Избранное (Невиновные. Смерть Вергилия)

и потому он знал также, что опасность искусственности и литературности издавна окружала его, что он до сих пор в ее плену, что по этой причине — хотя он никогда не смел себе в том честно признаться — поэзия его вовсе не заслуживает имени искусства, ибо она, лишенная и обновленья, и расширенья, есть всего-навсего нечистое производство красоты без сотворенья реальности, ибо от начала и до конца, от «Этны» и до «Энеиды», она рабски служила одной лишь красоте, самодовольно ограничившись украшательством давно уже задуманного, давно уже познанного, давно обретшего форму, без подлинного внутреннего продвиженья вперед, преуспевая разве что в преизбытке роскоши, — искусственность, никогда не умевшая своими силами укротить бытие и возвысить его до реального символа. О, на примере собственной жизни, собственного труда он изведал соблазн искусственности, соблазн подмены, что ставит порожденное на место порождающего, игру — на место общности, оцепенелое — на место живого длящегося творенья, красоту — на место познанья, он знал об этой подмене и извращенье, знал тем более, что все это было присуще и его жизненному пути, бедственному пути, приведшему его от родимой земли в столицу, от творческого рукомесла к самообману словоблудия, от ответственности, от долга человечности к лживому, призрачному состраданью, которое глядит на все свысока и не собирается помогать по-настоящему, в носилках несомо, в носилках прочь уносимо, — путь, низведший его от законопослушной общности до отданного на волю случая отъединения, путь, нет, паденье в толпность, да еще и туда, где она страшнее всего, — в литературность! Редко осознавая это, он то и дело поддавался хмельному угару, в какие бы одежды он ни рядился: в одежды ли красоты, или тщеславия, или художнической искушенности, или наигранной самозабвенности, — вот чем определялась его жизнь, словно бы окруженная скользящими змеиными кольцами, головокружительное упоенье непрестанными подменами и изворотами, соблазнительное упоенье искусственности, и пусть он теперь, оглядываясь на эту жизнь, стыдился ее, пусть он теперь, когда достигнут предел времен и скоро оборвется игра, в холодном отрезвлении поневоле говорит себе, что прожил никчемную и жалкую литературную жизнь, ничем не лучше какого-нибудь Бавия, или Мевия, или любого другого из столь презираемых им надутых пустозвонов, пусть даже именно в этом и обнаруживалось, что любое презренье есть отчасти презренье к себе самому, ибо теперь оно подымалось в нем и терзало его таким жгучим стыдом, такой невыносимою болью, что приемлемым и желанным оставалось лишь одно самоуничтоженье и смерть, пусть так, но то, что владело им, было чем-то иным, нежели стыд, было больше чем стыд: кто трезвым взором оглядывается на свою жизнь и видит, что каждый шаг на пути его заблуждений был необходим и неизбежен, более того, даже естествен, что волею судьбы и волею богов ему был предписан путь изворотов, что потому он и топчется на месте, неподвижный при всем своем стремленье вперед, блуждает в чащобе образов, языка, слов, звуков, что по веленью судьбы он опутан ветвями внутри и вовне, что самою судьбой, самими богами ему, путнику без провожатого, заказана надежда, надежда отыскать горящую золотом ветвь в дебрях узилища, — кто это осознал, кто это сознает, тот еще больше пристыжен, преисполнен ужаса, ибо он сознает, что все происходящее для небожителей вершится в одновременности, что потому-то и могли слиться воедино воля Юпитера и воля судьбы, в жуткой своей одновременности открываясь земному как нерушимое единство вины и возмездия. О, лишь тот добродетелен, кому судьбою назначено исполнение долга, долга общности и помощи, лишь тот станет избранником Юпитера, лишь того судьба выведет из чащобы, но, если совместной их волей возбранено исполнение долга, тогда неспособность и нежеланье помочь для них равны — и то и другое они наказуют беспомощностью: не способен поэт на помощь, не желает помочь, беспомощен средь общности людей и робеет ее, заключен в узилище искусства, он лишен провожатого и сам не способен вести, ибо беззащитен, и вздумай он воспротивиться, пожелай, несмотря ни на что, нести помощь и пробуждать от дремоты, дабы тем самым вернуться к завету и к общности, то этот его порыв — о, чтобы он со стыдом и ужасом понял это, к нему и были посланы те трое! — заранее обречен; помощь его будет призрачной помощью, познанье его — призрачным познаньем, и если даже люди вообще примут их, они все равно будут нести беду и вести в тупик, вместо того чтоб нести спасенье и вести ко благу. Да, вот и итог: не имеющий познанья несет познанье тем, кто познанья принять не желает, пустослов учит немых языку, забывший о долге зовет к исполнению долга тех, кто долга не знает, паралитик наставляет ковыляющих уродов.

Вновь он был беззащитен, беззащитен во вновь беззащитном мире, о, не было больше длани, что держала его, ничего больше не было, что укрыло бы его, помогло устоять; он выпал из той длани, и, припав к подоконнику, безжизненно вцепившись в пыльную жаркую безжизненность кирпича, чувствуя под ногтями прах раскаленной первобытной глины, вцепившись в оцепенелую первозданную скудельность, он слышал вокруг безмолвный хохот в окаменелом, каменножарком ночном безмолвии, слышал во всем этом безмолвие свершённого клятвопреступленья, твердокаменное безмолвие вины, лишенной языка, лишенной познанья, лишенной памяти, безмолвие дотварности и ее неумолимо надвигающейся смерти, безусловность коей не имеет нужды ни в возрожденье, ни в обновленье миротворения, ибо в предопределенном ею умиранье нет ничего божественного: о, никакая другая тварь не смертна так безусловно и так безбожественно, как человек, ибо ни одна не может быть так клятвопреступна, как человек, и чем порочнее он, тем смертнее, а всего более клятвопреступен и всего более смертен тот, чья стопа отвыкла от земли и касается лишь булыжника, человек, коий не сеет более и не жнет, для коего события совершаются не по звездам, коему не поют больше ни лес, ни зеленые нивы; поистине ничто и никто не смертен так, как городская чернь, которая кишит на улицах, толчется, влачится по ним и в беспрестанной толчее разучилась ходить, чернь, никаким законом более не несомая и никакого закона в себе не несущая, вновь разбредшееся стадо, утратившее свою былую мудрость, равнодушное к познанию, закосневшее в животности своей, даже в недоживотности, отданное на потребу случаю и в итоге случайному угасанию, лишенному памяти, лишенному надежды, лишенному бессмертия; и ему было суждено то же самое, как и всему разбредшемуся стаду черни, частицей которого был и он, и ему все это тяжко легло на плечи с неотвратимой непреложностью судьбы. Пространства страха он уже оставил позади, однако лишь затем, чтобы с ужа сом увидеть, сколь глубоко он пал в толпность, пал до плоскости, отрезающей доступ к любой из глубин, — продолжится ли, должно ли продолжиться это падение? От плоскости к плоскости, вплоть до последней, до голого небытия? До последнего забвения? Дверь в обиталище Дита вечно распахнута, неизбежно падение, из которого нет возврата, и в дурмане падения мнит человек, будто он падает вверх, мнит, пока там, где вневременность небесного действа вдруг являет себя одновременностью и встречей в сфере земного, пока на границе времен не встретит он лишенного божественности бога, нагнавшего и перегнавшего его, и бог этот, объятый и обвеянный смехом эонов, тоже повергается вниз, и оба они отброшены в одно и то же отрезвление и самоуничтоженье, оба отданы на потребу ужасу, который в своем закоренело-упрямом стыде хотя еще и смеется, но вместе с тем уже предчувствует грядущий, еще более ужасный ужас и тщится отогнать его смехом: к еще более голому ужасу, к еще более голому стыду, к еще более голому разоблачению вела его судьба, вело падение, все вело к новому уничтожению и самоуничтожению, более тяжкому, нежели все прежние, к новому отъединению, которое превзойдет любое прежнее одиночество, одиночество любой ночи, одиночество любой вселенной, к отъединению, где уже нет ничего не только от человечьего, но даже от вещного; тут разом обнажилась пустая плоскость неукрощенного бытия, и в недостижимости глубинных и внешних сфер ночь, хоть и неизменно сияющая по всему куполу своей темноты, растаяла в Нигде, которое со своей подвластностью случаю делает излишним и бесполезным как познание, так и знание. Исчезли и воспоминание, и надежда, растаяли пред властью неукрощенного случая, ведь именно он являл себя в этом во всем, случай, вездесущий владыка рассотворенья, и, овеваемый дурманом и беспамятством всей дотварной беззащитности, озаряемой холодными сполохами дотварности, ее нерожденности и досмертности, он, голый случай, коий есть безымяннейшее одиночество, теперь вновь предъявил свои права на господство — это и была цель пути, зримая теперь цель падения, сама безымянность.

