Из первых рук

Мы пошли и позавтракали. И когда Носатик проглотил два куска свинины толщиной с банковскую дверь, два несвежих яйца, от которых шел дух покрепче, чем от мастики, полкаравая хлеба и полфунта маргарина, он сказал вполне бодро:

—В жизни все надо испытать.

—Мяукнула кошка, когда ее прихлопнуло кирпичом, — отозвался я. — Вопрос: что и зачем?

Потому что я так наелся, что мозги мои растянулись, как барабан, и чужие мысли от них отскакивали.

—И тюрьму, — сказал он.

—Да, — сказал я. — А еще лучше раскроить тебе черепок и почистить там внутри.

И я так рассердился, что чуть было его не обругал. Но тут же взял себя в руки. Спокойно, сказал я себе. Мальчик еще зелен. Все принимает всерьез. А за душой ничего. Как новая электрическая пила, которой нечего пилить, — сплошной свист да звон. Готова крушить самое себя. И я сказал:

—Ты бы лучше подумал, на что мы будем жить.

—Я подумал, мистер Джимсон; и потом, вам ни в коем случае нельзя спать в канаве.

Ну что с него возьмешь? Ребенок! И, как все дети, на редкость практичен.

—Ну, и как же ты собираешься добывать деньги?

—Буду работать.

—И кем же ты будешь работать?

—Землекопом или чем-нибудь вроде.

—Чтобы все испытать?

—Да. Я думаю, мне полезно будет спуститься на дно.

—Землекоп — это еще не дно, — сказал я. — Правительство — вот где дно. Только туда тебя не пустят. Там даже на нижнюю ступеньку не пускают без диплома.

—Или рассыльным, — сказал он.

Но дальше я не стал слушать. Ветер ласково, как ребенок лапкой, гладил мне брюхо. Облака рассеялись. И пока мы шли по дороге, в душе у меня звенели колокольчики.

—Мы куда-то вышли, — сказал Носатик, пропуская «роллс-ройс», до отказа набитый тушами в узенькую полосочку. Высматривают пташек в шезлонгах, по три фунта за день. — К дюнам, кажется.

— Местечко — прямо для пташек, — сказал я. Потому что две милашки уже порхали по пляжу, презрев утренний сон.

Он корифей в полдневном хоре — триль, триль,

триль, триль, —

Вознесшийся на крыльях света в простор великий.

И страх внушающее солнце

Стоит в высотах неподвижно и глядит на эту птаху

Глазами, полными смиренья, восторга, любви и страха.

—Это даже лучше, чем бекон. Слово о природе. Что такое природа для человека с душою Билли Блейка? Для воображения гения? Дорога к блаженству.

—За нами кто-то идет, — сказал Носатик. — Кажется, сыщик.

—Сыщик так сыщик, — сказал я. — Пусть себе идет. Идти следом — удел правительства. Наше дело — быть в авангарде. Указывать путь. На твоем месте я занялся бы страхованием. Чистая, надежная работа — через пять лет будешь ездить в собственном «роллс-ройсе».

—Мне он ни к чему.

—Не презирай благо, истину и прекрасное.

—Я и не презираю. Просто я хочу заниматься искусством.

—Искусство — величайшая роскошь рода человеков, — сказал я, заворачивая на почту.— Как и жизнь. И дается дорогой ценой.

После завтрака у меня остался шиллинг и четыре пенса. Я купил дюжину видов Берлингтона: пешеходная тропа, лучшие церкви, пирс. Хорошие виды. И шесть конвертов.

Носатик выпучил на меня глаза. Но, как вежливый мальчик, не стал задавать вопросов.

—Сувениры, — сказал я. — Подожди за углом, и если увидишь человека с сизой рожей, спроси его, который час.

Я положил по две открытки в каждый конверт и заклеил конверты. Дорога к блаженству. Пташки уже не чирикали. Устроились, надо полагать.

Как знать, быть может, птица, что рассекает

воздушный поток,

Есть безмерный мир услады, пятью твоими

чувствами в пределы заключенный.

Да, думал я, беря на мушку шикарный бар, ангелы, верно, только диву даются, как это человек, нырнув головою в грязь, ухитряется потом усилием воображения вновь выплыть на поверхность чистым, как комета, да еще с такими крыльями, каких не сыщешь и на небе.

Я не спускал с бара глаз. И вот оттуда вышел молодой человек.

Очень порядочный молодой человек. Синий костюм, темно-синяя шляпа, новые ботинки. Только шелковые носки — зеленые. Я поравнялся с ним и, как бы невзначай коснувшись его руки, показал ему конверт и подмигнул.

—Открыток не желаете, мистер? Красоты Брайтона. Пикантнейшие новые виды. Только для знатоков. В простом конверте.

—Нет, — сказал он. — Катись. А почем?

—Пять шиллингов. Исключительно для вас, сэр. Настоящий знаток не пожалел бы и пяти фунтов. Художественное фото.

—Полкроны, — сказал он.

Я было повернул, но он остановил меня.

—Ладно, давай сюда.

Сунув мне два флорина, он выхватил конверт. Открытки, словно растворившись в воздухе, исчезли в его кармане. Молодой человек резанул меня взглядом и сказал:

—Шагай отсюда, не то кликну полицию.

Я зашагал. Этот молодой человек не внушал доверия. Но я злился, что позволил так подло надуть себя. Не выношу мелкой подлости. Мне противно, когда человек жертвует самоуважением из-за жалкого шиллинга.

—Он решил, что я грязный ворюга, и обставил меня, — сказал я Носатику. — Вот учись, смотри, какова она, человеческая натура: этот парень не брезгает заработать шиллинг на грязном ворюге.

Я чуть было не раскипятился, но вовремя опомнился.

—Мне ничего не стоило убить его, — сказал я Носатику. — Но зачем отравлять источники трупом подонка?

И я зашел в бар и выпил две пинты пива. И когда я взглянул на этого типа сквозь дно пивной кружки, он показался мне таким микроскопически малым, что я готов был возлюбить его, как исследователь-натуралист блошиную лапку.

—Он жук-стервятник, — объяснил я Носатику. — Бедное насекомое. Нелегко ему будет в жизни. Такими, как он, набиты все желтые дома, кутузки, морги и прочие человеческие общежития. Жук — это жук, облапошивает былинку за былинкой и трепыхается сколько отпущено. Стервятник — это стервятник, он расправляет крылья и камнем падает на добычу. Но жук-стервятник — это жук, возомнивший себя стервятником. Даже черви знают, какая это дешевка.

Носатик все поглядывал на меня и то и дело краснел.

—Но открытки стоят всего два пенса за штуку, — сказал он.