Из дневников и рабочих тетрадей

Но особенно Ю. В. дорожил дружбой людей, с которыми связывала вся жизнь. Лена Николаевская, Лева Гинзбург, Лева Левицкий, Александр Гладков, Анатолий Бочаров, Юлия Добровольская, Эмиль Кардин, Иосиф Дик... Кого-то наверняка забыла, но вот историю с Диком помню. Он был нашим соседом по даче – через забор. И вдруг, ремонтируя этот забор, Дик передвинул его довольно существенно «в свою пользу». Я сказала об этом Юре, и он ответил жестко: «Неужели ты думаешь, что с Осей, с которым нас связывает вся жизнь, я стану рядиться из-за каких-то пяти метров?»

– Пять умножить на шестьдесят – выходит три сотки.

– Пусть три, все равно не стану.

Или другой пример. Я уже упоминала, что с Василием Аксеновым отношения сложились очень глубокие, братские. На них не повлиял даже отказ Ю. В. принять участие в «Метрополе».

«Когда команда выигрывает, тренер не меняет состава» – помнится, так сформулировал свою позицию Ю. В. Позицию чисто литературную, ибо и «Метрополь» был задуман как литературный, а не политический альманах.

Возможно, были и другие мотивы: может, из авторов альманаха кто-то не устраивал, может, нелюбовь к коллективным мероприятиям – неважно, важно, что отношения с Василием Павловичем после этого эпизода, мне кажется, стали еще крепче.

Как-то заговорили о Васином будущем, в то время оно выглядело вполне неопределенно: то ли на Восток вышлют, то ли на Запад. Я знала отношение Ю. В. к жизни писателя в эмиграции, поэтому неожиданными были его слова:

– Когда в столе лежит такой роман, как «Ожог», без малейшей надежды быть напечатанным здесь – стоит уехать, чтобы опубликовать его.

Записи в дневнике.

Я, как всегда, некоторым образом между Сциллой и Харибдой. Западные журналисты подталкивают к крайним высказываниям, чтоб «интересней» было. Нашим многим тоже выгодно, чтоб я выступил в роли диссидента. Эти стараются подловить на неосторожной фразе. Каждое интервью, выступление – хождение по минному полю. А я хочу жить здесь, печататься здесь и писать, что хочу. «Свои» так и ждут промаха, чтоб подорвался, и тогда этого Трифонова изымут из обращения, а значит, одним соперником меньше. Но это «свои» – не свои, а «свои» – свои еще тяжелее, но по другим причинам. Зачем было А. перепечатывать свою спорную статью? Да потому, что свое всегда застит. Терпячки нет, но и моя, как говорил отец, вот-вот лопнет.

У Т. неприятности на работе. Не умеет, не умеет она ладить с людьми... Видимо, все решает интонация. А мне идти на поклон, потому болит душа. Освобождали Ж. из какого-то кабака на Таганке, где у него под залог забрали дубленку. М., мне кажется, гораздо больше склонна к рукоделию, чем к занятиям наукой биологией, которая ей предуготована. Она делает замечательных кукол, зверушек, здесь ее истинный талант. А все же придется обращаться к В. Ф. насчет биологии. Благо, что человек он легкий. Унижения не выйдет.

Стокгольм.

Обед с членами Нобелевского комитета. Некрашеный деревянный пол, стол, широкие некрашеные доски стола. Намекали на возможность премии. Да ведь этот обед с Артуром Лундквистом – уже премия! А мнение Бёлля – больше, чем премия.

В декабре мы были в Италии. Лия Львовна познакомила нас с Татьяной Михайловной Толстой-Альбертини.

Очень похожа на деда, но при этом очень хороша собой. Красивые ноги. Вязание. Оля сказала, что вязание – вечное, потому что в этой позе (в кресле с ногами) видны ее удивительно стройные ноги. Рассказ о том, как с матерью ездили на премьеру «Анны Карениной» с Гретой Гарбо, как не хватило денег на билеты и как Татьяна Львовна сказала в электричке по дороге назад: «Я бы хотела, чтобы он нас сейчас видел». Собачка Душка лаяла на нас довольно злобно, и Лия Львовна сказала, что нас «травили собаками». Таких женщин, как Татьяна Михайловна и Лия Львовна, не будет больше никогда.

