Из первых рук

—Ах нет, Билл,— сказала леди Бидер. — Мне сейчас не по силам чужое гостеприимство.

—Позвонить в «Савой»? — спросил сэр Уильям, направляясь к телефону.

—Кажется, там Мортоны. Они станут нам сочувствовать.

—Тогда в «Клэридж». Извините, Джеймс. — И сэр Уильям направился к телефону.

—Но как же с полицией? Меня уже соединяют,— сказал приталенный пшют. — Тут важна каждая минута.

—Прежде всего нам нужно на чем-то сидеть, Джеймс, — сказала ее милость. — Мы не можем жить на ящиках.

И сэр Уильям завладел трубкой.

—Погодите, Джеймс. Будьте добры, «Клэридж». С полицией подождет. Соедините меня с отелем. Как можно скорее. Да-да, срочно.

Фитюлька страшно разгневался и разбушевался. Он кричал, что вызовет полицию по автомату, и в ярости выскочил из комнаты.

Сэр Уильям и леди Бидер вели себя так достойно, что меня прямо подмывало спуститься к ним и разъяснить положение дел. Что все закладные сложены в пустую банку из-под томатов, которая стоит над дверью в ванную, где ее не смогут достать мыши. Но этот господинчик со своими звонками в полицию нагнал на меня страху. Опасный тип, судя по тому, что я видел и слышал. Приживал, надо думать. Из тех, что паразитируют на таких милых леди и джентльменах, как Бидеры. Весь напитан прихлебательской горечью и иждивенческой злостью.

Поэтому я решил объясниться с Бидерами, удалившись на почтительное расстояние. К счастью, в «Клэридже» нашелся для них номер, и сэр Уильям тут же вызвал такси. И пока он усаживал леди Бидер в такси, я тихонечко вышел из студии. Прихватив дождевик и пальто, я спустился по черной лестнице и пошел по направлению к закусочной, навстречу Носатику.

Мы встретились на первом же углу, и я сообщил ему, что нам нужно немедленно освободить квартиру и уехать.

—Желательно междугородным автобусом, с конечной станции. Железнодорожные вокзалы сейчас исключаются. В таких случаях там устанавливают наблюдение.

—Наб-блюдение? — спросил Носатик, сильно встревоженный. Он решил, что нас собираются арестовать.

—Полиция нам не грозит, — успокоил его я. — Дождь страшнее. Я слегка простужен, и если мы окажемся под открытым небом в такую сырую ночь, боюсь, я снова начну лаять, как собака. Самый страшный мой кашель. Сколько у тебя денег?

—Я взял р-рыбы с чипсами и в-виски, — сказал Носатик, дрожа от страха. — Мне дали девять пенсов сдачи, и еще у меня есть два шиллинга.

—Так. У меня восемь пенсов. Придется заморозить оборотный капитал.

Я поднял руку, и автобус на Виктория-стрит остановился по требованию. Мы поднялись наверх и заняли передние места. Туда кондуктор добирается не сразу. Я попытался приободрить Носатика.

—Ничего противозаконного мы не сделали, — сказал я. — Но начнется судебное расследование, а на это уйдет уйма времени. Меня до смерти замучают опросами и адвокатами. А мне нужно работать. И потом я могу рассердиться на наше правительство. А это уж совсем ни к чему. Бессмысленно объяснять правительству, что время и душевный покой художника представляют ценность для нации, материальную ценность, так сказать, принося славу, привлекая туристов и иностранных студентов, обеспечивая заказы, друзей, уважение, союзников, победы, безопасность и так далее и тому подобное. Бессмысленно обращаться к нему, потому что оно не слышит. Не обладает соответствующим органом. Поэтому и бросаться на правительство бессмысленно. Все равно что честить парализованного мула, когда он ведет себя соответственно своему состоянию.

Я, признаюсь, порол чушь; глупо сердиться на низших животных, особенно если они того заслуживают. Но, откровенно говоря, вся эта история выбила меня из колеи. Мне уже под семьдесят, думал я, и у меня не то здоровье, какое было в шестьдесят. Как художник я в расцвете сил. Но надолго ли меня хватит? На десять, от силы на пятнадцать лет. Старик Анджело, Майк Анджело, достиг вершины в восемьдесят пять, но тут же скапутился. Нет, я не могу терять время по каталажкам или больницам. Даже мысль об этом выводила меня из себя.

—Вот так-то, — сказал я. — Человек совершает величайшую ошибку, когда начинает взъедаться на правительство. Потому что нет ничего легче.