Безымянное одиночество во власти случая, да, именно оно виделось ему впереди, когда он стоял здесь у окна, готовый к падению, но и уже падающий. Неукрощенная и неукротимая в своей беззащитности раскрылась его лихорадочным взорам холодно-чуждая ночь; неизменно недвижимую и все же чуждую, обвевало ее мягко-суровое дыхание луны, неизменно недвижимую, плавно-ласково омывал ее поток Млечного Пути, погруженная в безмолвное пение звезд, погруженная в красоту и ее зачарованное волшебное единство, в тающее единство вселенской красоты, погруженная в ее оцепенело-цепенеющую запредельную даль, и, столь же прекрасное, столь же оцепенелое, столь же огромное, столь же демонически чуждое пространство, ночь уносилась сквозь времена, — ночь и все же бессмертие в пределах времени, извечная и все же лишенная вечности, чуждая всему человеческому, чуждая человеческой душе, ибо тихое единение, напоенное далью и напояющее дали, уже не допускало никакой сопричастности; преддверие реальности превратилось в преддверие нереальности. Угасли сферы бытия, молчало их звонко-немое серебряное пространство, объятое сверхнепостижимым и от него отчужденное, в чуждости своей объемлющее сверхнепостижимость всего человеческого, а луна, и Млечный Путь, и созвездия — они были уже безымянны, были неведомы ему в их недоступности, в их отъединенности, которой не преодолеет ни мост, ни зов и которая все же бременем лежала на нем, повергающая ниц и грозная, прозрачная и жаркая, раскаленная стужа мирового пространства; что было вокруг, более не окружало его, и, хотя уже окруженный вместилищем ночи, он стоял вне его, отъединенный от судьбы, как от собственной, так и от чужой, отъединенный от судьбы незримо-зримого мира, отъединенный от всего божественного, отъединенный от всего человеческого, отъединенный от познания, отъединенный от красоты, ибо и красота зримо-незримого мира растаяла в безымянном, стала лишь зыбким воспоминанием —

— о Плотия, ведомо ли мне еще твое имя? В волосах твоих поселилась ночь, усыпанная звездами, предвещающая томление, предвещающая свет, а я, склоненный над ее теменью, опьяненный сверкающе-сладким дыханием ночи, я не погрузился в нее! О утраченное бытие, невыразимо знакомая чуждость, невыразимо чуждая знакомость, о невыразимо далекая близость, ближайшая из всех далей, первая и последняя улыбка души в ее серьезности, о ты, которая была и есть все, о знакомая и чуждая, о близко-далекая улыбка, о судьбоносный цветок, я не мог впустить в себя твою жизнь из-за ее несказанно тяжкой дали, из-за ее несказанно тяжкой чуждости, из-за ее несказанно тяжкой близости и знакомости, из-за ее несказанно тяжкой ночной улыбки, из-за судьбы, из-за твоей судьбы, которую ты носила и всегда будешь носить в себе, недосягаемую для тебя, недосягаемую для меня, которую я не смел взять на себя, ибо ее несказанно тяжкая недосягаемость разорвала бы мне сердце, и видел я только твою красоту, а жизни твоей не видел! О, как медлила ты убегать, а я тебя не окликнул, о благословенная и желанная, не дано мне было окликнуть тебя, о вовеки невозвратимый, ах, такой легкий шаг в неуловимо-непостижном, о утраченный отсвет по ту сторону тени, вернись! Где ты?! Ты была; и ты оставила мне кольцо со своего пальца и надела его на мою руку, и то было объемлющее нас тьмою, объятое тьмою, объемлющее тьму, улетающее время, о Плотия, я уже не помню —

— лишь зыбким воспоминанием стало ушедшее, некогда реальное и более чем реальное, лишь зыбкой памятью имени стала женщина, которую он любил, лишь зыбким отсветом, зыбкой тенью, она вновь канула в неисповедимо-случайное, и не осталось ничего, кроме удивленного знания о том, что было однажды, что отзвучало, об отзвучавшей музыке красоты, о прежнем удивлении и прежнем необъяснимо могучем забвении, которое он выискивал с удивленной одержимостью бражника, о, даже в воспоминании удивляясь, что это было, что однажды красота зазвучала, смогла зазвучать, что она, запечатленная в человеческом лике, вновь и вновь брезжит на нем, точно легкая, рожденная вечностью, вечностью выдохнутая дымка, знакомо-далекая, чуждо-близкая улыбка ночи, мерцающая и угасающая, недолговечная, как белая бирючина, легкий покров умиранья, раскинутый над всем человеческим, покров человеческого, сгустившийся в красоту, но одновременно и ставший в ней прозрачнее, как будто с ним проникло в душу само забвение, как будто забылась сама душа в земном бессмертии красоты, в самозабвении красоты, как будто в человеческой красоте забрезжила последняя крупица той давным-давно разоблаченной надежды, что обращена к неслышимо-недосягаемому знанию об умиранье: ничего этого не осталось, лишь неукротимая смерть стояла за снова и снова возвращающимся тленно-сладостным образом, неукрощенная, во весь рост встала смерть в неизмеримом, восстав до звезд, заполняя сферы, связуя сферы, и вместе с нею, призванное ее немотою, движимое ею, заполняя ее, будучи ею, вдруг зашумело все то, что ею объято, немой шелест смерти, немой шелест всего ею объятого, ей обреченного, ею завороженного, рожденного случаем и случаю подвластного, всего многообразия людского, ждущего смерти, увечного, ожирелого, суесловящего и горланящего, — всей этой непроницаемо-густой толчеи, затопившей пустую каменную коробку площади, проникшей во все пространства сфер, хоть и не изменившей пустоты площади, пустоты пространств, и толчея эта была словно разлом и выплеск самого времени — скопище мертвецов одновременности, многообразие человечьей скудельности, скудельный человек в бесконечном кругу своих превращений, со своим остовом и черепом — круглым черепом, плоским, вытянутым, покрытым шерстью, травой, льном, лысым и волосатым, череп к черепу, наделенный черепом человек с множеством своих ликов — животных, растительных, каменных, странно обтянутых кожей, гладких, и прыщеватых, и морщинистых, мясистых и дряблых, с челюстями для жевания и говорения, с каменными зубами в провале лица, наделенный лицом человек с множеством запахов из своих пор и дыр, со своей улыбкой, как глупой, так и хитрой, как зубоскальной, так и беспомощной, со своей даже в последней порочности божественно-трогательной улыбкой, которая открывает ему лицо, прежде чем смех вновь закроет его, чтобы глаз его не видел бесчеловечности разрушения сотворенного, одаренный взором человек, отважноокий, недвижноокий, кристальноокий, сумрачноокий — раскрыта судьба его в живом его оке, сам для себя сокрыт он в своем оке, носитель судьбы, судьбоносною силою ока своего приговоренный к стыду, преисполненный стыда и все же говорящий человек, со своим бесстыдно говорящим голосом, вязким продуктом челюстей, губ и языка, — голосом, рвущимся из него и несущим дыхание, несущим слово, несущим общность, грубым, жирным, льстивым, гулким, подвижным и одеревенелым, сдавленным, сухим, пискливым, лающим, но всегда способным преобразиться в песнь; человек, эта чудесная и ужасная целокупность анатомического бытия, языка, выражения, познания и непознания, тупой дремоты, бесконечного подсчета сребреников, вожделений, загадочности, это целокупное существо, разделенное на органы, на жизненные зоны, на субстанции, на атомы, несказанно многоликое, вся эта многоликость существ, этот хаос составных частей, вряд ли правильно собранных воедино, эти дебри тварности, земные в своей реальности, земные как ее каменный остов, земные как остов смерти, вся эта чащоба тел, чащоба членов, чащоба глаз, чащоба голосов, эти дебри полусотворенности и неготовности, возникшие из неистовства случая и вновь и вновь прорастающие друг из друга, со все новым неистовством случая спаривающиеся, спутывающиеся, совокупляющиеся, сплетающиеся, ветвящиеся, ветвясь и возобновляясь все больше и больше, чтобы непрестанно отмирать, чтобы отмершее, засохшее и увядшее падало на землю, эти человечьи дебри в их растительно-животной живости и смертности, и вот теперь с явлением смерти они прихлынули потоком, зашелестели, зашумели, загремели всей своей немотою, это была сама наполняющая сферы смерть, человеческий хаос случая, слишком случайный и столь смертный, что мы вряд ли знаем, умер ли уже некогда или даже еще не рожден тот, кто случайно возникает на нашем пути как живущий, в своей прасмерти, в своей нерожденности, — Плотия, о Плотия, вовеки не найденная, ненаходимая! О, ему не дано было найти ее в чащобах смерти, она вновь канула в изначальную беззащитность, и у него с нею было меньше общего, нежели с мертвой, так как и сам он умер, уйдя в предсмертие рассотворенности, в клятвопреступное, увечное, скользкое, в беззащитность городского толпного литераторства, которое увлекает на призрачный путь призрачных озарений даже саму смерть, соединяя смерть с красотой, красоту со смертью, чтоб в столь нечистом, алчущем тлена отождествлении, обманывая себя, достичь недостижимого, чтоб разыграть перед собою недостижимое знанье о смерти и, конечно же, чтоб распространить усладу таких подмен и на саму любовь, чтоб в ней довести эту наигранную нечистую игру до ее высшей точки; ибо кто неспособен к любви, неспособен к создаваемой ею общности, тот от безысходности своего одиночества поневоле ищет спасения в красоте, подзуживаемый жестокостью, он становится искателем красоты, поклонником красоты, но не любящим, вместо этого он становится созерцателем красоты в любви, тем, кто красотою хочет создавать любовь, ибо порождаемое он путает с порождающим, ибо и в любви он предчувствует и ищет хмельной угар, угар смерти, угар красоты, угар забвенья, ибо в дремотной отрешенности прекрасной игры и любви к смерти он обретает усладу этого забвения, охотно и предумышленно забывая, что любовь, хотя и наделенная даром творить красоту, никогда на красоту не направлена, а направлена только лишь на выполнение исконнейшей своей задачи, той самой человеческой из всех задач, которая во все времена была одинакова: принимать на себя судьбу ближнего; о, только это и есть любовь, однако между мертвыми общности нет, они забыли друг друга —

— о Плотия! Незабываемо незабвенная! Омытая красотой! О, если бы существовала любовь, ее сила различения в человечьих дебрях, это означало бы, что нам дозволено сообща найти золотую ветвь, что мы вместе низойдем к истоку забвенья и небытия, к последней трезвости Аида, что мы низойдем — сами трезвые, утратившие грезы к первозданной почве, не через прекрасные, слоновой кости, врата грезы, никого не выпускающие обратно, а чрез роговые врата трезвости, разрешающие нам возврат, совместное новое восхожденье, в котором из последнего угасания судьбы нам возродится новая судьба, из последней нелюбви возродится любовь, новосотворенная, вершащаяся судьба! О Плотия, дитя, но и уже не дитя! Лишь вершащуюся, а не свершенную судьбу можем мы принять на себя, лишь вершащаяся судьба есть реальность любви, которую мы ищем во всякой весенней почке и во всяком цветке, во всякой былинке, во всяком растущем юном творении, но любовней всего, пожалуй, в ребенке, приемля открытость несвершенной судьбы, ради которой мы душою тянемся ко всему невинному, приемля вершащееся в свершенное, приемля отрока в круг созидательных мужских забот, о Плотия, именно эта вершащаяся судьба и выпала бы на нашу долю, если бы существовала любовь, если бы ее сила различенья, избавленная от неистовства случая, могла поручиться за подлинную надежность любви, и тогда сама судьба была бы любовью, была бы сю в ее становлении и ее бытии, была бы ею как нисхожденье в глубочайшую беспамятность и новое восхождение во всепамятность, как самоуничтоженье и как возвращение в вечную неизменность отчизны, была бы ею как былинка, и цветок, и дитя, такой же неизменной, какими всегда были былинка, цветок, дитя, и все же преображенной в любовь, осиянной золотой ветвью любви, безвозвратно утраченной ветвью —

— о, не осиянные золотой ветвью, мертвые не имеют меж собой никакой общности, они забыли друг друга, и образ Плотии, незабвенно-забытое бытие Плотии, некогда бывшие для него проблеском света за всеми тенями, растаяли среди теней, стали неразличимы в царстве теней, погрузились в сонмище мертвых, частица и уже даже не частица в сонме отмершего, в сонме лиц, черепов и фигур, для него в этом сонме неразличимых, для него безымянных, исчезнувших и растаявших, ибо они были для него искони умершими, ибо даже живущим он никогда не хотел быть действенной помощью, скорее напротив приговоренный судьбой и богами к такому нехотению, невинный и все же виновный, — уже на первую несделанную попытку помочь, уже на первый несделанный шаг, уже на первую несделанную призрачную попытку такого призрачного шага он потратил целую жизнь, бессильный войти в какую-либо живую общность помогающих, не говоря уже, конечно, о том, чтобы он мог ради этого взять на себя судьбу какого-либо живого существа, о, он провел жизнь в обманной общности мертвых, он всегда жил среди одних лишь мертвых и равным образом причислял к ним и живущих, он всегда видел людей лишь как мертвых, всегда считал их лишь кирпичиками для созидания и сотворения мертво-оцепенелой красоты, и потому люди для него все вместе исчезли в неукрощенном, в обманной мудрости несотворенного. Ибо только в решении человеческих задач заключено для человека благо познания, а без задачи он лишился и этого. Неспособен он был к действенной помощи, неспособен к деянию во имя любви, бесстрастно наблюдал он людское страданье, всего лишь ради оцепенелого бесстыдства памяти, всего лишь ради бесстыдно-прекрасного запечатленья наблюдал он ужас бытия, и именно поэтому ему никогда не удавалось правдиво изобразить людей; люди, которые едят и пьют, любят и могут быть любимы, а еще больше такие, что ковыляют по улицам, ругаясь последними словами, были для него невоплотимы, невоплотимы в их животности, невоплотимы в их неимоверной беспомощности, и тем более невоплотимо было чудо человека, коим наделена даже такая животность; для него люди были ничто, были сказочными существами, окутанными красотой лицедеями красоты, и такими он их создавал: сказочными царями, сказочными героями, сказочными пастухами, — видения его грез, к чьему призрачному богоподобию, этой причудливой игре красивых грез, он сам, даже и в этом подобный черни, охотно бы приобщился, возможно и был бы вправе приобщиться, будь они подлинными сновидениями, тогда как, далекие от этого, они были всего лишь созданьями из словес, едва живыми в его стихах и гибнущими за первым же углом, возникшими из тьмы языковых дебрей и вновь ушедшими в случайность, в нелюбимое, в оцепенение, в смерть, в немоту, в нереальность, точно так же как те трое, безвозвратно исчезнувшие. И из бегства их гремела, разрывая миры, злорадная немота язвительного смеха, сотрясавшего их, гремела, словно иная, вторая тишина, зловеще гремела в тишине площади и улиц внизу, гремела в тишине ночи, рожденная случаем, полная чуждости, гремел, разрывая, упраздняя пространство, однако не упраздняя времени, смех свершившегося клятвопреступленья, безмолвный гул заброшенного, взорванного творенья.

Ничего не осталось, кроме ослепленного насмешкой стыда угасшей памяти, превратившейся в бесстыдство мертвого призрака. Не разбуженные никаким земным пламенем, костры небес умолкли в безымянности; безмолвствовало средостенье, прикрытое каменными плитами городов, они слились воедино с самыми последними пределами, остыв под дуновеньем пустоты, и вот оцепенела и текучая одновременность, в коей покоится вечное: горе призрачным изворотам ложного пути, что прикидываются великим круговоротом, в котором прошлое и будущее должны соединиться в вечном Днесь вневременности, горе клятвопреступному извороту, горе этой призрачной вневременности, каковая есть сущность всякого хмельного дурмана и каковая для продолженья этой забавы волей-неволей снова и снова подменяет порожденное порождающим, жаждая красоты, крови, смерти, ложью и извращеньем превращая жертву в сладкий дурман похоти, горе нечистому тщеславию памяти, для которой реальность никогда не существовала и которая вспоминает лишь ради самих воспоминаний, горе этому извращенью бытия, клятва остается невозобновимой, пламя — невозжигаемым, игра непременно должна утратить здесь свою силу и действительно утратит ее, сколько бы красоты, сколько бы крови, сколько бы смерти на это ни ушло, вотще все это на рубеже времен, где разрывается земная бесконечность; воистину, пока жертвоприношение не станет снова подлинной жертвой, беда будет неотвратима, не будет пробужденья из дремоты, а надменный раз навсегда будет заточен в круге несчастий, надменный, считающий себя вправе пренебречь своею клятвой, ибо соблазительную одновременность глубинного и внешнего, ибо захлестывающие его приливы и отливы вселенной, ибо соблазнительное зрелище окаймленных красотою границ мирозданья, ибо этот соблазн он принимает за разрешение на то призрачное обращенье, которое есть всего лишь опьяненье памятью и опьяненье забвением, то и другое равно лишенные реальности, — горе опьяненному, что коснеет в надменности, упорствует в клятвопреступности и, захлестнут он памятью или нет, забывает в себе человека, он утратил пламенное средостение бытия и уже более не знает, падает ли он вверх или вниз, смотрит ли вперед или назад, его путь по кругу бесцелен, но голова повернута назад, оцепенело и смехотворно. Не разбудить мертвых, не разбудить мертвую, пространство забвенья серым потоком сомкнулось над нею, и женщины из трущобного квартала знали, казалось, что вот несут к последнему отрезвлению и к последнему забвенью того, кто не видел своей жизни. И что же, оправдалось ли их злорадство? Действительно ли было одно лишь постыдное паденье в Ничто и в пространства голой плоскости, что ниже границы небытия простираются в подземном царстве? О, они были правы, и с ужасом и стыдом пришлось ему терпеть проклятья, ибо утрата чистоты, эта безвинная его вина, была порочней самого что ни на есть бесстыдного распутства черни, разгула случайности, ибо он стал виновен, запятнав себя добровольным падением, и пусть даже веленьем судьбы, но добровольно примкнул к клятвопреступному и потерянному племени, что, не ведая привязанностей, ковыляет по каменным плитам небытия — без огня, как зверь, без тепла, как растенье, без пробужденья, как камень, заблудшее в дебрях и само ставшее дебрями, канувшее в неразличимость бесповоротного окамененья; он оказался под угрозой, которой были объяты порочные, с ними порочен и он, он затаился с затаившимися, а угроза, всеохватная и грозная, как сама судьба, неостановимая никакими раскатами смеха, вечно безмолвная, неизбывно безмолвная, ликом своим убивающая звук, убивающая свет в кристальной тьме каменной неизбежности, в ночи растворенная, в ночи застывшая, — угроза все росла и росла. Все было под угрозой, все стало зыбким, даже сама угроза, ибо преобразилась опасность, из пространства событий уйдя в пространство ожидания. Незыблемо пребывала ночь, хладно пылало ее черно-прозрачное золотое крыло, простертое над людскими обиталищами, что каменной тяжестью лежали на оцепененье земли, расцвеченные сухим лунным светом, и земная оцепенелость вбирала глубоко в себя свет созвездий, превратилась до глубочайших своих огненных глубин в прозрачный камень, стала прозрачной каменной тенью в разверстых кристальных колодцах земли, хрустальным эхом неслышимого, опускаясь до неисследимого, поднимаясь до слышимого, так что оно казалось последним мучительно задохнувшимся вздохом окамененья, тяжким вздохом камня в мольбе о дыханье бытия; сами каменея и все превращая в камень, волнами накатывали и откатывались тени, даже шаги часового за стеной, все так же упорно отсчитывая время, участвовали в этом, они влились в камень, звонкие и торжественно-призрачные шаги небытия, что вырастали из звонкой мостовой и снова