Из старых записных книжек (1924-1947)

Я понял, что произошло. Бородач перепутал бланки - мою недостаточность приписал Михайлову. Кричать об этом я, конечно, не стал, обстановку оценил молниеносно: Михайлов молод, у него все впереди, его могут и еще раз обследовать. А меня - черта с два.

– Волновался, наверно, - сказал я с лицемерным выражением сочувствия.

– Что верно, то верно, - сказал он, слегка успокаиваясь.
– Волновался я здорово.

С тех пор не прошло и полугода, а я уже начисто забыл, как мы добирались до Болшева. Где-то, еще в Москве, мы, человек двадцать будущих офицеров, стоим в строю. Рядом со мной, слева, стоит человек, с которым я полчаса назад познакомился: Павел Барто, первый муж А.Л.Барто.

Вижу в отдалении С.Я.Маршака и А.И.Любарскую. Приехали меня проводить.

Здесь, на этом плацу, мы получили назначения - в разные училища.

В Болшево нас прибыло четверо.

* * *

И вот вижу, как на сцене или на экране. Почему-то не очень светло, скорее даже полумрак, как на картине "Военный совет в Филях", хотя в комнате горит электричество. Скорее всего настольная лампа.

За столиком сидит офицер, капитан, а перед ним стоят, вытянувшись, четверо новобранцев.

Офицер спрашивает каждого: фамилия, имя, отчество, где и когда родился, профессия...

А потом интересуется:

– Спортом или самодеятельностью какой-нибудь занимались?

Первый ответил:

– Да. Я футболист. Играл от заводской команды. Форвард.

– Добре. Нам футболисты очень требуются. Берем. А вы?

– Я на домбре, товарищ капитан, играю. Могу и на мандолине.

– Добре.

Третий, Лотман, с которым я познакомился именно в этот день, оказался шахматистом, у него какой-то разряд.

Честное слово, я чувствовал себя в эту минуту совершенной бездарностью, постыдным ничтожеством. В футбол не играю, в шахматах умею только фигуры передвигать, ни на гармонике, ни на мандолине, ни тем более на домбре не могу даже "Чижика" исполнить.

– А вы?

Это - ко мне. Называю, заикаясь, фамилию, имя, отчество, Ленинград, 1908 года рождения, писатель.

– То есть как писатель? Писарь, что ли?

– Да нет. Книжки пишу.

– А фамилия, простите, как? Я не расслышал.

– Фамилия: Пантелеев.

– Постойте, это что? "Республика Шкид"?

– Да, - говорю.

Капитан поднимается, как-то торжественно выходит из-за своего столика и на глазах у моих товарищей крепко пожимает мне руку.

Конечно, это был триумф. Но очень скоро триумф этот обернулся для меня своей обратной стороной. Футбольные матчи в военном училище устраиваются далеко не каждый день. Не каждый день бывают концерты и шахматные турниры. А газету размером в 1/4 часть ЦО "Правда" мы выпускали последние полтора месяца ежедневно.

* * *

И все-таки я не жаловался. В пределах возможного я был вполне доволен своей судьбой. Единственное, что меня беспокоило, - это мама и Ляля, их положение в Ленинграде. Из Москвы мне удалось послать им несколько продовольственных посылок, теперь этой возможности у меня не стало.

* * *

Вот сделанные на клочках бумаги, на папиросных пачках, на конвертах, даже на спичечных коробках записи тех дней...

* * *

Цитата из "Инж П39":

"Фортификация - сумма военно-инженерных работ, направленных к укреплению местности с целью облегчения ведения на ней боя собственным войскам и затруднения его для противника".

Такую тарабарщину мы зубрили. К укреплению... облегчения ведения... и затруднения...

* * *

Командир роты на каждом шагу:

– Эх вы, ёха-маха!

– Товарищ капитан, а что это такое ёха-маха?

– А это такое цензурное ругательство.

* * *

Воинскую строевую команду "Отставить!" употребляют и в быту, и на лекциях, когда преподаватель ошибся.

– Нале-е... Отставить! Напра... во!

На лекции по фортификации:

– Таким образом, глубина указанного окопа... Отставить! Глубина указанной траншеи составляет один и пять десятых метра.

* * *

Старшина Ведерников в 1920-1921 годах проходил учебу в Петроградском военно-инженерном училище (в Инженерном замке, там, где когда-то в Кондукторских классах учился Достоевский). В те годы курсанты, выходя на первомайский или октябрьский парад, надевали кивера, ментики и прочее, оставшееся в цейхгаузе училища. Жизнь была, по словам Ведерникова, роскошная. Кормили гусятиной, носили хромовые сапоги с кокардами на голенищах.

* * *

По пути к "месту следования". Батальон стоит на отдыхе в каком-то маленьком поселке. У барака на приступочке сидят девочки лет по 7-8, и одна из них тоненьким голосом поет:

Милый едет на машине,

А я еду на другой.

Милый машет мне пилоткой,

А я лентой голубой.

* * *

Таня Мохова - наша "докторша", медсестра и санинструктор. Маленькая, выгорелая, застенчивая, сердитая, грубовато-кокетливая. На боку тяжелая парусиновая сумка с красным крестом. В ней - и аптека, и больница, и вся санчасть наша: градусник, ножницы, реванол, бинты, гигроскопическая стерильная вата, йод, коллодий...

* * *

Я работал в поле, в дождливый день. На пару с другим курсантом рубил дерн.

Прибегает какой-то парень.

– Пантелеев, там вам телеграмма!

Конечно, я разволновался. От кого и по какому поводу могла быть телеграмма? Из Ленинграда?

Телеграмма оказалась не мне, а по поводу меня:

"Интенданта третьего ранга Пантелеева отозвать в Москву в распоряжение отдела кадров Наркомата обороны".

По батальону поползли фантастические слухи. В тот же день я встретил Петухова, бывшего милиционера.

– Правда?
– спросил он, почему-то вытягиваясь в струнку.

– Что правда?

– Что вас вызывают в Москву и производят в генерал-майоры?

– Кажется, в маршалы, - сказал я.

Легенда эта кружилась вокруг меня и кружила головы моих товарищей все дни, пока я собирался к отъезду.

Скажу честно - я не очень хотел ехать. Было предчувствие, что в батальон я не вернусь...

Прибыв в Москву, в отдел кадров, узнал, что отзываюсь из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ. "Повоевал" недолго.

За ЦК ВЛКСМ я и числюсь. Именно по наряду ЦК я и устроился в этой старой гостинице, носящей имя острова, на котором она стоит: Балчугом называется местность между Москвой-рекой и Яузой.