«Тайная вечеря» Леонардо в Милане. Ошеломительное впечатление. Кажется, что слышишь их голоса, шорох одежды. Есть темное место в событии с Петром. Когда он вынул меч. «Вложи в ножны». Почему? Понимание запоздалости и ненужности этого жеста?

25 марта 1980

Дорогой Юрий Валентинович!

Очень, очень благодарю Вас за присланную мне книгу Ваших Повестей и милое посвящение. Я ее еще не начала читать, так как жду праздников, когда больше времени и спокойствия на чтение.

Так была рада познакомиться немного получше с Вами, чем это было в Венеции, и узнать Вашу очаровательную жену. Приезжайте опять к нам поскорей. Я пока не имею планов на поездку в Москву, хотя постоянно об этом мечтаю. Чем больше стареешь, тем больше тянет «домой».

Еще раз спасибо Вам, дорогой Юрий Валентинович. Вам и Ольге Романовне мой самый сердечный и дружественный привет.

Татьяна Альбертини

Деньги от Мурсии. [264] Как тоскливо, что маме уже ничего нельзя привезти. Ничего не нужно. Опоздал.

264

Итальянское издательство «Уго Мурсиа».

В Риме мы встретились с бывшим сотрудником «Нового мира» – человеком, от которого когда-то зависела судьба Ю. В. Эта встреча описана в повести «Опрокинутый дом». Я только что перечитала этот кусок и через двадцать лет поняла, что упорство Юры, желание наперекор мне встретиться с «Порто неро», объяснялось еще и тем, что он хотел угостить его хорошим обедом. Юра знал, что такое без денег быть за границей, помнил по прежним временам.

А еще ведь это он мальчиком писал в дневнике: «Почему я не чувствую за других?»

Очень даже чувствовал, став взрослым. Помню, в Москве мы пришли в гости к одному неординарному человеку, живущему только идеями. Дверь в другую комнату была открыта, и девочка, дочь хозяина, не оборачиваясь от письменного стола, буркнула приветствие.

– Дочь была не очень любезна с гостями папы. А ведь отец ее – личность выдающаяся, может быть, великая, – сказала я, когда мы, возвращаясь домой, обсуждали визит и парадоксальные мысли хозяина.

– Да, он человек удивительный, но девочке нужны новые сапоги, ты видела под вешалкой ее сапожки? Наверное, она их носит не первый год. В ее возрасте хочется новые сапоги, а не новых идей.

Наша домработница начала попивать. Юра заступался за нее долго, до того дня, когда мы застали ее без чувств, валяющуюся на полу. Вокруг разбитая посуда, пол залит борщом. Она материлась и кричала мне: «Доктор, пошли меня на... я пропащая!»

В этот день Юра записал в дневнике:

С Машей придется расстаться. Она потеряла лицо. Теперь ей будет все равно.

Ввели войска в Афганистан. Весь день Юра был необычайно молчалив, а вечером я увидела в его руках Коран. Читал до глубокой ночи.

На следующий день лицом к лицу столкнулись на улице дачного поселка с одним из официальных толкователей политики партии и правительства.

Юра спросил очень резко: «Зачем вы это сделали?!» Он имел в виду вторжение в Афганистан, и собеседник его понял сразу.

– А ничего, – с ухмылкой сказал он. – Съедят.

– А вот и не съедят, увидишь.

– Съедят, съедят.

И вправду, как показало будущее, цивилизованный мир «проглотил» вторжение советских войск в Афганистан.

Новый, 1980 год встречали у соседей на даче. Этот прошедший нелепо и невесело праздник, как и считается по поверью, определил весь год. Что-то всех разделяло. Теперь понимаю что – роскошь и большая жратва. Мне кажется, что и Тарковский, и Высоцкий, и Юра чувствовали себя униженными этой немыслимой гомерической жратвой. Гитара Владимира Семеновича стояла сиротливо у двери, прислоненная к стене. Я терпела, терпела и не выдержала, сказала Высоцкому, мы сидели рядом: «Вот было бы здорово, если бы пришел Высоцкий и спел...»