врастали в нее, и, когда во все более и более резком свете стал различим рассеченный острыми тенями гребень железных пик на верхней кромке стены, колодцем раскрылся провал меж стеною и домом, не менее ярко освещенный и с такой же четкою тенью, до глубины напоенный серебристо-зеленым сиянием сфер, окаменелый от света, сухой от света, звонкий от света в своем безмолвии вплоть до покрытой песком и щебнем земли, вплоть до четко-недвижной зыбкости колодезного дна, где в сухой тени скудного кустарника виднелась всякая рухлядь, толком не скажешь, какая именно, наполовину укрытая зелено-серебристыми ветвями, доски и утварь, также отбрасывающие тень, но столь чудовищно торжественные, что они казались сиротливым и странно недостойным эхом каменного всебезмолвия, отражающим опасность, мщенье, угрозу, ибо небытие отражалось в небытии, отразив прозрачное в прахе, то и другое обвеяно недвижным крылом, то и другое сковано скорбью, однако в обоих, затравленных и растерзанных, — неслышный хрип смерти…—

— «…Пренебреженные им по обету, Киконии жены Между божественных жертв и оргий Вакха ночного Там растерзали его и останки в степи разметали. Голову только одну, разлученную с мраморной шеей, Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров. Но Эвридику еще уста охладевшие звали, Звали несчастную — ах! — Эвридику, с душой расставаясь, И берега далеко по реке: „Эвридика!“ — гласили»…

— а он был без эха, мертвый, без эха, отзвук в пустынных, выросших до неколебимой непреложности горах Тартара, немой отзвук в недвижимо иссякающем мире, в недвижно иссякающей душе, немой отзвук судорожно-немого дыханья в сухих ущельях и кристальных колодцах окамененья, он был незрячим черепом, скатившимся в каменную осыпь на сумеречном бреге забвенья, скатившимся в сухой, непролазный кустарник на бреге дремотного потока, скатившимся в Ничто, перед безысходностью которого гаснет даже забвенье, он был просто-напросто застылым в незрячести оком, не имея ни тела, ни голоса, ни легких, ни дыханья, и так был брошен в пустую незрячесть Аида: ему наказано было развеивать тени, а он их создавал, наказана была великая клятва верности земному сообществу, а он изначально был клятвопреступен, о, ему было наказано еще раз сдвинуть камни с могилы, чтобы возродился род человеческий, чтобы как закон не прерывалось живое творенье, постоянная эта одновременность в вечном токе времен, чтобы вновь и вновь Днесь жертвенного огня пробуждало бога к одновременности и возвращало к клятве его самосотворенья, — клятвой потрясенный бог, клятвой задержанное онеменье, клятвой раздутый огонь, о, именно в этом и был его наказ, а он его не исполнил, не сумел исполнить; еще прежде, чем ему дозволено было во исполнение неведомой клятвы сдвинуть могильные плиты, даже только коснуться их, еще прежде, чем смог он шевельнуть руками, они отяжелели, онемели, стали прозрачны, вросли в окамененье камня, вросли в недвижно-неразличимое, сухо-прозрачное течение камня, и это недвижное теченье, камнем ставшее и в камень превращающее, накатывающее из всех сфер до самого средостенья и вновь откатывающееся к границам этих сфер, вбирающее живое и неживое в кристальную тень, стало сплошным камнем, стало жертвенным камнем вселенной, без венка, несогретым, неколебимым, незыблемым, стало лишенным жертвы надгробным камнем вселенной, который покрывает непостижимое и сам непостижим. О жребий поэта! Могучая память любви открыла Орфею вход в глубины Аверна и однако же вместе с тем воспретила ему последнее нисхожденье, так что он, потерявшись в подземных пространствах памяти, вынужден был возвратиться до времени, нечистый уже в чистоте и терзаемый горем. Сам же он, лишенный любви от начала, неспособный выслать вперед любящую память и не ведомый никаким воспоминаньем, он не ступил даже в первые глубины властвующего над рудами Вулкана, не говоря уж о сферах отцов, давших когда-то законы миру, не говоря уж о еще более глубоких сферах небытия, рождающего мир, воспоминание, спасение и благо, он увяз в стылой пустоте поверхности. Несвершенное укрощенье, однажды свершившись, уже не оставляет ничего, что нужно было бы укрощать, и, поглощенные великим безмолвием безымянности, лишенной познания и закона, затихли теперь и великие жизненосные приливы-отливы воспламененья и угасанья; умолкли приливы и отливы начала и конца, приливы и отливы пламенеющего потрясенья и тихо журчащего успокоенья, умолкло их взаимопорождение, что превращает одно из них в другое, целокупность мира безвозвратно утратила свое дыханье, свою вещность, свое действо и теченье и, окутанная вездесущим безмолвием, стала обнаженным безмолвным взором, вездесущим взором самой зримо-незримой наготы, обнажила свое незряче зрящее, неколебимо непреложное небытие; окаменело застывшее око вверху, окаменело застывшее око внизу, о, вот оно и пришло, давно ожидаемое, извечно пугающее, наконец-то пришло, теперь он видел его, теперь поневоле заглянул в безымянно непредугадываемое, в непредугадываемую безымянность, ради коей он всю жизнь спасался бегством, ради коей он делал все, чтобы пресечь эту жизнь до срока, и это не было око ночи, ибо ночь истаяла в окамененье, и был это не страх и не ужас, ибо оно было неохватней всякого страха и всякого ужаса, это было око каменной пустоты, разверстое око судьбы, уже ко всему безучастное: к току времен и к преодоленью времен, к пространству и к беспространственности, к смерти и к жизни, к творенью и к рассотворенности, безучастное око, в чьем взгляде нет ни начала, ни конца, ни одновременности, око, отрешенное от всего сущего и еще-сущего, с последним связанное лишь угрозой и грозным ожиданьем, временностью отпущенного срока ожиданья, око, отраженное в Еще-Бытии угрожаемого и в его трепещущем угрозы взоре — друг на друга обречены и угроза и жертва в последнем остатке времен. И не было больше бегства, только тяжелый, сдавленный его хрии, не было ничего впереди — да и куда было бежать?! — и хрип этот напоминал тяжелое дыханье бегуна, который за финишной чертой узнает, что не достиг и никогда не достигнет цели, ибо в обманном пространстве клятвопреступленья, сквозь которое неодолимая сила гнала его и гнала все дальше, цель заклинаньем не приблизить, вовек не приблизить, нет цели у творенья, нет цели у бога, нет цели у человека, нет эха у творенья, нет эха у бога и человека в новой, лишенной закона беззащитности, порождающей обманное пространство. Все, что было вокруг, ничего больше не символизировало, было несимволом, было неотражаемо и само ничего уже не отражало, а еще было оно печалью, печалью