Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Замятин считает, что приговорен к высшей мере наказания — к литературной смерти, так как запрещение писать для писателя равноценно смертному приговору… Обстоятельства сложились таким образом, что никакое творчество невозможно в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли. «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности я никогда не скрывал отношения к литературному раболепству, к прислуживанью и перекрашиванию. Я считал — и продолжаю считать — что это одинаково унижает как писателя, так и революцию». Просит заменить вынесенный ему смертный приговор высылкой из страны. Просьба Замятина была удовлетворена, при содействии Горького. Вероятно, сыграла здесь роль и литературная обстановка начала 30-х гг. (самоубийство Маяковского, письмо Булгакова, ориентировка на будущее постановление 32 г., на съезд писателей). Сталин решил не накалять обстановку. Да и личной вражды к Замятину он, в отличие от отношения к Пильняку, видимо, не имел. С 32 г. Замятин живет в Париже. От антисоветских выступлений воздерживается. С белой эмиграцией связи не поддерживает. Материально помогает оставшимся в России друзьям (Ахматовой, Булгакову). Умирает в 37 г.

В заключение главы остановимся на послании «Писателям мира», подписанном «Группа русских писателей России. Май 1927 года». Оно опубликовано в небольшой парижской эмигрантской газете «Последние новости», редактируемой П. Н. Милюковым. Послание — подробное и страстное обличение советской цензуры, призыв к писателям мира высказать протест против такого положения, удивление тем, что они молчат, никак не реагируют на то, что в России «идет удушение великой литературы в ее зрелых плодах и ее зародышах» (Айм101). Речь идет о «нашей тюрьме для слова» — цензуре социалистического государства. Ставится вопрос: почему о ней не рассказывают иностранные писатели, посетившие Советский Союз: «Или их не интересовало положение печати в России? Или они смотрели и не видели, видели и не поняли?» Авторам письма больно от мысли, что «звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!» (Айм102). О трех стенах тюрьмы, в которую засажено свободное слово. Первая — это течение, которое авторы письма называют идеализмом; оно считается в СССР государственным преступлением; к нему относят всех, кто отвергает материалистические взгляды; все идеалисты рассматриваются «как враги и разрушители современного общественного строя». Вторая стена — стена непробиваемой для свободного слова цензуры, без разрешения которой нельзя отпечатать даже визитной карточки. Даже театральные плакаты, надписи «не курить», «запасной выход» помечены внизу визой цензуры, разрешающей их к печати. Третья тюремная стена, «третья линия проволочных заграждений и волчьих ям» — препятствия к разрешению частных и общественных издательств. Печатается лишь то, что не расходится с обязательным для всех коммунистическим мировоззрением. Всё остальное, даже крупное и талантливое, не только не может быть издано, но должно прятаться в тайниках. «Найденное при обыске, оно грозит арестом, ссылкой и даже расстрелом» (Айм103). Иностранные писатели призываются к протесту. Авторы письма понимают, что те не смогут изменить положения, но они могут высказать сочувствие, моральную поддержку: «мы хотим от вас возможного: с энергией, всюду, всегда срывайте перед общественным сознанием мира искусную лицемерную маску с того страшного лика, который являет коммунистическая власть в России»; многие из нас уже не в состоянии передать наш страшный опыт потомкам; познайте его, изучите, опишите, чтобы глаза грядущих поколений были открыты перед ним; «Сделайте это — нам легче будет умирать». О том, что это послание пишут с риском для жизни и с риском его переправят за границу. Не знают, достигнет ли оно страниц свободной печати, зазвучит ли «среди вас наш замогильный голос». Нормой поведения для авторов является Толстой, крикнувший в свое время на весь мир: «не могу молчать».

В письме приводится не так уж много конкретных фактов цензурного произвола, но в нем звучит страшный пафос страдания. Перед началом обращения помещена редакционная врезка, с призывом к иностранным писателям обратить внимание, помочь.