Он тихо ответил: «А здесь не хотят, чтобы я пел».

Тарковский развлекал себя тем, что поляроидом (это тогда была новинка) делал очень необычные странные фотографии милого хозяйского пса. Что-то происходило между Владимиром Семеновичем и Мариной. [265] Кажется, они весь вечер не разговаривали друг с другом, а потом стояли на крыльце без пальто и долго нежно целовались. Я сказала Юре, что все это странно, и он ответил тоже странное: «Они же актеры».

265

Марина Влади, актриса, жена Высоцкого.

Какие-то девицы вдруг решили ехать в Москву. Владимир Семенович вызвался довезти их до шоссе. Почему он? Все было непонятно, все нелепо и нехорошо. Так бывает, когда чья-то жизнь разрушается, идет к концу. Разрушалась жизнь Высоцкого.

Прошел час, второй... он не возвращался. В ту ночь он попал в аварию на Ленинском проспекте, разбил машину, пострадали девицы, он, кажется, несильно.

До его гибели мы встречались еще несколько раз. Высоцкий был странно возбужден и все куда-то рвался уехать. Гениально сыграл Свидригайлова, но в один момент, когда он был на сцене, в его лице проступило то, что называется «маской Гиппократа». Умнее всех, достойнее всех он выступил на обсуждении, под стенограмму, «Дома на набережной». Он был умным и образованным человеком, а совсем не рубахой-парнем, каким его сейчас иногда вспоминают. Просто очень добрым человеком, и многие этим пользовались. Юра не догадывался о его настоящей беде, я знала и молчала.

Однажды мы встретились летом на дачной аллее. Владимир Семенович, как всегда, куда-то спешил. Но остановился, вышел из машины, и они с Юрой, как всегда, обнялись и поцеловались. Высоцкий был возбужден, сообщил, что уезжает в Сибирь на лесоповал. От него пахло пивом. Когда он уехал, Юра сказал, глядя вслед его машине:

– Как странно он произносит «Сибирь» – как Свидригайлов «Америку».

Через несколько дней Владимира Семеновича не стало.

18/III-80

Милый Юра! Третьего дня, приехав, я сразу же прочитала твои «Муки немоты», и захотелось сказать тебе свои впечатления... Ну, в общем, решила на этот раз поддаться порыву и написать – чего не сделала относительно «Старика»...

«Муки» мне были особо интересны – этого времени я тут еще не застала, но тобой упоминаемых людей застала и знала всех, включая Славу Владимировну, и атмосферу семинаров хорошо помню, в нашем особо отличался суровостью разборов Боря Балтер, камня на камне не оставлявший, и мне особо сильно от него доставалось, а потом мы тоже – подружились. С семинарами мне, однако, не везло – сначала я была у ничтожного (ныне давно покойного) Карцева, а затем у опустошенно-цинично-равнодушного Катаева...

Ранней осенью 72 г. мы с А. А. [266] были в Дубултах, и там один твой недоброжелатель, услыхав, как мы с А. А. тебя за что-то хвалили, злорадно отыскал для меня в тамошней биб-ке номер уж не помню какой газеты, где ты что-то хорошее написал о Федине. Это было время, когда поведение Федина в отношении Твардовского, «Нового мира», Солженицына было свежо, было вчера, ах, как можно было говорить добрые слова об этом опустившемся старом человеке, он сделал столько дурного, ну – и т. п. Высказала это А. А. Он ответил: «Но ведь это же был Юрин учитель...» И вообще к твоей заметке отнесся совсем иначе, чем я. А меня А. А. время от времени называл то «Савонаролой», то «фашисткой» – ибо в нем, в А. А., намека не было на узость, на сектантство и на «несгибаемую принципиальность»...