из-за оскудения символа, той печалью из-за обманности пространства, что дремотно грезит во всем пространственно-сущем, даже уже в дремлющем первородном гумусе, лишенная символа и все же таящая в себе зародыш любого символа, лишенная пространства и все же, как последняя частица несомой временем красоты, им обусловленная, печаль грезы, что таится на дне всякого ока, звериного ока, человечьего ока, божественного ока, и даже мерцает во всеохватном оке пустоты, словно последнее дыхание творенья, плачущая и оплаканная в муке едва-едва памятной предсотворенности, словно обманное пространство зарождается в печали, но и печаль снова и снова зарождается в обманном пространстве, словно в этом единстве неумолимо, от веку дремлет зародыш извечного рока всякого творенья, та исконная беда, что грозит всему человеческому и всему божественному, нависшее над ними роковое проклятие страха, роковое проклятие кары, страх клятвопреступника, изначально обреченного отпаденью, и возмездие, которое изначально назначено за несвершенное деянье, за несвершенное недеянье и силою которого судьба держит в повиновении самих богов, наложенная непознаваемым законом кара — утрата познания и одиночество в узилище слепо-непреложной дремоты, одиночество непознанья в непознаваемой непреложности: оно придвигалось все ближе и ближе, гонимое безмолвно хрипящей, задыхающейся печалью беды — и все же бесстрастно медлительное, затерянное в беде и печали, в той бессодержательности, что поглощает даже беду и печаль; свинцово-каменно поднималось оно из всех колодцев, что изнутри и вовне, поднималось как исполнение угрозы, вздымалось зрячей пустотой, поднималось словно гроза, все больше угрозы таилось в еще не наставшем, все больше каменел кругозор, придвигалась стена молчания, придвигалась в оглушительной немоте, ее собственной и всех сфер, давила все более тяжким бременем, теснила все сильнее, о, всевидящий, всепоглощающий взгляд ужаса, приближающийся к мертвенной сердцевине, и Я, этой сердцевиной объятое, ею окруженное, зажатое стенами взглядов, вдавленное в неразличимость внутреннего и внешнего, задушенное удвоенной этой печалью, этой беспредельной всеохватной печалью еще длящегося бытия, которая всякое многообразие и всякое удвоение поднимает в непомерность собственной беспредельности и тем их упраздняет, упраздняя вместе с ними и само Я, поглощенное и раздавленное беспредельностью и скорбящей ее пустотой, чье предчувствие кошмара несет с собою удвоенный страх, удвоенный ужас и в то же время растворяет их в себе, и вместе с ними растворяется Я, растворяется и цепенеет во взгляде отовсюду идущей угрозы, Я под угрозою взгляда, само давно уже ставшее всего лишь недвижимым взглядом, покорное угрозе, Я сжалось до последней частицы своего существа, уничтожилось, отброшенное вспять, превратилось в обманное пространство своей несотворенности, своего немышления, в ничтожнейшую точку уже не распознаваемого, уже не познающего прозябанья, онемело застывшую в петле пустоты, о, отброшенное, нет, отшвырнутое, вышвырнутое к ничтожности своего Я, в ничтожество самоуничиженья и сокрушенности, оно было унижено, безвозвратно низведено до непреложности, непреложности своего ничтожества, втоптано в ничтожество пустого, голого несуществованья; Я утратило себя, лишилось своей человечности, от которой ничего не осталось, одна лишь самая последняя, самая нагая вина души, так что и душа, утратившая свое Я и все же несокрушимая человеческая душа, была теперь всего лишь униженно-ничтожной пустою наготой, подавленной и поглощенной беззеркально-тусклою пустотой грозно молчащего ока, беззеркально ничтожество, беззеркальна сокрушенность, беззеркально Я, беззеркальна душа, беззеркально отданная во власть гаснущего взора и сама угасшая; молчание, пустота, обманное пространство — все немо, но за чернокристальными стенами всенемоты в бездальной, запредельной дали безграничной беспредельности, исчезающая и все же внятная, словно последний сиротливый отзвук бытия, и уже по ту сторону всякого бытия, тонкая, звенящая, по-женски пронзительная и ужасная в несказанной своей малости, звучала одна-единственная точка, звучала отдаленнейшая точка сфер, звучал хихикающий смешок, и то был пустой смешок пустоты, смешок пустого Ничто. О, где найти спасенье?! Где же боги?! Не было ли то, что происходило, последним знаком их власти, их местью и воздаянием за новую их оставленность, местью оставленному и их оставившему человеку? Уж не жены ли богов хихикали тут, радуясь человеческому самоуничиженью? Чему они радовались — утрате ли человечности, неизбежности ли вселенского клятвопреступления? Ставши глух к любому ответу, он вслушивался в неразличимое, а ответ не приходил, ибо клятвопреступник бессилен задавать вопросы, как бессилен задавать их зверь, и мертв был камень, мертв и без отклика на незаданный вопрос, мертв был каменный лабиринт вселенной, мертв колодец, на глубочайшем дне которого, лишенное вопросов, лишенное ответов, пребывает униженное и ничтожное нагое Я.

О, назад! Назад во тьму, в грезу, в сон, в смерть! О, назад, еще единственный раз назад, о, бежать, еще раз укрыться в сущем! О бегство! Новое бегство? Да можно ли еще бежать? И о бегстве ли вообще идет речь? Он этого не знал; возможно, знал когда-то, но сейчас не знал, он был по ту сторону всякой способности знать, он был в пустоте незнания, во вселенской пустоте, а значит, даже по ту сторону всякой загнанности, — ах, кто унижен и ничтожен, тот уже по ту сторону всякого бегства: и вот теперь, по ту сторону бегства, подавленный клятвопреступленьем, словно нарушивший клятву сам должен был рухнуть, словно отныне не смел он более стоять во весь рост, он чувствовал себя брошенным на колени; и, низко согнувшись под чудовищным грузом незряче-недвижной, незримо-прозрачной вселенской пустоты, оцепенев в неспособности к бегству, поникнув под тяжким грузом, слепыми пальцами сухо-безжизненных рук нащупывая стену комнаты, слепыми пальцами касаясь слепой тени на ее поверхности, сухой и ясной в лунном сиянии, он ощупью двинулся вдоль стены, сопровождаемый скользящею рядом согбенною тенью, дрожа от озноба, ощупью двинулся назад во тьму, сам не ведая, что он делал или не делал, двинулся к стенному фонтану, подобно зверю влекомый водой, подобно зверю алкая еще земного, еще живого, еще трепещущего; так, понуро, свесив голову, он, как животное, полз сквозь оцепенелую сухость к этой самой животной из всех целей, к воде, чтобы в первозданно-животной нужде, низко пригнувшись, как животное, припасть к серебристо журчащей влаге.