Но призыв произвел впечатление лишь на небольшую часть русской эмиграции. Кое-какие эмигрантские газеты и журналы перепечатали обращение. Статья о нем Б. Мирского «Вопль молчащих» в издании «Последние новости». Большинство же иностранной периодики на письмо не откликнулось. Н. Берберова писала об этом: «ни один писатель мира не откликнулся на письмо, ни одна газета, ни один журнал». Писатели мира, заграничные читатели так и не узнали о нем. Пробить молчание пытались Бунин, Куприн, Зайцев, Бальмонт и др. В конце 27 г. в маленькой и малотиражной газете «L'Avenir» опубликованы отклики на письмо. Особенно настойчиво действовали Бунин и Бальмонт, тщетно пытавшиеся обратить внимание французской общественности на обращение. В начале 28 г. в той же газете напечатано совместное письмо Бунина и Бальмонта, адресованное Ромен Роллану. Ответ — отповедь последнего. Он обратился за разъяснением к Горькому (тот в Сорренто): правда ли то, что пишут Бунин с Бальмонт? Горький объяснил: конечно, неправда; Бунин, Бальмонт и другие эмигранты оторваны от своего народа, пытаются втянуть вас «в сферу своего бессильного озлобления». Всё это Роллан поместил в февральский номер журнала «L'Europe» за 28 г. под названием «Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину». Роллан писал, что понимает авторов письма, что и его мучает французская цензура, что всякая власть дурно пахнет; он напоминал о 10-й годовщине Октябрьской революции, поздравлял с ней советский народ, отмечал, что годы революции дорого обошлись, многого стоили народу; Роллан помнит об его страданиях; мысль о них часто удручает его, но он без колебаний делает выбор в поединке между революционной Россией и остальным миром. Об этой странице жизни Роллана мало кто знает в настоящее время. Его «Ответ…» сразу перевели на русский язык и перепечатали в Москве, в «Вестнике иностранной литературы».

Напечатанная отповедь Роллана Бунину и Бальмонту показалась советским властям все же недостаточной, плохо «классово выверенной». В том же номере «Вестника иностранной литературы» опубликован «Ответ Ромен Роллану» Луначарского. Последний упрекал французского писателя в том, что он занял двойственную, во многом порочную позицию, вступил в переписку с Буниным и Бальмонтом, с которыми нельзя говорить в серьезном тоне, тоне известного уважения. В мартовском номере журнала «L'Europe» (28 г.) опубликовано письмо Горького Роллану, сразу же перепечатанное «Правдой» под названием «Максим Горький о современной литературе», с редакционным предисловием (Ай м^2 56–63). Здесь же помещен текст запроса Роллана Горькому. Горький говорит о расцвете в СССР литературы, о возмущении советских писателей обращением «Писателям мира», о том, что оно — фальшивка, созданная в среде русских антисоветски настроенных эмигрантов: «советские писатели такое написать не могли».

Позднее цензура не разрешила перепечатывать письмо Горького; его нет ни в 30-томном, ни в других собраниях его сочинений: еще бы! при перечислении молодых талантливых писателей — свидетельство процветания советской литературы — Горький называет Пильняка, Бабеля, Клычкова, других писателей, позднее репрессированных. Еще до этого в советской печати появляются утверждения, что письмо — фальшивка. 13 августа 27 г. «Правда» и «Известия» одновременно публикуют опровержение советских писателей на обращение. На опровержение ссылается и Горький. Уже там высказывается мысль, что обращение сфальсифицировано эмигрантами (видимо, подсказанная ОГПУ). Статья в «Правде» М. Кольцова осенью 27 г. «Подметное письмо» с той же идеей: нелепо было бы утверждать, что обращение написано кем-либо из советских писателей.

Власти хотели подключить к опровергателями Академию Наук, но та дипломатично уклонилась от полемики (письмо с вежливым отказом составлено предположительно С. Ф. Ольденбургом, непременным Секретарем Академии) (Ай м^2 59).

Берберова, публикуя обращение «Писателям мира», считает, что спор об авторстве особого значения не имеет: безразлично, писатели ли в СССР или эмигранты его авторы; в любом случае обращение отразило отчаянное положение советской литературы, вызвавшее самоубийства Есенина, Соболя, других, укрепление железного занавеса, опускающегося на Россию после отмены НЭПа.

Позднее, в 30-м г. «органы» решили переадресовать авторство обращения, связав его с «делом академика С. Ф. Платонова», с редактором кооперативного издательства «Время» И… Вольфсоном. Попытка не увенчалась успехом. Пробовали приписать участие в составлении обращения Витязеву (см. о нем в первой главе). Реальных доказательств тоже не было. Авторство Витязева представляется вероятным. Исследователь А. Блюм считает, что несомненно письмо «внутрироссийского», не эмигрантского происхождения, а содержание и стиль его более всего напоминают Витязева, похожи и на его более раннюю брошюру «Частные издательства в Советской России» (21 г). Так ли это? Был ли Витязев действительно автором? Если был, то единственным ли? На эти точно ответить невозможно. Но безумно смелое обращение, если писал его Витязев, и брошюра, которую он бесспорно писал, не имели в конце 20-х гг. прямых последствий для него. Но об обращении и брошюре, возможно, в «органах» вспомнили в 38 г., когда Витязева арестовали, а затем расстреляли (Бл?256-63).