Как раз в эту минуту кондуктор добрался до нас. Я протянул ему два пенни и сказал:

—Два до Хаммерсмита, пожалуйста... Вот, например, мой зять, Рэнкин...

—До Хаммерсмита? — спросил кондуктор. — Вы сели не на тот автобус.

Пассажиры заулыбались, и я смутился.

—Разве это не одиннадцатый? — сказал я. — Я сам проверил номер.

—Да, одиннадцатый, но мы едем в обратную сторону. Вот так. Очень сожалею, сэр. Вам надо сойти на ближайшей остановке и сесть на автобус на другой стороне улицы.

—Вот незадача! Значит, я прочел цифру задом наперед.

И мы сошли. И сели на следующий. На Виктория-стрит.

—Мой зять Рэнкин, — говорил я, пока мы подымались наверх, — был изобретателем, помоги ему Бог. И никто не хотел брать его патенты. Вот он и начал честить правительство и кричать, что это свора твердолобых толстосумов, задавшихся целью уморить творческий гений нации. «Все, что нужно, — это немного прогрессивного духа, хоть чуть-чуть, хоть в чем-нибудь». Ишь чего захотел, — говорил я. — Не продается. Даже из-под прилавка. Прогресс совершается не усилиями правительства или какого-то там духа, а благодаря отдельным личностям. Несколькими богатыми субъектами, дурачащимися ради собственного удовольствия, и несколькими примкнувшими к ним зелеными юнцами, желающими эпатировать папу с мамой. То же самое и в искусстве, — сказал я. — Если оно и движется вперед, то не стараниями широкой публики, которая делает крошечные шажки, а благодаря малюсенькому комарику, который жалит эту публику в ейный зад. Предоставь человечество самому себе, — сказал я, — и через шесть недель оно околеет от ожирения: уляжется в теплую, густую грязь, закроет глаза, заткнет уши, проложит пищепровод и будет набивать себе брюхо, пока не сдохнет. Но Господь Бог, не желая лишаться своего породистого борова, послал комарика, чтобы заставить человечество трепыхаться, дрожать и помнить о смерти.

—Билеты, пожалуйста,— сказал кондуктор. И ужасно расстроился, когда узнал, что мы сели не на тот автобус. Славный парень, как все кондукторы, особенно лондонские. Даже сошел вместе с нами, чтобы показать остановку и на какой стороне улицы нам нужно сесть. Пришлось встать в очередь и ждать, пока автобус не скроется из виду. Долг вежливости. Потом мы перешли улицу и отправились на междугородную станцию.

—Н-но откуда мы возьмем деньги на б-билет? — спросил Носатик.

—В том-то и штука, — сказал я, снимая шляпу, чтобы обтереть свой взмокший лоб. А так как я как раз шел вдоль очереди, несколько человек бросили мне что-то в шляпу. Правда, сам не знаю, как это случилось; я одновременно держал в другой руке коробку спичек {51} .

51

В Англии нищенство запрещено законом. Нищие обычно выступают как уличные торговцы мелким товаром, певцы, художники.

И, оказавшись во главе очереди, которая сама расступилась передо мной — то ли из уважения к моим летам, то ли к внешнему виду (четырехдневной поросли на моем лице плюс привычке вращать глазами и скрежетать зубами), — я воспользовался возможностью получить деньги на проезд... почти до конца пути.

Провидение позаботилось о нас, и мы тут же погрузились бы, если бы в этот момент Носатик, которого ошеломила суматоха большого города, не налетел на полицейского и не отпрянул от него с таким выражением ужаса и вины, что блюститель порядка немедленно воскликнул:

—Стой! Ты что здесь делаешь?

Но я тотчас признал его.

—Том Джонс, — сказал я. — Как поживаете, начальник?

—Спасибо, — сказал он. — Только я не Том Джонс.

—Нет, — сказал я. — Но вы как-то дали мне шиллинг на ночлежку, когда я устраивался на скамейке в Милбэнке.

—Вот как? — сказал он, складывая руки и чуть потирая их друг о друга. — То-то мне показалось, что я тебя где-то видел. Ну как дела?

—Не так, чтобы очень, — сказал я. — Но все равно, спасибо. Впрочем, не так уж и скверно. Нам с сыном нужно к вечеру попасть в Берлингтон, а у нас остался только шиллинг на завтрак. Ну, дождя пока нет. Как-нибудь на улице перемыкаемся.