Горе человеку, что оказался недостоин дарованной ему милости, горе сокрушенному, не способному вынести свою сокрушенность, горе жалкому остатку тварного бытия, который не хочет освободиться от бытия, ах, не может освободиться, ибо угасшая память продолжает существовать и в пустоте; горе человеку, который, несмотря на свою сокрушенность, неизменно и неизменимо остается обречен тварности! Вокруг него снова разражается смех, и это — смех ужаса, уже не женский смех и не мужской, не хохот богов и не смех богинь, это — пустое хихиканье пустого Ничто, никогда не исчезающий для смертного остаток бытия в Ничто, который хихикает и разражается смехом, тем самым разоблачая себя как сущее в Ничто и как Ничто в сущем, как соединение призрачного бытия и призрачной смерти, как готовое разразиться смехом знание о таком призрачно-мертвом бытии, как ужасный и ужасающий остаток знанья внутри пустоты, чреватый безумием, влекущий к безумию в своем немом смехе, который нарастает и нарастает, до тех пор пока пустота не обернется голым ужасом. Ибо чем больше сокрушенность охватывает человека в самой его сущности, тем непосредственнее затрагивает она и тварно-животное в человеке, тем яростнее вздымается ей навстречу животный страх, подхлестываемый ужасом страх человека, который отброшен в свое тварное одиночество и, словно отбившееся от стада, обезумевшее животное, уже не находит дороги в хлев; это — изначально присущий всякому детищу стада утробный страх перед внетварной пустотою смерти; это — в последнем всплеске страха, в последней ему подвластности, почти уже по ту сторону смерти — немой ужас животного, которое, съежившись в сиротливый комочек перед незримой всемогущей силой, в беспамятном страхе забивается под темный куст, чтобы ничей глаз не увидел его смерти. Горе сокрушенному, чья душа не способна принять на себя назначенную ей малость одиночества, малость оборачивается для него беспамятством, и милость смирения превращается для него в пустое униженье. Неужто все зашло так далеко? Сокрушена была его мысль, если он еще мыслил, животны были его поступки, если он что-то еще делал; и в неслышимом слепо гремел хохот; нежданно и нечаянно он очутился в постели, и, жалко скорчась в ней, со сдавленным горлом, с сухим ознобом во всех членах, беспамятно отданный во власть черно-незримой всемогущей силы, равно простертый над самоуничижением и животностью, беспамятно отданный пространству по ту сторону боязни, по ту сторону ужаса, по ту сторону кошмара, по ту сторону смерти, но все же беззащитный перед новым взрывом боязни, ужаса, кошмара, смерти, ощущая в неощутимом смертельный кошмар, распознавая его в непознаваемом, он падал и не падал, пока еще удерживаем невидимой дланью, удерживаем в пустом пространстве кошмара, о, он был окружен кошмаром и сам был кошмаром наполнен: первое и последнее воспоминанья коснулись друг друга, оба — заблудшее, замкнутое одиночество в дебрях жизни, в дебрях голосов, в дебрях образов, в дебрях воспоминаний, никогда не гасло начало, пусть и затемнялось оно чередой прошедших лет, никогда не гасла память отбившегося стадного животного, воспоминанье о первобытном ужасе, единственное, что запечатлелось навсегда, все же прочие были ипостасями этого ужасного и единственного, которое сидело на каждой ветви чащобы воспоминаний, насмешливо хихикая, злорадно смеясь над неподвижной замкнутостью безвозвратно заблудшего в дебрях, само заключая его в себе, само непроницаемо, само — дебри; недвижно было странствие воспоминанья, странствие беспрерывного начала и беспрерывного конца, странствие по обманному пространству памяти, по обманному пространству замершей заблудшести, обманному пространству неподвластной воспоминанью призрачной жизни, недвижно вершилось оно, это стремительное странствие по всем ипостасям обманного пространства, неумолимо ими сопровождаемое и ими охваченное, обманно-пространственное в их призрачной неподвижности, обманно-пространственное в их призрачном движенье, но неизменное в обманной пространственности ужаса, ибо оно есть неизбывное, вечное, безысходное узилище свинцовой призрачной смерти, где в тисках кошмара разыгрывается призрачная жизнь человека, — он был прият обманным пространством призрачной смерти. И хотя он лежал не шелохнувшись, не подвинувшись ни на пядь ни в каком направлении, хотя нимало не изменилась и комната вокруг, ему чудилось, будто его уносило вперед, да-да, уносило вперед, будто он был увлекаем в незримое незримым, своим предзнаньем, своим предвоспоминаньем, многоликость воспоминаний опережала его, словно могла заманить его, словно тем самым могла и должна была ускориться стремительность странствия, — он был уносим ужасом, в объятьях которого лежал, уносим к цели ужаса, что стоит у начала, и комната парила вместе с ним, оставаясь прежней — и при том изменив свои формы, сообразно движенью, застыв во времени — и при том непрерывно меняясь. Застыло отделились от фриза амурчики и все же остались, где были, отделились от росписей и штукатурки листья аканта, став человеколицыми, а стебли их разрослись в когтистые орлиные лапы, они парили рядом с постелью, сжимая и распуская когти, словно пробуя силу их хватки, из листьев-лиц вырастали бороды и снова уходили внутрь, они парили в недвижном, то и дело пересекаясь, нередко как бы вращаясь в вихре недвижности, их становилось все больше и больше, много больше, чем могло бы возникнуть из стенной росписи, даже если б она непрерывно возобновлялась, они выпархивали из росписей, выпархивали из голых стен, выпархивали из ниоткуда, изверженья хладноклокочущих вулканов небытия, отверзавшихся повсюду, в зримом и незримом, внутри и вовне, они были вулканической лавой, дымящимися обломками предвозникновенья и гибели, число их множилось и вместе с ним множилось многообразие, из пустоты возникшие и возникающие формы, которые, проносясь мимо в шутовской пляске, еще и превращались одна в другую, порождали одна другую, лишенные образа и в образе невоплотимые, порхающие, словно листья и словно мотыльки, то стреловидные, то вилохвостые, то с длинным, точно кнут, хвостом, то столь прозрачные, что они лишь незримо и немо витали вокруг, подобно безмолвным воплям ужаса, то, напротив, совсем безобидные, похожие на глуповато-прозрачную ухмылку, как пылинки в солнечном луче, они беззаботно-пустой мошкарою во множестве роились, плясали вокруг канделябра в центре комнаты, лепились к потухшим свечам, но в тот же миг их оттесняли, оттесняли все дальше новые накатывающие в буйной пляске волны, бессмысленная толчея невоплощенности, где вместе с лицом и безличьем, вместе с двухтелыми Сциллами, диковинными ластоногими, ощетинившимися гидрами, вместе с налетающими, будто в кровавых повязках, растрепанными змеевласыми головами кишела всяческая нежить, мельтешили какие-то тельца, что-то с ножками и с копытцами, какие-то ублюдочно-чахлые, крошечные или недоделанные кентавры и остатки кентавров, с крыльями и без оных; оплодотворенное Орком пространство взрывалось уродливой нечистью, всплывало жабообразное и ящероподобное, псолапое, черви с ножками без числа, без ножек, одноногие, двуногие, трехногие, стоногие, они