А это я к тому, что, видимо, сама изменилась за прошедшие года... Я думала – как хорошо ты сделал, что написал о Федине, показал его лучшие стороны – умен, образован, талантлив и истинный, истинный педагог, где они теперь, эти люди? Где наши учителя? Разве можно забыть, что он учуял писателя в маленьком беспомощном рассказе, что он взволновался, кулаком стукнул – сколько, значит, в нем тогда было живого, это живое и настоящее в нем планомерно душили и убивали, и если судить по страшной, пахнущей мертвечиной книжке Воронкова «Записки секретаря», своего во многом достигли... Воронков и Федина заставляет говорить на своем мертвом языке, того Федина, который в брезгливые кавычки заключал даже вроде бы привившееся слово «заочник»... Это прекрасно, что ты показал то доброе, то настоящее, что было в этом человеке, я просто любила его, читая «Муки», видела тебя в ватнике, с хриплым и нахальным от застенчивости голосом, и его с «красивым голосом», с трубкой, с острым взглядом и – мудростью истинного учителя. Прекрасно, что ты так написал о человеке, которого все мы только и делали, что поносили последние года, называли «чучело орла», и еще как-то называли, уж не помню как... Как мы все смелы в своих осуждениях, особенно те, кто и половины, и трети, и четверти не испытали того, что выпало на долю многих, как легко судим человека, поставленного в нечеловеческие условия... Как прекрасно, что ты не забыл сделанного тебе добра и, как мог, за это добро отплатил...

Когда в июне 49 года я сдавала экзамены за I курс, живя в общежитии второго этажа, то в это время шли госэкзамены твоего курса? Кажется, курса старше тебя – там была Элла Зингер. Я запомнила ее потому, что она боялась идти на какой-то экзамен, за ней бегали, ее искали, а она тем временем сидела на полу в нашей комнате, разложив около себя фотоснимки своего ребенка (кажется, незаконного?), рыдала и, обращаясь к своему малютке, говорила какие-то слова, вроде: «Знал бы ты, что ждет твою мамочку!» Куда она делась, эта маленькая рыженькая Элла? А ребенок уже усат и, возможно, женат уже по второму разу – ведь прошли не года, а десятилетия...

Твои «Муки» напустили на меня полно воспоминаний, которые вот уже третий день безмолвно развивают предо мною свой свиток... А очень правильно, между прочим, тобою сказано о том, что нет начинающих писателей... Ну и вообще – это все тебе очень удалось...

Радуюсь за тебя... Вот мы пришли с Верейским к тебе, в доме тепло, уютно, вкусно пахнет, щебечет малютка, сидящий на твоих руках, на кухне возится Маша с добрым лицом (Я – ей: «Маша, не беспокойтесь, мы уже обедали!» Она: «А у меня все готово, на всех хватит!»), стол накрыт, все уютно, все красиво, и сразу мне вспомнился этот же дом, который еще так недавно был угрюм, печален, обвалившийся потолок, холостяцкое угощение в лице кое-как накромсанного сыра, и особенно ясно вспомнился тот вечер, когда ты принимал каких-то немцев с «сопровождающими лицами», а я пришла к тебе часов в 9, на кухне было полно грязной посуды, которую, плача, мыла дочь Оля, и мы что-то ели на краю заваленного этой посудой кухонного стола, и я в какой-то момент (ты рассказывал, как угощал немцев, сам делая бутерброды) сказала: «Нет, Юра, тебе нужна женщина».

Она появилась, и слава ей: как она изменила тебя, твой дом, твою жизнь, и за такой рекордно-короткий срок!

Ну все. Целую тебя.

Твоя Наталья Ильина

266

Александр Александрович Реформатский – ученый-лингвист, муж Н. Ильиной.

Зимой Ю. В. читал мне главы из романа «Время и место». Самыми лучшими были часы, когда, прочитав несколько новых страниц, он вспоминал время, о котором писал в тот день. Много смешного, много печального.

Я помню рассказ Казанина, сидевшего в одной камере на Лубянке с отцом Ю. В. Валентин Андреевич тоже вспоминал детство и юность на Дону. Юра все больше возвращался в юношеские годы.

Роман уже жил своей жизнью.

Мне казалось, что я знаю Юру почти наизусть. Это было не так.

Иногда вдруг узнавала себя на страницах романа в беспощадном свете. Однажды после особенно откровенного и жесткого пассажа он спросил: