Избранное в двух томах. Том 2

чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.

Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют

мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает

действовать полным ходом.

152 А когда ракета с космическим кораблем, пока еще беспилотным, была

установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на

площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.

Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне — видимо, по контрасту с

размерами всего сооружения — довольно тесной, и поехали. За окошком кабины

косо замелькали наклонные переплеты ферм. Но вот лифт остановился, и мы

вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны

эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом

стенки — космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.

А с внешней стороны. . С внешней стороны за легким прутиком ограждения

лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где

горизонт терялся в дымке.

Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно

привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем

иначе, чем с летящего самолета. Наверное, сказывалась неподвижность

наблюдателя. А может быть, что-нибудь еще. Не знаю. . Знаю только, что и в

дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм

обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне

неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи.

Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.

В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый

внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно

говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде

экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно

точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые

часы и минуты космонавту. И в этом смысле мое пребывание здесь было

работой. . Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на прием» — не «на передачу».

Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для

меня позиции наблюдателя и

153

заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что

эта книга дается мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В

тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолета, проходящего летные испытания или участвующего

в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все

впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли

возможно.. Л здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от

этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно

ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю

космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные

соображения. . Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто

знал.Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), свое

положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме,

пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с

тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо

всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!

Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полете человека в космос был в принципе

решен, причем не только у нас.

— Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, — сказал мне на

космодроме один из инженеров королёвского КБ.

Это была правда: американская печать в тоне полной определенности уже

сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом — или, как

говорили в США, астронавтом — на борту. Естественно, это не могло не

действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна

дыхание соперника за спиной.

Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полетов не по

настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, 154

то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно

вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки

метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все

американские баллистические и космические корабли при возвращении

опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на

расстоянии без малого пятисот километров от него.

Правомерно ли считать такой полет космическим?

На этот счет было немало споров. Причем споров нельзя сказать чтобы очень

академических: космические полеты, до начала проведения которых — это

чувствовалось с полной определенностью — оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта

(ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.

Первые!. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета

чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области