Краткие итоги: на том отрезке истории цензуры, о который шла речь во второй главе, можно условно выделить два более частных периода: первый— с образования Главлита до второй половины 20-х годов, до постановления «О политике партии в области художественной литературы» (25 г.). В это время цензурная политика еще окончательно не выработана. Идут споры, какой должна быть цензура, каких предметов она должна касаться. Время дискуссий, высказывания разных точек зрения. Пока еще не совсем ясно, кто лично определяет цензурную политику. Цензура подчинена Наркомату Народного просвещения. Значительную роль играет его глава, Луначарский. Роль Сталина еще относительно не определена. Во всяком случае, он «не высовывается»; второйпериод — после постановления 25 г. до начала 30-х гг. — все более отчетливое партийное вмешательство в цензурные дела. Цензурный надзор, по сути, целиком переходит к партии. Становится очевидной главенствующая роль Сталина. Всеохватывающая система органов, контролирующих писателей, доводящих до них партийные директивы. Формально цензура продолжает оставаться в ведении Наркомпроса, но роль последнего все более ограничивается, руководство его меняется. В конце 29 г. во главе Наромпроса становится А. С. Бубнов (и ранее игравший видную роль в Агитпропе ЦК). На место интеллигента, прекраснодушного Луначарского, назначен партийный деятель, тесно связанный с армией (с 24 г. он — начальник Политуправления РККА). Меняется и руководитель Главлита. Всё усиливается непосредственное партийное влияние. Оно осуществляется разными способами. И в виде прямого вмешательства. И путем назначение руководящих кадров в издательства, редакции журналов. Писатели всё более зависят от государственных издательств и редакций, которые становятся монопольными. Частные и кооперативные издательства постепенно прикрываются. Уже в конце 23 г. Воронский писал: «Частных издательств у нас почти нет, а которые есть, влачат мизерное существование» (161). Он уловил определяющую тенденцию развития: в 23 г. дело обстояло еще не совсем так, в конце же 20-х годов его слова вполне соответствовали реальному положению вещей.

К концу периода положение литературы значительно хуже, чем в начале. Разногласия всё более искореняются. Аресты писателей, физическое уничтожение их пока широко не применяются, но уже к началу 30-х гг. диктатура Сталина становится очевидной. Формируется система тотального, всеохватывающего контроля за всеми, в том числе за деятелями науки, искусства, литературы, за интеллигенцией. Особо важная роль в этом тотальном контроле принадлежит «карающему мечу революции» — органам ВЧК — ОГПУ (Волк169).

Событиями, отделяющими рассматриваемый период от следующего, являются реорганизация Главлита, партийное постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» (32 г.) и Первый съезд советских писателей (34 г.). Ими уже целиком дирижировал Сталин.

Глава третяя. «реализм» по-советски. (Часть первая. Теория)

Мы слагаем радостную песню О великом друге и вожде О Сталине мудром, родном и любимом Прекрасные песни слагает народ (из песен о Сталине)

Если враг не сдается, его уничтожают

(Горький М.)

И тот, кто сегодня поет не с нами, Тот против нас (Владимир Маяковский)

Начало 30-х гг. Победа Сталина в борьбе за власть. Займы. Индустриализация и коллективизация. Голодомор на Украине. Убийство Кирова. Годы государственного террора. Процессы против «врагов народа». Стахановское движение. ГУЛАГ. Челюскинцы. Постановление «О перестройке литературно — художественных организаций». Встречи Сталина с писателями и деятелями искусства. Подготовка и проведение Первого съезда советских писателей. Формулировка «метода социалистического реализма». Создание Союза Советских Писателей. Сталин и Горький. Смерть Горького. Сталин и Маяковский. Основные черты литературы социалистического реализма. Проблемы цензуры 30-х гг. Разгром Коммунистического института журналистики. Публикация книги «История ВКП (б). Краткий курс». Преобразованиe Главлита. Уполномоченные Главлита. Начальники Главлита: Лебедев — Полянский, Вольский, Ингулов, Садчиков. Расправа над Ингуловым. Списки запрещенных книг. Создание специальных фондов. Мехлис — зав. Отделом печати и издательств. Групповщина и дрязги в руководстве Союза Советских писателей. Осуждение Фейхтвангера. Постановление о журнале «Октябрь». Разрушение нравственных основ дореволюционной России (религия, частная собственность, семья). Формирование «нового советского человека». Усиление роли периодической печати в этом процессе.