то приплясывали в бездне, то проплывали, деревянно вытянув ноги, распростершись в оцепененье, то тесно жались друг к другу, словно при всей их бесполости хотели на лету совокупиться, то стрелою пронзали друг друга, словно были бесплотным эфиром, созданьями эфира, эфиром рожденные и эфиром несомые, поистине таковы они и были, ибо эта летучая сумятица барахтающихся, ползущих, кувыркающихся тварей, заслонявших и перекрывавших друг друга, все же до последних пределов кишащего ими пространства и до последней подробности без труда просматривалась и охватывалась взором, о, это было эфирночешуйное, эфирноперое отродье эфира, толчками извергавшееся из жерла эонов, лавиной, потоком, снова и снова испаряясь, снова и снова улетучиваясь, так что пространство снова и снова пустело пустотою сфер, пустотой мирового пространства, лишь одинокий конь, вздыбив гриву, парил в вышине, рассекая копытами воздух, лишь проплывал одинокий мужской торс, чье плоско-прозрачное лицо, обернувшись к постели, кривилось в пустой издевательской гримасе зеркального смеха, прежде чем его захлестывала новая волна кошмара, новый поток мерзких тварей, — и ни одно из этих созданий не дышало, ибо в предрожденности нет дыханья; комната превратилась в обитель фурий, в ней хватало пространства для всего кошмарного действа, хотя оно неудержимо разрасталось: потолок ничуть не приподнялся, а ведь канделябр распустился гигантским древом, подсвечники разрослись неимоверно, превратившись в вековую исполинскую крону тускло-тенистого вяза, на ветвях которого, листок за листком, сидели лукаво-лживые сны, теснясь, точно капли росы; стены ничуть не раздвинулись, а ведь между ними поместились все города мира, и все они пылали, города далекой старины и города далекого будущего, клокочущие людской массой, истерзанные людской массой, чуждо-далекие, но все же им узнанные, города Египта, и Ассирии, и Палестины, и Индии, города низринутых, бессильных богов, колонны их храмов повалены, стены разрушены, башни разбиты, взорваны камни их улиц, и малости комнаты достало, чтоб вместить весь мир, хотя ни город, ни поле, ни небо, ни лес ничуть не уменьшились, напротив, все, великое ли, ничтожное ли, являлось в какой-то почти подавляющей значительности и равнозначности, равнозначностью позволяя, чтобы под сенью вяза, словно в тени высоко плывущей грозовой тучи, воздвигся страшный в своем необозримом величье самый великий и самый проклятый из городов, воздвигся средь вечного круговорота разрушенья униженный Рим, по улицам которого, чуя поживу, рыскали волки, жаждая вновь овладеть своим городом, весь круг земной обнимала комната, и круг земной обнимал ее, города обнимали друг друга, и ни один не был ни внутри, ни вовне, паря в пространстве, а высоко-высоко над всем этим, высоко над вулканами, высоко над окамененьем, высоко над кроною вяза, отдельно от всего, в исполинском сером куполе небосклона, гневно звеня недвижно распростертыми медными крылами, сверкая и шумя, точно железные машины, беззвучно чертили громадные тяжкие круги над юдолью кошмаров птицы ненависти, в трусливой ярости готовые с бешеным ликованьем ринуться вниз, чтоб вонзить когти в кровавые поля селянина, в кровоточащие сердца, чтоб, раздирая и заглатывая внутренности, влиться в череду мотыльков и волков у постели, чтоб вместе с ними поспешать к берегам беззащитности и безутешности, в края огненных кратеров и драконьих трав, в края еще незнаемые, неназванные, издревле памятные, к змеиным берегам животности. Каким жерлам предсотворенности еще предстояло разверзнуться? Каких новых чудищ еще исторгнут они? Разве уже не разверзлось все до последней наготы? Разве в захлестнувшей его животной стихии не достигнута уже высшая мера всякого мыслимого ужаса? Или прозрачность страха указывала путь к новому, рождаемому страхом знанью, к новому, еще более глубокому страху, к новой непостижности в еще более далеких первозданных глубинах? Все было разверсто, ничего уже нельзя было удержать, не дозволено удержать, осталось лишь летящее призрачное движенье, неизменны остались серые сумерки холодной безнаправленности, в которой неотличимы даль и близость, верх и низ, но он, улетая с вереницей этих чудищ, летя с ними сквозь холодный свет, летя сквозь безнаправленность, он находился в крепкой хватке, бестелесно летящая растительная длань держала его неукрощенными, неукротимыми перстами, и он узнал призрачную смерть, серое оцепененье, через обманное пространство которой он был несом: леденящим кошмаром без всякой символичности были образы, витавшие вокруг, хвостатые, но без животности, с распахнутой пастью, но не кусая, выпустив когти, но не вонзая их, они дыбили перья, но удара не наносили, брызгали ядом, не умея попасть, били хвостами, свивали их кольцами, — прозрачное набрасывалось на прозрачное, с немою угрозой, и только, но это было страшнее любого рыка и любой хватки; сам кошмар стал прозрачен, открылась первосущность наготы кошмара, и на самом дне ее, в глубочайшей глубине ее колодца лежала, сомкнувшись в круг, змея времен, ледяным объятьем обвивая сочащееся Ничто. Да, то был оцепенелый кошмар призрачной смерти, и животный лик, почти уже и не лик, а одна лишь прозрачность растительного, из стеблей возросшего, со стеблями сплетенного, перевитого стеблями-хвостами, стеблями-змеями опутанного, устремленного ввысь из беспредельного, навеки утерянного корневого низа, из беспредельного единого сплетенья корней, чудовищность коего передалась и ему, животный лик, утратив все свойства, обернулся кошмаром безликости, питаемый пустотой сердцевины. Никакой страх смерти не мог сравниться с этим наикошмарнейшим страхом, ибо это был ужас призрачной смерти среди того, что еще не стало животностью, что было еще за пределами животности, как бы ни был силен страх увечья, и боли, и удушья, ему далеко было до этого удушливого кошмара, непостижность которого не позволяла ничего более удержать, ибо в не сотворенном еще творенье, в его недыханье, в его удушье ничего не удерживается; то было удушье незавершенного, несотворенного творенья, одна лишь прозрачность его, в коей животное, растение, человек — все прозрачны, все едва ли не тождественны друг другу, и все они в силу своего удушливого ужаса, своей нерасторгнутой и нерасторжимой привязанности к Ничто, неживые и все же полные жажды обособленного бытия, в силу столь чрезвычайного сходства и столь чрезвычайной взаимной вражды, душат друг друга, все охвачены кошмарным страхом зверя, который в собственном обманном бытии распознает саму безликость животности, о удушливый страх вселенной! О, не всегда ли существовал этот страх? Был ли он когда-нибудь вправду свободен от этого страха?! Не была ли вся его жизнь лишь напрасной потугой отразить натиск кошмара?! О, так было еженощно, долгие-долгие годы, и в давней юности, и только что, вчера, еженощно в тщеславном ослепленье он полагал, будто внимает умиранию, и все же то была лишь защита от кошмара призрачной смерти, защита от еженощно являвшихся образов призрачной смерти, о которых он не хотел знать, которых не желал видеть и которые все же не оставляли его —