юра скрыл от меня. С какой же болью он ехал в ту ночь!
Он никогда не говорил о своем здоровье и с почтением о своем творчестве.
Был у нас сосед по даче, он, о чем бы ни шла речь, мог повернуть разговор на свои успешные дела. Мы даже придумали игру.
Нужно было как можно ловчее вести беседу, чтоб не дать собеседнику свернуть на любимую тему. Например, я играла соседа.