Из старых записных книжек (1924-1947)

Меня попросили "на тротуар". На площади остались лишь высокие чины милиции и НКВД. На тротуаре я оказался в числе первых, но постепенно толпа оттеснила меня от тротуара, потом увлекла в сторону и назад. Вперед вынырнули дети, главным образом девочки почему-то.

День яркий, солнечный, жаркий... Но набегают легкие облака.

Желто-коричневый квадратик медленно, но верно приближается, из квадратика превращается в квадрат. За ним вырисовываются второй, третий... Что-то поблескивает на солнце.

– С музыкой идут!
– говорят в толпе.

Но это, конечно, не музыка. Позже мы узнаем, что это сверкают шашки у офицеров конвоя.

В толпе, конечно, нещадно ругаются. Ругают "мильтонов".

Появляется автомобиль пикап с фотографами и кинооператорами.

Мрачная процессия приближается. Вот уже первые ряды ее миновали станцию Смоленского метро. Впереди всадник. Советский генерал на роскошном коне с зеленой попоной и красной звездой на ней гарцует перед киноаппаратом. Уже видны хари немцев. Именно хари. Черные, грязные, сожженые солнцем.

У самой площади генерал по просьбе фотографов останавливает колонну. Дело в том, что как раз в эту минуту солнце ушло за тучу, - снимать нельзя.

Стоят минут десять. Немцев отсюда не разглядеть. Видно только, что черные, рваные, грязные и - страшные.

Наконец идут мимо. Близко. Тут не только немцы. И венгры, и румыны, и итальянцы. Кажется, этих "сателлитов" даже больше, чем немцев. Что это за народ? Грязный, оборванный, жалкий и - карикатурно-комичный. И все они молодые и старые - небриты, обросли щетиной. Многие босиком, многие без пилоток и фуражек, повязаны грязными платочками. Большинство же - в опорках на деревянной подошве. Жалкие пожитки. У кого одеяло, свернутое в трубку, у кого - узелок. У многих консервные банки или кружки, сделанные из американских консервных банок.

Но меня интересуют сейчас больше не немцы, а толпа, в которой я нахожусь.

Какая же реакция?

Прежде всего - удивление. Вон они какие!.. Страшенные, обросшие, на людей не похожие...

Но тут же мужские голоса:

– Побудь два года на передовых, тоже на себя похожа не будешь!

Жалость, брезгливость, насмешка. И ничего похожего на так называемую ненависть. Только некоторые пожилые женщины пытались выкрикивать что-то вроде проклятий:

– Разорвать бы их на куски! Подумать, что эти гады мазали нашим деточкам губы ядом...

В общем же симпатий никаких, разумеется, не было, но и тот гнев, который люди принесли сюда, исчез куда-то, испарился, когда мимо потекло это несчастное, голодное, измученное, истерзанное быдло.

Слышал и такое:

– Тоже рабочие люди!..

– Не всякий своей охотой пошел.

– Ой, поглядите-ка, старый какой!

Кое-что трогает. Один из пленных - черный белоглазый, курчавый - жадно курит "под губки", то есть крохотный, обжигающий губы окурок. Толкает впереди идущего, передает ему. Тот жадно затягивается и передает следующему.

Или - в последнем ряду идут больные.

– Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут.

Вдруг - дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка.

– Что с тобой? Задавили? Маму потеряла?

– Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!..

А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног.

Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять - пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные - люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует.

Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя - свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде - советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных "проконвоировали". Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву.

– Им начальство-то что говорило? Что Москвы давно нет, что "Москва капут". Вот им и показали, капут или не капут.

Эту наивную версию я слышал в течение всего дня.

Слышал такой разговор. Лейтенанта милиции окружила компания "калек", инвалидов Отечественной войны.

– В общем, несчастный народ, - говорит лейтенант.
– Многие небось с первого дня войны на фронте.

– Ясно! Тоже досталось.

– Точно. Ох-хо-хо!!. Война проклятая. (И мать-перемать.)

Записываю все это наспех, очень небрежно. Недосуг. Но день этот оставил память светлую. Что-то очень хорошее, о чем я, впрочем, и раньше знал, но о чем забываешь, увидел я в характере русского человека.

* * *

Вечером навестил больную Олю С. Там было еще несколько девушек и одна пожилая учительница. Кто-то сказал, что один "эксцесс" все-таки сегодня был. На Крымском мосту несколько мальчишек забрались на ферму и обстреляли фрицев из рогаток.

Девушки засмеялись, а старая учительница сказала:

– Ничего смешного не вижу! Мне стыдно. Этих ребят плохо воспитали. Им не внушили, что такое благородство, не объяснили, что лежачего не бьют.

* * *

Поет по классу рояля.

* * *

Маленький мальчик:

– Папа, подари мне такой вот кинжальчик.

– А что ты с ним делать будешь?

– Ну, что... Мальчишков тыкать.

* * *

Довольно благообразного парня лет 16-17 сняли с трамвайной "колбасы", ведут в милицию. Кепка его - в руках милиционера.

– Вы кепку не ломайте! Учтите это, - не ломайте!

* * *

Пилит мужа. Тот сидит с ногами на стуле, покорно кивает головой и бубнит:

– Да, да, я - гадкий. Я гадкий, Иринушка. Я знаю - я гадкий.

Шестилетний Алеха слушал-слушал эту самоуничижительную похвальбу отца, не выдержал и крикнул из своего угла:

– А я - гадее!

* * *

Вечером на пустынной Пятницкой улице господин в коверкотовом пальто спутнице:

– Посмотри, какая луна шикарная.

* * *